Глава II. Лору посещают знатные дамы

— Милорд Поворот, милорд Приспособленец, милорд Красноречие, в честь предков которого назван этот город; а также мистер Льстец, мистер Двуликий, мистер Все что угодно... (на языке индейцев сиу (дакота).

Со всей страны туда съезжались жены
И дочери вельмож наизнатнейших.
Красой блистали лица и наряды,
Но зависть там царила, ибо каждой
Хотелось быть нарядней всех и краше.

Лайамон (староангл.).

Лора быстро поняла, что в Вашингтоне существует три разновидности аристократии. Первая (представителей ее прозвали ископаемыми) состоит из старинных культурных и благородных семейств; они гордятся тем, что из поколения в поколение, с самого рождения республики, были и остаются ее государственными мужами и полководцами. Нелегко получить доступ в этот избранный круг. Номер два — аристократия средних слоев, о ней речь впереди. Аристократия номер три занимает особое место, о ней мы сейчас скажем несколько слов. Назовем ее аристократией выскочек — ведь так и называет ее широкая публика. Государственная должность, какими бы путями и средствами она ни была получена, дает человеку право войти в круг этой аристократии, а с ним туда забирается и вся его семья, каково бы ни было ее происхождение. Большое богатство дает еще более высокое и почетное место в среде той аристократии, чем должность. А если это богатство добыто из ряда вон выходящей изобретательностью и самую малость, для пикантности, отдает беззаконием — что ж, тем лучше! Эта аристократия не отличается строгостью нравов и не чужда хвастовства. Ископаемые аристократы презирают аристократию выскочек; выскочки насмехаются над ископаемыми и втайне им завидуют.

Существуют в «хорошем обществе» немаловажные обычаи, в которых необходимо разбираться женщине, оказавшейся на месте Лоры. Вот, например, дама, занимающая сколько-нибудь видное положение, приехала и поселилась в любом нашем городе; все дамы того же круга первыми наносят ей визит и, чтобы представиться, еще не входя в дом, вручают слуге свои карточки. Они являются иногда поодиночке, иногда вдвоем — и всегда одетые как на бал. Поговорив с хозяйкой ровно две минуты с четвертью, они удаляются. Если хозяйка дома желает продолжать это знакомство, она должна отдать визит не позже чем через две недели. Пропустить этот срок, значит прекратить знакомство. Если же она в течение двух недель отдаст визит, то уже другой стороне предоставляется право решать — поддерживать ли это знакомство, или нет. Если ей угодно его поддерживать, она должна отдать визит в течение года; и тогда, если обе дамы будут навещать друг друга раз в год — в наших больших городах этого достаточно, — отношения установлены прочно. Теперь все идет как по маслу. Ежегодные визиты наносятся и возвращаются размеренно, аккуратно, и все вполне удовлетворены, хотя при этом вовсе не обязательно обеим дамам и в самом деле видеться чаще чем раз в несколько лет. Визитные карточки сохраняют между ними близость и поддерживают знакомство.

Вот, например, миссис А. наносит ежегодный визит: не выходя из кареты, она посылает наверх карточку, загнув на ней правый нижний уголок, — это означает, что она «явилась собственной персоной». Миссис Б. велит слуге передать, что она «занята», или «просит извинить», или, если она выскочка и плохо воспитана, то скажет, пожалуй, что ее «нет дома». Прекрасно; миссис А. катит дальше, очень довольная. Если дочь миссис А. выходит замуж или появилось прибавление семейства, миссис Б. приезжает, передает слуге свою карточку, загнув верхний левый уголок, и отправляется дальше по своим делам, — ибо этот загнутый уголок означает поздравление. Если супруг миссис Б. упадет с лестницы и сломает себе шею, миссис А. мимоездом передаст карточку с загнутым верхним правым уголком и удалится: этот уголок означает соболезнование. Очень важно не перепутать уголки, а то, пожалуй, ненароком выразишь соболезнование приятельнице, выходящей замуж, или поздравишь ее с похоронами. Если одна из дам намерена покинуть город, она едет к другой и передает свою карточку, на которой под именем и фамилией выведены буквы: Н. П. В., что означает: «наносит прощальный визит». Но довольно об этикете. Лора была заблаговременно посвящена своим наставником в таинства светской жизни и потому избежала досадных промахов и ошибок. Первый светский визит, нанесенный Лоре представительницей старой знати, иначе говоря — ископаемых, был образчиком всех последующих визитов от этой ветви столичной аристократии. Ее навестила почтеннейшая вдова генерал-майора Фалк-Фалкерсона с дочерью. Они приехали днем, в допотопной карете с вылинявшим гербом на дверцах; старый седой негр сидел на козлах, рядом с ним негр помоложе — лакей. Оба они были в выцветших коричневых ливреях, уже немало повидавших на своем веку.

Посетительницы вошли в гостиную именно так, как оно и подобало: вдова — с величавостью, достойной елизаветинских времен, дочь — с непринужденной грацией и достоинством, в котором чувствовалось нечто неуловимое, говорившее о сознании собственного превосходства. На обеих были платья из великолепной дорогой ткани, но весьма скромных, неярких цветов и без бросающихся в глаза украшений. Все уселись, и вдова изрекла фразу не слишком необычную, но которая в ее устах обрела внушительность священного писания:

— Погода в последние дни не радует нас, мисс Хокинс.

— Да, вы правы, — сказала Лора. — Климат здесь, видимо, очень неустойчивый.

— У нас всегда такой климат, — сказала дочь; по всему видно было, что она просто отмечает это явление, но снимает с себя всякую за него ответственность. — Правда, мама?

— Совершенно верно, дитя мое. Вы любите зиму, мисс Хокинс? — Она произнесла слово «любите» таким тоном, будто считала, что истинное его значение — «одобряете».

— Лето я больше люблю, — ответила Лора. — Но, я думаю, у каждого времени года есть своя прелесть.

— Совершенно справедливо. Генерал придерживался того же мнения. Он полагал, что зимой должен идти снег, летом вполне законна жара, осенью заморозки, а весной он не возражал против дождя. Он был нетребователен. И, надо сказать, он всегда восхищался грозой. Помнишь, милочка? Твой отец всегда восхищался грозой.

— Он просто обожал грозу!

— Наверно, гром напоминал ему о битвах, — сказала Лора.

— Вполне возможно. Он очень уважал природу. Он часто говорил, что океан — это нечто поразительное. Помнишь, дочь моя?

— Да, мама, он это часто говорил. Я прекрасно помню.

— И ураганы. Его очень интересовали ураганы. И животные. Особенно собаки, охотничьи собаки. И еще кометы. Я думаю, у каждого из нас есть свои склонности. Я думаю, поэтому у всех нас разные вкусы. — Лора была того же мнения. — Должно быть, вам трудно и одиноко жить так далеко от дома и от ваших друзей, мисс Хокинс?

— Да, иногда бывает очень грустно, но ведь вокруг столько нового и интересного! Так что, право же, в моей жизни здесь больше света, чем тени.

— Вашингтон не скучен в это время года, — заметила младшая гостья. Тут есть очень хорошее общество, можно приятно проводить время. Вы любите ездить на воды, мисс Хокинс?

— Мне не случалось бывать в таких местах, но мне всегда очень хотелось пожить на модном курорте.

— Для нас, вашингтонских жителей, в этом смысле все сложилось очень неудачно, — сказала вдова. — До Ньюпорта так далеко и утомительно ехать. Но тут уж ничего не поделаешь.

«Лонг-Бранч и Кейп-Мей куда ближе Ньюпорта, — подумала Лора, очевидно, эти места не в почете; попробуем нащупать почву».

И она сказала:

— А мне казалось, что Лонг-Бранч...

Незачем было «нащупывать» дальше — на лицах обеих посетительниц она прочла ясный и недвусмысленный ответ.

— В Лонг-Бранч никто не ездит, мисс Хокинс, — сказала вдова, — разве только люди без всякого положения в обществе. Да еще президент, — добавила она невозмутимо.

— В Ньюпорте сыро и холодно, и всегда ветер, и ужасно неприятно, сказала дочь, — но туда ездят только избранные. Когда не имеешь выбора, нельзя быть привередливым в мелочах.

Визит длился уже почти три минуты. Обе гостьи поднялись, исполненные чувства собственного достоинства, осчастливили Лору приглашением навестить их как-нибудь — и удалились. Лора осталась в гостиной, предоставив им самим выбираться из дому; это казалось ей очень негостеприимным, но она следовала полученным наставлениям. Несколько минут она стояла в раздумье.

— Поглядеть на айсберги, пожалуй, даже приятно, — сказала она себе, но как собеседники они мне меньше нравятся.

И, однако, она слышала кое-что об этих двух гостьях и знала, что они совсем не айсберги, когда плавают в своих родных, привычных водах, напротив, они достойны всяческого уважения, их репутация безупречна, они и добры, и благородны, и щедры. Как жаль, думала Лора, что в торжественных случаях они так неузнаваемо, беспросветно скучны.

Первый визит, который нанесли Лоре представительницы противоположной разновидности вашингтонской аристократии, последовал сразу за только что описанным. На сей раз ее навестили достопочтенная миссис Оливер Хиггинс, достопочтенная миссис Патрик О'Райли (произносится на французский лад: Орейе), мисс Бриджет Орейе, миссис Питер Гэшли, мисс Гэшли и мисс Эмелин Гэшли.

Три кареты съехались одновременно с разных сторон. Все три новенькие и удивительно блестящие; медные части упряжи, начищенные и отполированные, украшены замысловатыми монограммами. Бросались в глаза пышные гербы на дверцах и выведенные по-латыни девизы. Кучера и лакеи щеголяли в новеньких, с иголочки, ярких ливреях, цилиндры на них напоминали печные трубы с воткнутой сбоку бритвенной кисточкой в черной розетке.

Посетительницы прошествовали в гостиную и заполнили ее удушающе сладкими ароматами парфюмерного происхождения. Платья их покроем превосходили самый последний крик моды и притом блистали всеми цветами радуги; все гостьи увешаны были драгоценностями — большей частью бриллиантами. Всякий должен был понять с первого взгляда, что нарядить этих дам стоило не дешево.

Достопочтенная миссис Оливер Хиггинс была женой представителя от одной отдаленной Территории. Джентльмен этот содержал самый большой салун и продавал лучшее виски в самом большом поселке в своем захолустье, а потому, разумеется, был признан первым человеком в тех краях и достойнейшим их представителем. Он пользовался там большим влиянием, так как обладал общественной жилкой: был начальником пожарной команды, умел неподражаемо браниться и сквернословить и являлся без приглашения в любой дом. Манишки его всегда были безупречны, сапоги начищены до блеска, и, по всеобщему признанию, никто не умел с более утонченным изяществом поднять ногу и белоснежным носовым платком смахнуть с сапога случайную пылинку. Его часовая цепочка весила не меньше фунта; золотой перстень стоил сорок пять долларов, булавка в галстуке сверкала бриллиантом, и пробор был аккуратнейший до самого затылка. Хиггинса всегда считали самым элегантным мужчиной на всей Территории, и все признавали, что никто не сравнится с ним в умении рассказать неприличный анекдот, — разве лишь сам седовласый губернатор. Достопочтенный Хиггинс не напрасно явился в Вашингтон служить своему отечеству. Ассигнования, которые он выудил у конгресса на содержание индейцев, населяющих Территорию, могли бы сделать всех этих дикарей богачами, если бы только эти деньги когда-нибудь дошли по назначению.

Его супруга, достопочтенная миссис Хиггинс, была особа из тех, что крикливо одеваются и чересчур много говорят, и занимала среди выскочек видное положение. Речь у нее, в общем, была довольно правильная, хотя выговор дурной, истинно нью-йоркский.

Нефть — вот сила, внезапно преобразившая скромных тружеников провинциалов Гэшли в важных аристократов, в украшение города Вашингтона.

Достопочтенный Патрик Орейе был богатый ирландец французского происхождения, родом из Корка. Не то чтобы он приехал из Корка богатым человеком — совсем напротив. Впервые прибыв с женой в Нью-Йорк, он задержался в Касл-Гардене лишь на несколько минут, чтобы получить и предъявить бумаги, удостоверяющие, что он прожил в Америке два года, — а затем проголосовал за демократический список и отправился по городу в поисках жилья. Он нашел себе дом, потом нанялся в подручные к архитектору и подрядчику; весь день он таскал кирпичи, а по вечерам изучал политику. Бережливый и неутомимый, он в скором времени открыл дрянной кабачок в сомнительном квартале и благодаря этому приобрел политический вес. Мы, американцы, превыше всего заботимся о том, чтобы народ сам выбирал своих представителей и правителей, — мы не позволяем нашим крупным должностным лицам назначать чиновников на должности помельче. Мы предпочитаем сохранить за собой столь великое право. Мы полагаем, что надежней самим избирать себе судей и всех прочих. У нас в городах на окружных конференциях избирают делегатов на съезды по выборам и предписывают им, кого выбрать. Окружными конференциями заправляют трактирщики и их слуги (ибо все прочие терпеть не могут политических хлопот и сидят по домам); делегаты окружных конференций составляют на предвыборном съезде списки неподкупных кандидатов — один съезд выдвигает демократический список, другой — республиканский; а затем в должный час выступает на сцену великая сила в образе покорной толпы и беспрепятственно совершает свой выбор и благословляет небеса за то, что мы живем в свободной стране, где невозможен деспотизм ни в какой форме.

Патрик О'Райли (так тогда писалось его имя) быстро обзавелся друзьями и стал влиятельным человеком, потому что он вечно толкался в полицейском суде, готовый поручиться за своих постоянных клиентов или подтвердить их алиби, если кто-нибудь из них в драке убил кого-нибудь в его, О'Райли, кабаке. А потому он вскоре сделался политическим лидером и был избран на какую-то небольшую должность в муниципалитете. Из своего ничтожного жалованья он быстро отложил сумму, достаточную, чтобы открыть первоклассный салун почти в самом центре города; в салуне играли в фараон, и у хозяина хватало денег, чтобы держать банк. Так он завоевал известность и всеобщее уважение. Ему буквально навязали пост олдермена, и это было все равно, что подарить ему золотые россыпи. Он завел собственных лошадей и прикрыл питейное заведение.

Понемногу он сделался крупным подрядчиком на работах по благоустройству города, закадычным другом самого Уильяма М. Уида, прикарманившего двадцать миллионов долларов из городских средств, человека, окруженного столь единодушной завистью, почетом и восхищением, что шериф, явившийся к нему в контору, чтобы арестовать его как уголовного преступника, краснел и извинялся, а один из иллюстрированных журналов изобразил эту сцену и сообщил о происшедшем в таких выражениях, что ясно было: издатель весьма сожалеет об оскорблении, нанесенном столь выдающейся личности, как мистер Уид.

Мистер О'Райли взял на себя поставку кровельных гвоздей для нового здания суда, по три тысячи долларов за бочонок, и двухсот шестнадцати дюжин шестидесятицентовых градусников, по полторы тысячи долларов дюжина; контролер и бухгалтер правления провели счета; мэр, который был не преступником, а попросту невеждой в этих делах, счета подписал. Когда они были оплачены, поклонники мистера О'Райли, не уступая в щедрости друзьям мистера Уида, преподнесли ему булавку с бриллиантом величиной в орех, а засим мистер О'Райли удалился от дел и развлекался тем, что за баснословные суммы скупал дома и земли и записывал их на чужое имя. Через некоторое время в газетах появились разоблачения. Уида и О'Райли называли ворами. Но тут народ поднялся как один человек и повторным голосованием избрал обоих этих джентльменов в законодательное собрание штата Нью-Йорк, полагая, очевидно, что это самое подходящее для них поле деятельности. Газеты подняли вой, судебные инстанции пытались привлечь новоявленных законодателей к ответу за их невинные шалости. Наша восхитительная система суда присяжных дала возможность обоим преследуемым чиновникам в отставке обеспечить себе присяжных в составе девяти пациентов ближайшего сумасшедшего дома и трех ученых джентльменов, прошедших полный курс наук в тюрьме Синг-Синг, — и вот их репутация полностью восстановлена. К законодательному собранию взывали, чтоб оно изгнало их из своей среды, но оно не вняло призывам. Ведь это было все равно, что просить детей отречься от родного отца. То было вполне современное законодательное собрание.

Обретя богатство и известность, мистер О'Райли, который все еще именовался в качестве бывшего «народного избранника» достопочтенным (ибо титулы никогда не отомрут в Америке, хоть мы и гордимся тем, что, как истинные республиканцы, посмеиваемся над подобными пустяками), отбыл со своим семейством в Европу. Они изъездили ее вдоль и поперек и на все смотрели свысока, — это совсем не трудно, ибо нос у человека от природы так и устроен, чтобы его задирать; в конце концов они поселились в Париже, ведь Париж — сущий рай для американцев подобного сорта. Прожив там два года, они научились говорить на родном языке с иностранным акцентом, — не то чтобы прежде они говорили без акцента, но теперь он стал другим. Наконец они вернулись в Америку и стали сверхмодными людьми. Теперь они называли себя «достопочтенный Патрик Орейе с семейством» — и под этим именем известны по сей день.

Лора предложила посетительницам сесть, и тотчас завязалась легкая, искрящаяся остроумием беседа, исполненная непринужденности, присущей лишь людям, которые всю жизнь вращаются в высшем свете.

— Я собиралась навестить вас раньше, мисс Хокинс, — сказала достопочтенная миссис Орейе, — но была такая ужасная погода! Как вам нравится Вашингтон?

Лоре, конечно, он очень нравился.

Миссис Гэшли. Вы здесь впервые?

Да, она здесь впервые.

Все. Неужели?

Миссис Орейе. Боюсь, вам будет неприятна здешняя погода, мисс Хокинс. Она прямо невыносима. Тут всегда такая погода. Я уж говорю мистеру Орейе, не могу я мириться с этаким климатом и не стану. Ну, была бы нужда терпеть, ладно, я бы терпела, так ведь нет такой нужды, тогда и толку в этом нет. Иногда прямо жалко смотреть, до чего дети тоскуют по Пэрижу. Бриджет, ma chere, не смотри так печально... Бедняжечка только услышит слово «Пэриж» и сразу становится такая грустная!

Миссис Гэшли. Ну еще бы, миссис Орейе! В Париже ведь живешь, а здесь только существуешь. Я от Парижа без ума, по мне лучше перебиваться там на какие-нибудь десять тысяч долларов в год, чем мучиться и тосковать здесь при самых приличных доходах.

Мисс Гэшли. Тогда поедем назад, мама! Я просто ненавижу эту глупую Америку, хоть она и наша милая родина.

Мисс Эмелин Гэшли. Как, ты хочешь уехать и покинуть бедняжку Джонни Петерсона? (Этот выпад вызывает общий веселый смех.)

Мисс Гэшли. Как тебе не стыдно, сестра, что ты говоришь!

Мисс Эмелин Гэшли. Ну, не кипятись, пожалуйста. Я просто шучу. Если он и ходит к нам каждый вечер, так это только ради мамы, ясное дело! (Общий смех.)

Мисс Гэшли (премило смутившись). Эмелин, как ты можешь!

Миссис Гэшли. Перестань дразнить сестру, Эмелин. На что это похоже!

Миссис Орейе. Какие у вас прелестные кораллы, мисс Хокинс! Посмотри, Бриджет, милочка. Я страшно люблю кораллы; такая жалость, что сейчас все их носят, на кого ни погляди. У меня есть очень элегантные кораллы, хотя и не такие элегантные, как ваши, но, конечно, я их теперь уже не надеваю.

Лора. Да, я знаю, что теперь все носят кораллы, но свои я очень люблю, мне подарил их большой друг нашей семьи, некто Мэрфи. Очаровательный человек, хотя большой чудак. Мы всегда думали, что он ирландец, но потом он разбогател и уехал года на два за границу, а когда вернулся, поглядели бы вы на него! Можно было подумать, что он в жизни не видал картошки! Он спрашивал, что это такое! Но знаете, уж если у человека рот самим господом богом предназначен для того, чтобы поедать картошку, так это сразу видно, даже когда он пьет шампанское, — тут уж никакие поездки за границу не помогут. И все-таки наш знакомый был очень милый, и эта маленькая слабость ничуть его не портила. Все мы немножко притворщики; я думаю, в каждом человеке можно найти что-то поддельное, если как следует присмотреться. Мне так хотелось бы побывать во Франции. Наверно, наше общество очень выигрывает по сравнению с французским, не правда ли, миссис Орейе?

Миссис Орейе. Ну что вы, мисс Хокинс! Французское общество гораздо элегантнее, гораздо!

Лора. Как грустно это слышать. Наше общество, видно, за последнее время изменилось к худшему.

Миссис Орейе. Да, очень! Некоторые живут на такие гроши, что мы прислуге больше платим. Но и среди них есть очень хорошие люди, ничего не скажешь... вполне порядочные люди.

Лора. Я слышала, старые аристократические семейства держатся несколько высокомерно. Вероятно, вы не часто встречаетесь в обществе с людьми, с которыми были в близких отношениях лет двенадцать-пятнадцать назад?

Миссис Орейе. О нет... почти что не встречаемся.

Мистер О'Райли за двенадцать-пятнадцать лет перед этим еще содержал свой первый кабачок и выгораживал его завсегдатаев перед законом, и его супруге стало немного не по себе, когда разговор принял такой оборот.

Достопочтенная миссис Хиггинс. А как себя чувствует Франсуа, миссис Орейе? Он поправился?

Миссис Орейе. (признательная за возможность переменить тему). Да не совсем. На это трудно и надеяться. Он всегда был хрупкий... главное, легкие у него слабые. Этот ужасный климат очень плохо влияет на них, да еще после Пэрижа, там ведь климат такой мягкий.

Миссис Хиггинс. Да, вы правы. Муж говорит, Перси умрет, если тут останется. Так что я хочу немного поездить, — погляжу, не поможет ли. На прошлой неделе я говорила с одной дамой из Флориды, она мне советовала съездить в Ки-Уэст. Я ей сказала, что Перси не выносит ветра, неровен час еще захворает чахоткой, тогда она посоветовала Сент-Огастен. Это ужасная даль — тысяча миль, говорят, даже тысяча двести. Но в подобных случаях, знаете, не станешь считаться с неудобствами.

Миссис Орейе. Ну конечно. Если Франсуа вскорости не поправится, надо будет нам переселиться куда-нибудь, может быть, даже в Европу. Мы подумывали съездить на воды, но я, право, не знаю. Это такая ответственность, стараешься быть поосторожнее. А Хильдебранд уже снова на ногах, миссис Гэшли?

Миссис Гэшли. Да, но все равно слабенький. Это оказалось несварение желудка, знаете, и похоже, что хроническое. Боюсь, как бы не катар. Мы все очень за него беспокоимся. Доктор советовал печеные яблоки и несвежее мясо, и, похоже, это помогло. У него сейчас душа ничего другого не принимает. Мы теперь пригласили доктора Шовела. А кто ваш врач, миссис Хиггинс?

Миссис Хиггинс. Ну, у нас долгое время был доктор Спунер, только он всякий раз прописывал рвотное, а это, по-моему, ослабляет, так уж мы вместо него пригласили доктора Лезерса. Он нам очень нравится. Такая крупная величина, его и в Европе знают. Он первым долгом предложил каждый день выносить Перси во двор, на свежий воздух, совсем раздетого.

Миссис Орейе и миссис Гэшли. Да что вы!

Миссис Хиггинс. Истинная правда. И ему дня на два-три полегчало, верно. А потом доктор сказал, что это, видно, уж очень сильное средство, и опять велел делать горячие ножные ванны на ночь и холодный душ по утрам. Только я не думаю, чтоб от этого была настоящая польза в здешнем климате. Боюсь, мы потеряем его, если тут останемся.

Миссис Орейе. Вы, наверно, слышали, какой ужас мы пережили в позапрошлую субботу? Не слыхали? Как странно! А, вспоминаю, вы все тогда ездили в Ричмонд. Франсуа упал в холле из оконной ниши, с высоты второго этажа.

Все. Боже милостивый!

Миссис Орейе. Да, представьте. И сломал два ребра.

Все. Какой ужас!

Миссис Орейе. Чистую правду вам говорю. Мы сперва испугались, нет ли каких внутренних повреждений. Дело было уже вечером, девятый час. Мы, конечно, растерялись, мечемся взад-вперед, и все без толку. Потом я кинулась к доктору Спрэгу, он живет рядом, ведь за нашим врачом бежать было некогда, а этот Спрэг, знаете, начальник Медицинского университета... Так вот, притащила я его к нам, и, представьте, только он увидел Франсуа — и говорит: «Пошлите за вашим постоянным врачом, сударыня», — даже не сказал, а прямо зарычал, как медведь, повернулся и ушел, так ничего и не сделал.

Все. Какой негодяй!

Миссис Орейе. Вот это верно. Я чуть с ума не сошла. Мы разогнали всю прислугу искать нашего врача и телеграфировали маме; она была в Нью-Йорке, примчалась с первым же поездом. А потом приехал наконец доктор и, представьте, сказал, что у Франсуа еще и одна нога сломана!

Все. О господи!

Миссис Орейе. Да, да, доктор наложил лубки и повязку на ногу и на ребра и дал Франсуа чего-то успокаивающего и заставил его уснуть, а то бедняжка уж очень волновался, весь дрожал, перепугался до смерти, прямо жалость была смотреть. Мы уложили его на мою постель; мистер Орейе лег в комнате для гостей, а я осталась около Франсуа, но не спала, уж поверьте, глаз не сомкнула. Мы с Бриджет просидели возле него всю ночь, и наш старик доктор, дай ему бог здоровья, пробыл с нами до двух часов. Потом приехала мама, она до того измучилась и переволновалась, что ей самой в пору было лечь в постель и позвать врача; а потом она увидела, что Франсуа вне опасности, и пришла в себя, и вечером уже сама могла возле него дежурить. Ну и вот, три дня и три ночи мы почти не отходили от его постели, — разве что вздремнешь часок, не больше. А потом доктор сказал, что Франсуа уже ничто не грозит, и мы были так благодарны ему, так благодарны, прямо сказать вам не могу.

Во время этого разговора Лора чувствовала, что ее уважение к гостьям возрастает с каждой минутой; и это вполне естественно: любовь и преданность очень украшают человека, который без этих качеств показался бы непривлекательным и даже отталкивающим.

Миссис Гэшли. На вашем месте, я бы, наверно, умерла, миссис Орейе. Когда Хильдебранду стало очень худо от воспаления легких, мы с Эмелин почти все время были с ним одни и тоже ни минуты не спали целых два дня и две ночи. Это было в Ньюпорте, на наемных сиделок положиться страшно. Раз в отеле с ним случился припадок, и он вскочил и выбежал на галерею совсем раздетый, а дул такой ледяной ветер... Мы перепугались насмерть и кинулись за ним. И когда все эти леди и джентльмены увидели, что у него припадок, женщины все до единой разбежались по своим комнатам, а из мужчин хоть бы кто пальцем шевельнул, чтобы помочь нам, такие негодяи! Ну, и после этого целых десять дней его жизнь была на волоске; и когда он наконец оказался вне опасности, мы с Эмелин тут же слегли, до того измучились. Нет уж, не хотела бы я пережить такое еще раз... Бедняжка Франсуа! Которую ногу он сломал, миссис Орейе?

Миссис Орейе. Правую заднюю. Попрыгай, Франсуа дорогой, покажи дамам, как ужасно ты до сих пор хромаешь.

Франсуа заупрямился было, но его нежно уговаривали, осторожно спустили на пол, — и он вполне прилично попрыгал на трех ногах, поджимая правую заднюю. Все расчувствовались, даже Лора, — она почувствовала, что ее мутит. Девушка, выросшая в глуши, и подозревать не могла, что крохотная скулящая черная с рыжими подпалинами собачонка в красной вышитой попоне, во все время визита не слезавшая с колен миссис Орейе, — это и есть тот самый Франсуа, чьи страдания пробудили в ней столько сочувствия.

— Бедняжка! — сказала она. — Вы могли его лишиться!

Миссис Орейе. Ох, и не говорите, мисс Хокинс, умоляю вас! Мне от одной этой мысли дурно становится!

Лора. А Хильдебранд и Перси — они... они такие же?

Миссис Гэшли. Нет, в Хилли, как я понимаю, есть шотландская кровь.

Миссис Хиггинс. Перси той же породы, только он на два месяца и десять дней старше, и уши у него подрезаны. Его отец, Мартин Фаркьюэр Таппер, был слабого здоровья и умер молодым, но характер у него был прелестный. А мать Перси страдала болезнью сердца, но была очень кротка и послушна и притом замечательно ловила крыс1.

Гостьи так увлеклись обсуждением своих семейных дел, что засиделись гораздо дольше, чем позволяют приличия и обычаи; но теперь они спохватились и поспешили распрощаться.

Лора была вне себя от яростного презрения. Чем больше она думала о своих посетительницах и об их нелепом разговоре, тем сильнее чувствовала себя оскорбленной; и однако она признавалась себе, что если придется выбирать между двумя противоположными разновидностями здешней аристократии, то в конечном счете из чисто деловых соображении лучше держаться выскочек. Она приехала сюда, в Вашингтон, только для того, чтобы достичь определенной цели, достичь во что бы то ни стало, — и эти люди еще могут быть ей полезны; а уж ископаемые никак не одобрят ее планов и замыслов, это ясно. Если дойдет до выбора, — а рано или поздно выбирать, пожалуй, придется, она примет решение без большого труда и без особых угрызений совести.

Но самой аристократической из трех вашингтонских каст и притом куда более могущественной, чем две остальные, была аристократия средних слоев. Ее составляли семьи общественных деятелей чуть ли не всех штатов представителей как исполнительной, так и законодательной власти, людей, чья репутация долгие годы оставалась незапятнанной как в их родных краях, так и в столице. И сами эти люди и их семьи были чужды всего показного; образованные, с утонченным вкусом, они мало интересовались двумя другими слоями столичной знати, — они невозмутимо вращались в своей собственной достаточно широкой сфере, уверенные в своей силе, сознавая, сколь могущественно их влияние. Им незачем было старательно соблюдать какие-то внешние условности, тревожиться из-за чьего-то соперничества, кому-то завидовать. Они могли позволить себе заниматься своими собственными делами, предоставляя двум другим кастам следовать их примеру или нет — как угодно. Они были безупречны, и этим все сказано.

У сенатора Дилуорти не бывало столкновений ни с одним из этих лагерей. Он трудился на благо всех трех и со всеми тремя заодно. Он говорил, что все люди братья и на ниве служения народу все вправе рассчитывать на честную, самоотверженную помощь и поддержку со стороны труженика-христианина.

Поразмыслив, Лора решила, что события сами покажут, какой линии поведения ей лучше держаться в отношениях с тремя разновидностями столичной аристократии.

Быть может, читателю показалось, что Лора была несколько резка в своих намеках по адресу миссис Орейе, когда разговор зашел о кораллах, но сама Лора вовсе этого не думала. Ей не свойственна была чрезмерная утонченность чувств; да это и понятно, если вспомнить, в какой среде и под чьим влиянием складывался ее характер; она считала, что «дать сдачи» — только справедливо, и всякий имеет право ответить едкой насмешкой на обидный намек. Ей случалось разговаривать с людьми так, что иные дамы были бы просто шокированы, услышав ее; но Лора даже гордилась иными своими меткими ударами. Мы весьма сожалеем, что не можем изобразить ее непогрешимой героиней романа; но мы не можем этого сделать, ибо Лора отнюдь не чужда человеческих слабостей.

Она считала, что светская беседа ей отлично удается. Давным-давно, когда ей впервые пришло на ум, что однажды она сможет появиться в вашингтонском высшем свете, она поняла, каким необходимым оружием на этом поле битвы будет умение поддерживать разговор; она поняла также, что ей придется встречаться и беседовать там главным образом с мужчинами, притом, очевидно, с людьми высокообразованными и неглупыми, а потому надо вооружиться чем-то более существенным, чем те блестящие пустячки, из которых состоит обычная светская болтовня; и она тотчас принялась читать упорно, неутомимо, по строго обдуманному плану, — и с тех пор уже каждую свободную минуту отдавала этим приготовлениям. Таким образом она приобрела изрядный запас поверхностных, но разнообразных познаний и теперь, успешно применяя их, прослыла в Вашингтоне необычайно сведущей и образованной женщиной. Вполне естественно, что при этом ее литературный вкус постепенно развивался, речь становилась все культурнее и изысканнее, хотя, не скроем, изредка прошлое давало себя знать, и в речи Лоры проскальзывали не совсем изящные выражения или едва заметные грамматические неправильности.

Примечания

В качестве эпиграфа приведена цитата из аллегорического романа Джона Беньяна «Путь паломника». Заимствована из перевода романа на язык индейцев сиу (дакота).

В качестве второго эпиграфа приведены строки из поэтической хроники «Брут» (ок. 1205 г.) английского поэта Лайамона.

Корк — портовый город в Ирландии.

Уильям М. Уид. — Под именем Уида (буквально — сорняк) описывается Уильям М. Туид, заправила Таммани-Холла, нью-йоркского центра демократической партии; пользуясь партийным аппаратом, «босс Туид» и его сообщники провели в администрацию города и штата Нью-Йорк своих ставленников и через них прикарманили около двухсот миллионов долларов.

Синг-Синг — тюрьма для уголовных преступников в штате Нью-Йорк.

1. Сколь диким и возмутительным ни покажется этот разговор всякому разумному человеку, он отнюдь не преувеличение: точно такую беседу слышал один из нас в некоей американской гостиной; в противном случае мы не осмелились бы вставить подобную главу в книгу, посвященную описанию нравов нашего общества. (Прим. авторов.) 



Обсуждение закрыто.