Один из лучших людей в Вашингтоне — да и где угодно — Рили, корреспондент большой ежедневной газеты в Сан-Франциско.
Рили полон юмора и обладает жилкой убийственной иронии, так что разговор его в высшей степени занимателен (когда касается посторонних лиц). Однако, несмотря на наличие таких качеств, обладатель которых мог бы, по-видимому, писать блестящие и увлекательные статьи, корреспонденции Рили часто отличаются какой-то сверхъестественной торжественностью тона и вместе с тем самой педантической приверженностью к сухим фактам, что удивляет и огорчает всех, знающих его лично. Он объясняет это курьезное обстоятельство тем, что, отправляя его в Вашингтон, редакция поручила ему сообщать в газету факты, а не фантазировать, и было уже несколько случаев, когда он едва не лишился места за юмористические замечания, которых редакция не ожидала в его корреспонденциях, а потому и не понимала. Они принимались за темные и кровавые указания и предостережения обществам тайных убийц, вымарывались с молитвой и трепетом и бросались в печь. По словам Рили, желание написать блестящую и занимательную статью овладевает им порою с такой силой, что он не в состоянии с ним совладать; тогда он забирается в свое логовище и с упоением строчит без всякого стеснения; а потом, испытывая муки, понятные только матери, уничтожает милые детища своей фантазии и стряпает сухую статью требуемого образца. Я не раз видал Рили в таком положении и знаю, о чем он говорит. Сколько раз я смеялся вместе с ним удачному замечанию, а потом с грустью видел, как он перечеркивает его. Он говорил при этом: «Я должен был написать, иначе умер бы; а теперь должен вычеркнуть, иначе подохну с голоду. Они не потерпят этого, понимаете».
Я считаю Рили самым интересным собеседником, какого я когда-либо знал. Мы жили с ним в Вашингтоне зимой 1867—68 гг., переселяясь с места на место и обращая на себя внимание тем, что платили за квартиру, — поведение, которое всегда делает заметным человека в Вашингтоне. Рили рассказывал о своем путешествии в дни ранней юности в Калифорнию через Перешеек и по реке Сан-Джоан; и о своих похождениях в том краю: как он пек хлеб в Сан-Франциско, чтобы не умереть с голоду, продавал булавки, адвокатствовал, открывал устрицы, читал лекции, преподавал французский язык, держал кабак, был газетным репортером, устроил танцкласс, служил переводчиком с китайского языка в судах — эта последняя профессия оказалась очень доходной, так что Рили зарабатывал недурно и начал было откладывать, когда пришлось от нее отказаться, так как его переводы были признаны чересчур «вольными» — обстоятельство, которое, по мнению Рили, ему никак нельзя было ставить в вину, раз он не знал ни слова по-китайски и переводил только для того, чтобы честно заработать кусок хлеба. Интриги врагов привели к тому, что он был лишен места официального переводчика и заменен другим лицом, говорившим по-китайски, но не знавшим ни слова по-английски. Рассказывал Рили и о газете, издававшейся в области, которая теперь называется Аляской, тогда же представляла сплошной ледник, населенный медведями, моржами, индейцами и другими животными; и как этот ледник съехал наконец в море и уплыл, оставив на берегу всех платных подписчиков; когда же он оказался за пределами, до которых простирается юрисдикция России, народ восстал, отказался от присяги и перешел под английский флаг, рассчитывая зацепиться за берег и стать английской колонией, так как они плыли вдоль британских владений; но ветер с материка и извилистое течение унесли их оттуда, после чего они перешли под звездное знамя и направились к Калифорнии снова промахнулись и приняли мексиканское подданство, но опять-таки ни к чему; им не удалось пристать, и северо-восточные пассаты занесли их к Сандвичевым островам, где они перешли под каннибальский флаг и отпраздновали это роскошным пиром, на котором подавали людей, зажаренных целиком, причем было замечено, что чем сильнее человек любит своего друга, тем с большим аппетитом его ест; и когда они очутились под тропиками, вода так страшно нагрелась, что ледяная гора начала таять и сделалась до того скользкой, что дамы едва могли держаться на ней; когда же они находились уже в виду островов, грустный остаток некогда величественного ледника покачнулся сначала в одну сторону, потом в другую, а затем пошел ко дну, со всеми государственными архивами, и не только с архивами и с населением, но и с несколькими участками городской земли, которая повышалась в цене по мере того, как уменьшалась в объеме под тропиками, так что Рил и рассчитывал продать ее по тридцать центов фунт и сделаться богатым человеком, если бы ему удалось задержать провинцию еще на десять часов на поверхности моря и ввести ее в гавань.
Рили человек очень методичный, чрезвычайно сговорчивый, никогда не забывает о том, что нужно сделать, хороший сын, верный друг и постоянный, благонадежный враг. Он готов взять на себя какой угодно труд, лишь бы оказать услугу человеку, и потому у него всегда полные руки хлопот о беспомощных и беззащитных. Он к тому же на все руки мастер. Это человек, природное благодушие которого — неиссякающий родник. Он всегда готов помочь всем чем может всякому, кто нуждается в помощи, — и не только деньгами, так как это дешевая и ординарная благотворительность, но и руками и головой, подвергаясь усталости и жертвуя временем. Такие люди редки.
Рили обладает быстрым соображением, способностью живо и кстати подбирать цитаты и сохранять торжественное и мрачное, как задняя сторона надгробного памятника, выражение лица, когда отпускает особенно забавную шутку. Однажды в соседнем доме сгорела живьем негритянка. Рили сказал, что наша хозяйка будет за завтраком в растрепанных чувствах, так как, обладая слезливым характером, она не могла спокойно переносить подобные происшествия; и что самое лучшее с нашей стороны предоставить ей говорить одной и не подавать реплик — это единственный способ получить подливку, не разбавленную слезами. Рили прибавил, что всякий раз, когда по соседству случались похороны, подливка оказывалась водянистой в течение целой недели.
И точно, хозяйка явилась к завтраку в последнем градусе огорчения — совершенно раскисшая. На что бы она ни взглянула, все напоминало ей о бедной старухе негритянке, так что гречневые пирожки заставили ее всхлипывать, кофе — стонать, когда же появился бифштекс, она испустила такой вопль, что у нас волосы встали дыбом. Затем она принялась рассказывать о покойной, сопровождая это таким упорным ливнем, что мы оба промокли до нитки. В заключение перевела дух и сказала, всхлипывая:
— Ах, подумать, только подумать об этом! Бедное, старое, верное создание! Она была такая верная! Поверите ли, прослужила в одной и той же семье двадцать семь лет — и ни разу слова поперек не молвила, ни одной колотушки не получила! И такая ужасная смерть — сидела у раскаленной плиты в три часа утра, заснула, свалилась на плиту и буквально сжарилась! Не то, чтобы чуть-чуть подгорела, нет, буквально сжарилась, как жаркое! Бедное верное создание, как она спеклась! Я бедная женщина, но хотя бы мне пришлось истратить последний грош, я поставила бы памятник на могиле этой мученицы, и — мистер Рили, не будете ли вы так добры сочинить маленькую эпитафию, в которой было бы указано на ужасную смерть, доставшуюся ей на долю.
— Напишите: «Хорошо зажарено, добрая и верная слуга», — сказал Рили и не улыбнулся.
