Монолог царя

Утром, после ванны, до того как начать одеваться, царь имеет привычку проводить час в одиночестве, посвящая его раздумью.

(Корреспонденция в лондонской «Таймс»)

Царь (разглядывая себя в трюмо). Голый, что я собой представляю? Тощий, худосочный, кривоногий, карикатура на образ и подобие божие! Посмотрите, голова как у восковой куклы, выражения на лице не больше, чем у дыни, уши торчат, костлявые локти, впалая грудь, ноги словно щенки, а ступни — точь-в-точь рентгеновский снимок: суставы, да шишки, да веточки костей! Ничего царственного, величественного, внушительного, ничего, что могло бы возбуждать восторг и преклонение. Неужели это мне поклоняются, передо мною падают ниц сто сорок миллионов русских? Разумеется, нет. Немыслимо было бы поклоняться такому пугалу. Но тогда, кому же или чему они поклоняются? В глубине души я это прекрасно знаю: они поклоняются моему платью. Без него я, как и всякий голый человек, не имел бы ровно никакой власти. Никто не отличил бы меня от священника, парикмахера или просто фертика. Итак, кто же, собственно, император всероссийский? Мое платье. Оно, только оно.

По справедливому замечанию Тейфельсдрека, чем был бы человек — любой человек — без платья? Если хорошенько поразмыслить, то станет ясно: без платья человек — ничто, платье не только красит человека, платье — это и есть человек; без него он нуль, ничтожество, пустое место.

А титулы? Эти украшения тоже ведь часть одежды. Вместе с парчой и бархатом они прикрывают убожество того, кто их носит, сообщают ему важность, величие, когда на самом деле ничего замечательного в нем нет. Они могут заставить целую нацию коленопреклоненно чтить императора, который без платья и титулов ничем не отличался бы от сапожника и, попав в толпу, немедленно затерялся бы среди простолюдинов; императора, который, появись он голым в мире голых, ничем не привлек бы к себе внимания, не удостоился бы ни одного почтительного слова; на улице, в давке, его затолкали бы, как всякого безвестного прохожего, или еще того лучше: предложили бы ему за копейку донести кому-нибудь саквояж. А с помощью этих искусственных средств — платья и титулов — он, как-никак, император; подданные чтут его, точно божество, он же, не чувствуя никакой узды, по собственному произволу ссылает их, преследует, травит и истребляет, как истреблял бы крыс, если бы не унаследовал трона по капризу судьбы, а занимался бы иной профессией, куда более соответствующей его способностям. Да, великая сила заложена в императорской одежде и в титулах! Они повергают обывателя в благоговейный трепет, хотя ему ли не знать, что каждая династия знаменует собой узурпацию, незаконный захват власти при поддержке людей, не имеющих ни малейшего права этим распоряжаться. Ведь монархов всегда выбирала и возводила на престол аристократия; народ никогда ни одного монарха не выбрал.

Без платья нет власти. Власть платья держит людей в повиновении. Разденьте догола всех начальников, и ни одним государством нельзя будет управлять. Голые чиновники — где уж им властвовать: по виду, как и по сути, они уподобятся самым заурядным и ничем не примечательным людям. Полицейский в штатском — это просто человек, но когда на нем форменный мундир, он стоит десятка. Платья и титулы — самое могущественное средство воздействия, сильнее нет ничего на свете. Они вселяют в человека бездумное и безоговорочное уважение к судье, к генералу, адмиралу, епископу, послу, к ветреному графу или идиоту-герцогу, к султану, королю, императору. Ни один титул, даже самый высокий, не производит впечатления без помощи платья. У дикарей, которые ходят голыми, король обычно носит в качестве священного атрибута королевской власти какую-нибудь тряпку или побрякушку, которые никому другому носить не разрешается. Как знак своей монаршей власти король великого африканского племени фанг носит на плече клочок леопардовой шкуры, в остальном он совершенно голый. Без этого куска леопардовой шкуры, назначение которого — повергать подданных в страх и трепет, ему нипочем бы не удержаться в должности.

(После паузы.) Что за странное, необъяснимое создание человек! Миллионы русских на протяжении столетий покорно разрешали нашей семье грабить их, оскорблять, попирать их права и жили, мучились и умирали единственно для того, чтобы обеспечить довольство нашей семьи! Это не люди, а ломовые лошади, хотя они носят одежду и ходят в церковь. Лошадь, у которой силы во сто раз больше, чем у человека, позволяет ему бить себя, погонять, морить голодом, а миллионы русских позволяют малой горстке солдат держать их в рабстве, хотя эти солдаты — их же сыновья и братья!

Если вдуматься, так вот что еще непонятно: за границей к царю и самодержавию подходят с теми же моральными мерками, какие приняты в цивилизованных странах. Поскольку там не полагается свергать тирана иначе как законным путем, кое-кто вообразил, будто этот порядок применим и к России; а в России вообще нет закона, есть лишь царская воля. Законы должны ограничивать — это их единственная функция. В цивилизованных странах они ограничивают всех граждан в равной степени, и это правильно и справедливо, в моей же державе если и существуют законы, то на нашу семью они не распространяются. Мы делаем, что хотим. Веками делали, что хотели. Преступление для нас привычное ремесло, убийство — привычное занятие, кровь, кровь народа, — привычный напиток. Миллионы убийств лежат на нашей совести. А богобоязненные моралисты утверждают, что убивать нас — грех. Я и мои дядюшки — это семейство кобр, поставленное над ста сорока миллионами кроликов, мы всю жизнь терзаем их, и мучаем, и жиреем за их счет, однако же моралисты утверждают, что уничтожать нас — не обязанность, а преступление.

Не мне бы распространяться на эту тему, но ведь человек, посвященный во все тайны вроде меня, понимает, что это наивно до смешного и по существу нелогично. Наша семья для закона недосягаема: ни один закон нас не касается, нас не ограничивает, не дает народу защиты от нас. Отсюда вывод: мы вне закона. А ведь в того, кто вне закона, любой человек имеет право всадить пулю! Боже мой, что стало бы с нашим семейством, не будь на свете моралиста?! Он постоянно был нашей опорой, нашим заступником, нашим другом, ныне же он наш единственный друг. Как только начинаются зловещие разговоры об убийстве, он тут как тут со своей внушительной сентенцией: «Воздержитесь! Насилие никогда еще не приносило ценных политических результатов!» И этим он нас спасает. Я допускаю, что он и сам в это верит. Но верит, скорей всего, потому, что у него нет школьного учебника всемирной истории, который доказал бы ему, что его сентенция никакими фактами не подтверждается. Без насилия никогда не была свергнута ни одна тирания, и все троны воздвигнуты путем насилия; путем насилия мои предки укрепились на троне; с помощью убийств, предательства, клятвопреступлений, пыток, тюрем и каторги они охраняли этот трон в продолжение четырех столетий, и такими же средствами я сам удерживаю его сегодня. Любой из Романовых, прошедший выучку и имеющий за плечами некоторый опыт, может так перефразировать сентенцию моралиста: «Насилие, и только насилие, приносит ценные политические результаты». Моралисту ясно, что ныне, впервые в истории, мой трон действительно в опасности: нация пробуждается от рабской летаргии, длившейся с незапамятных времен. Но ему невдомек, что причиной тому послужили четыре акта насилия: уничтожение мною финляндской конституции, убийство Бобрикова и убийство Плеве революционерами и массовый расстрел невинных людей, учиненный мною несколько дней назад. А вот кровь, которая течет в моих жилах, ученая, догадливая кровь, умудренная мрачным наследственным опытом, кровь преемственно бдительная, кровь, которая недаром четыреста лет течет в жилах профессиональных убийц, — эта кровь учуяла, поняла! Свершившиеся четыре события так всколыхнули тинистую заводь национальной души, как не могли бы ее всколыхнуть никакие увещевания; ненависть и надежда ожили в этой давно зачахшей душе, и теперь уже они медленно, но верно закрадутся в каждое сердце и полностью овладеют им. Со временем они проникнут даже в сердца солдат, — и это будет роковой день, день нашей гибели!.. И постепенно это даст результаты!.. Плохо, очень плохо понимает кабинетный моралист, как грандиозно моральное воздействие рас-прав и убийств!.. Да, теперь уже не миновать беды! Нация корчится в родовых муках, рождается великан — патриотизм! Будем говорить начистоту и резко: патриотизм истинный, неподдельный, то есть верность не династии и фикции, а верность народу!

...В России двадцать пять миллионов семейств. На руках у каждой матери — младенец-мальчик. Если бы все эти двадцать пять миллионов матерей были патриотками, они изо дня в день учили бы своих сыновей: «Запомни одну истину, храни ее в сердце, живи ею и, если потребуется, умри за нее: наш патриотизм — устарелый, обветшалый, средневековый; современный же патриотизм, истинный патриотизм, единственно разумный патриотизм — это верность народу неизменно и верность правительству, если оно того заслуживает». Когда вырастут эти двадцать пять миллионов сознательных патриотов, моему преемнику придется очень и очень подумать, прежде чем он решится расстрелять тысячу несчастных безоружных манифестантов, смиренно взывающих к его доброте и справедливости, как сделал это я на днях.

(Задумчивая пауза.) Да, на меня, видимо, подействовали эти неприятнейшие газетные вырезки, которые я нашел у себя под подушкой. Прочитаю-ка я их еще разок и поразмыслю над ними... (Читает.)

Царь (взволнованно). Какой позор! Какая неприятность! И до чего нелепо! Подумать, что это я натворил столько жестокостей... Тут уж не спрячешься от личной ответственности — сам виноват! А ведь это меня встречали как божество, мне они поклонялись! (Смотрится в зеркало.) Мне, такому чучелу, такой морковке! Одной рукой я засекал до смерти ни в чем не повинных женщин и пытал заключенных, а другой — поднимал к небесам свой фетиш, призывая небесного коллегу ниспослать благословение на покорных мне тварей, которым я и мои предки, с его святого одобрения, уже четыре долгих века доставляем все муки ада.

Ну и ну! Подумать только, что это чучело в зеркале, эту морковку, огромная нация, несметная масса людей, чтит как божество, и никто не смеется! А чучело-то заодно еще и опытный, профессиональный дьявол, однако никто не удивляется, слова не молвит по поводу такой несообразности! Неужто человечество совсем ничего не стоит! Неужто его выдумали и смастерили просто так, от нечего делать? И неужто оно само себя не уважает? Боюсь, что я тоже теряю к нему уважение, а заодно и к себе... Одно спасение — платье! Платье, которое дает почет, поднимает дух, самый щедрый дар небес человеку, его единственная защита от саморазоблачения! Платье, обманывающее нас, сообщающее нам благородство, которого у нас нет! О, сколь милосердно платье, сколь могущественно, сколь благодетельно и драгоценно! Мое, например, может превратить ничтожное создание в колосса, в титана. Оно может заставить весь мир уважать меня, оно может вернуть мне самоуважение, которое я теряю. Пойду-ка я надену свое платье.

Примечания

В американские собрания сочинений Твена не вошло. Перевод сделан по журналу «Норс Америкен ревью», март 1905.

Тейфельсдрек — герой романа-памфлета Карлейля «Sartor Resartus» («Перекроенный портной», 1833), профессор, немец, автор труда «Одежда, ее происхождение и влияние».

Бобриков Н.И. — с 1898 года финляндский генерал-губернатор, фактически упразднивший финляндскую конституцию; был убит в 1904 году террористом Евг. Шаумяном.

Плеве В.К. — с 1902 года министр внутренних дел и шеф жандармов; был убит в 1904 году эсером Е. Сазоновым.

...массовый расстрел, учиненный мною несколько дней назад... — расстрел царскими войсками мирной манифестации рабочих в Петербурге 9 января 1905 года.

В этом памфлете Твен трижды ошибочно утверждает, что Романовы правили Россией в течение четырех веков. К тому времени, когда был написан памфлет, правление их еще не насчитывало и трех веков (1613—1905).