Ее отказ разжег в нем жар любви:
В чем нам отказано — то нам всего дороже.
Тадж эль Ароос (арабск.).
Я несчастней всех на свете,
День и ночь брожу тоскуя.
Хоть она меня не любит,
Бросить деву не могу я.
Бернардо Дечепарре (баскск.).
Генри Брайерли постоянно бывал в доме сенатора Дилуорти и стал там настолько своим человеком, что приходил и уходил когда вздумается. Сенатор был довольно гостеприимен, любил принимать у себя, а веселый, шумный, словоохотливый Гарри развлекал его; ведь даже самым благочестивым людям и самым занятым государственным деятелям надо когда-нибудь и отдохнуть!
Сам Гарри искренне верил, что он чрезвычайно полезен делу создания университета для цветных и что удача всего этого плана в значительной мере зависит от него. Немало послеобеденных часов провел он, беседуя об этом с Дилуорти. Он даже подумывал, не взяться ли ему преподавать в новом университете гражданское машиностроение.
Однако не общество сенатора и не его обеды (о которых этот шалопай говорил, что там многовато застольных молитв и маловато вина) привлекали Генри Брайерли в этот дом. Бедняга околачивался здесь день за днем, дожидаясь, когда ему посчастливится увидеть Лору хоть на пять минут. Ради того, чтобы пообедать за одним столом с нею, он готов был сносить нескончаемую скуку послеобеденной беседы с сенатором, когда Лора куда-нибудь выезжала или же, сославшись на усталость, уходила к себе. Иной раз он сопровождал ее на какой-нибудь званый обед, и уж совсем редко выдавались блаженные вечера, когда она оставалась с ним в гостиной, — и он пел, оживленно болтал, был неистощим на выдумки, изображал и фокусника, и чревовещателя, — словом, развлекал ее, как только мог.
Он был немало озадачен тем, что все его обаяние ничуть не действует на Лору: до сих пор женщины все как одна считали его неотразимым. Изредка Лора бывала необычайно добра и мила, даже немножко баловала его, снисходила до того, чтобы испробовать на нем свое умение нравиться и обворожить его еще сильнее. Но все это, как с досадой думал он после, происходило с глазу на глаз, а на людях она была недосягаема для него и никогда не давала повода заподозрить, что между ними что-то есть. Его не удостаивали разрешения всерьез флиртовать с нею при посторонних.
— Почему вы со мной так обращаетесь? — сказал он однажды с упреком.
— Как обращаюсь? — самым нежным тоном спросила Лора, удивленно поднимая брови.
— Вы прекрасно знаете. В обществе вы всегда окружены другими, а меня и не замечаете, как будто мы даже не знакомы.
— Что же мне делать, если люди ко мне внимательны? Не могу же я быть грубой! Но мы с вами такие старые друзья, мистер Брайерли, и я никак не думала, что вы станете ревновать.
— Да, судя по тому, как вы ведете себя со мной, я уж очень старый друг. На том же основании я могу заключить, что полковник Селби очень новый ваш друг.
Лора быстро взглянула на него, словно собираясь резко ответить на эту дерзость, но сказала только:
— А при чем тут полковник Селби, нахал вы этакий?
— По-вашему, может быть, и ни при чем. Только вы слишком часто появляетесь в его обществе, об этом говорит весь город.
— А что говорят? — спокойно спросила Лора.
— О, много всего. Но вас, наверно, оскорбляет, что я упомянул об этом?
— Нет, ничуть. Вы мой настоящий друг. Я чувствую, что могу вам довериться. Вы не обманете меня, Гарри? — Она посмотрела на него так доверчиво и нежно, что вся его досада и все сомнения мигом растаяли. — Так что же говорят?
— Некоторые говорят, что вы из-за него потеряли голову; другие — что вы им интересуетесь не больше, чем десятком других, но он влюблен без памяти и того и гляди ради вас бросит жену; а некоторые говорят, что нелепо и думать, будто вы связались с женатым человеком, и что вся ваша близость основана на этом деле с возмещением за хлопок, и Селби хочет воспользоваться вашим влиянием на Дилуорти. Но вы же знаете, в Вашингтоне про всех так или иначе сплетничают. Я бы не обращал внимания на сплетни; но, по-моему, лучше вам встречаться пореже с этим Селби, Лора, — продолжал Гарри, воображая, будто у них с Лорой теперь такая дружба, что она прислушается к его совету.
— А вы верите этой клевете?
— Я не верю никаким попыткам очернить вас, Лора, но от полковника Селби не ждите ничего хорошего. Я знаю, вы бы не показывались с ним рядом, если б знали, какая у него репутация.
— Вы его хорошо знаете? — спросила Лора так небрежно, как только могла.
— Очень мало. Я был у него в Джорджтауне дня два назад вместе с полковником Селлерсом. Селлерс хотел с ним поговорить о каком-то своем патентованном лекарстве, — он изобрел какой-то глазной эликсир или что-то вроде этого и хочет распространить его в Европе. Селби ведь скоро уезжает за границу.
Лора вздрогнула, несмотря на все свое самообладание.
— А жена? Он берет с собой семью? Видели вы его жену?
— Видел. Маленькая брюнетка, лицо поблекшее... хотя когда-то, наверно, она была хорошенькая. У них трое или четверо детей, один совсем маленький. Они, конечно, едут всей семьей. Она сказала, что будет очень рада вырваться из Вашингтона. Вы знаете, Селби уже заплатили за его хлопок, и, говорят, на днях ему крупно повезло в игре у Мориси.
Лора выслушала все это в каком-то оцепенении; она смотрела на Гарри, но не видела его «Возможно ли? — думала она. — Этот низкий негодяй после всех своих обещаний уедет с женой и детьми и бросит меня? Возможно ли, что по городу ходят такие слухи обо мне? И неужели... — Лицо ее потемнело. Неужели этот дурак думает вот так и улизнуть от меня?»
— Вы сердитесь на меня, Лора? — спросил Гарри, нимало не подозревая о том, что за мысли терзают ее.
— Сержусь? — повторила Лора, с трудом возвращаясь к действительности: она совсем забыла о Гарри. — На вас? О нет. Но до чего мир жесток! Люди никогда так не преследуют мужчину, как одинокую женщину. Я очень благодарна вам, Гарри, спасибо, что вы рассказали мне про этого ужасного человека.
Она встала и протянула ему свою прелестную ручку, которую этот глупец крепко сжал и поцеловал. И он наговорил ей немало глупостей, прежде чем она мягко отняла руку и вышла, сказав, что ей пора переодеваться к обеду.
И Гарри ушел взволнованный и немножко обнадеженный — самую малость. Счастье блеснуло ему на миг — и исчезло, оставив его в глубоком унынии. Она никогда не полюбит его, и притом она продала душу дьяволу. Не мог же он закрывать глаза на то, что видел сам, и не слышать того, что о ней говорят.
Что случилось с молодым, легкомысленным покорителем женских сердец? Жаль было смотреть, как поникли крылышки у этого беззаботного мотылька. Так, значит, было в нем все-таки что-то хорошее, добрая струнка, которую можно было затронуть? Оказалось, он безумно влюблен в эту женщину. Не наше дело разбираться в его страсти и судить, достойное ли это было чувство. Но оно завладело всем существом Гарри и даже сделало его несчастным. Если он заслуживал наказания — чего вам еще желать? Быть может, эта любовь пробудила в нем героя.
Он ясно видел, по какой дороге идет Лора, хотя и не верил худшему из того, что о ней слышал. Он любил ее слишком пламенно, чтобы хоть на миг этому поверить. И ему казалось, что если только он заставит Лору понять весь ужас ее положения и всю глубину его преданности, быть может она его полюбит, — и тогда он ее спасет. Вот каким благородным и самоотверженным стало его чувство — совсем не то, что было в Хоукае. Приходило ли ему в голову, что если уж спасать Лору от гибели, так надо бы и самому от нее отказаться? Едва ли. Столь высокая добродетель не часто встречается в жизни, особенно в таких людях, как Гарри, чье великодушие и самоотверженность — скорее плод темперамента, чем привычки или убеждений.
Он написал Лоре письмо — длинное, сумбурное, страстное письмо, в котором излил свою любовь так, как не умел высказать ей в глаза, и предостерегал ее так ясно, как только хватило смелости, от грозивших ей опасностей, от риска опозорить себя, которому она подвергается на каждом шагу.
Лора прочитала все это, быть может слегка вздохнула при мысли о прошедших днях — и бросила письмо в огонь, с презрением подумав: «Все они одинаковы».
Гарри привык подробно писать Филиппу и, верный себе, просто не мог не прихвастнуть, рассказывая о своих делах. Он описывал свои подвиги и успехи в качестве кулуарного деятеля, особенно в связи с созданием нового университета, за каковые он будет недурно вознагражден, вперемежку с этим сыпал анекдотами о столичном обществе, намеками насчет Дилуорти, рассказами о полковнике Селлерсе, который стал весьма популярной личностью, и мудрыми замечаниями о скрытой механике законодательства, действующей во имя общественного блага. Все это очень развлекало выздоравливающего Филиппа.
В этих письмах часто встречалось имя Лоры; сначала о ней упоминалось мельком, как о первой красавице сезона, которая покоряет всех и вся своим умом и наружностью; потом Гарри стал писать о ней серьезнее: казалось, он недоволен тем, что все так восхищаются ею, и слегка уязвлен тем, как она с ним обращается. Никогда еще Гарри не говорил так о женщинах, и, читая эти его письма, Филипп удивился и призадумался. Неужели Гарри влюбился всерьез? Потом пошли рассказы о Лоре, городские толки, сплетни, которые Гарри с возмущением опровергал, — но он явно был не в своей тарелке, а под конец стал писать совсем унылые, мрачные письма. И тогда Филипп спросил напрямик: что это с ним стряслось, уж не влюбился ли он?
Тут Гарри выложил Филиппу все начистоту — и все, что знал об истории с Селби, и то, как Лора обращается с ним, Гарри, сегодня его обнадеживая, а завтра пренебрегая им, и наконец поделился своими опасениями: она погубит себя, если что-нибудь не излечит ее от этого увлечения. Как жаль, что Филиппа нет в Вашингтоне. Он знает Лору, а она его очень уважает, прислушивается к его словам, считается с его мнением. Быть может, он человек сторонний, незаинтересованный, которому она доверяет, — мог бы поговорить с нею, раскрыть ей глаза на то, в каком положении она очутилась.
Филиппу все стало ясно. О Лоре он знал мало, если не считать того, что она необыкновенно хороша и, кажется, не слишком строгих правил, — судя по тому, как она вела себя в Хоукае с ним и с Гарри. Разумеется, он ничего не знал о ее прошлом, не мог ни в чем серьезном ее упрекнуть; и если уж Гарри так отчаянно в нее влюбился, отчего бы ему не постараться завоевать ее? Но если она уже вступила на тот путь, на который, как опасается Гарри, она может вступить, — тогда разве не долг Филиппа прийти на помощь другу и попытаться уберечь его от какого-либо безрассудного шага из-за женщины, быть может совершенно его недостойной? Конечно, Гарри легкомысленный малый и фантазер, однако он заслуживает лучшей участи.
Филипп решил съездить в Вашингтон и своими глазами посмотреть, что и как. У него были на то и другие причины. Он теперь лучше знал дела мистера Боултона и забеспокоился: этой зимой их несколько раз навещал Пеннибеккер, и Филипп подозревал, что он втягивает мистера Боултона в какие-то сомнительные махинации. Теперь Пеннибеккер был в Вашингтоне, и Филипп хотел попытаться разузнать о нем и его планах что-нибудь, что могло бы оказаться полезным мистеру Боултону.
Для человека со сломанной рукой и разбитой головой Филипп недурно провел эту зиму. При таких двух сиделках, как Руфь и Алиса, болезнь казалась ему приятным отдыхом, и каждая минута выздоровления была для него драгоценна и слишком быстро пролетала. Люди, подобные Филиппу, не привыкли терять много времени из-за каких-то царапин, даже ради того, чтобы поухаживать за девушкой, — и он с огорчением чувствовал, что поправляется чересчур быстро.
В первые недели, когда он был всерьез болен и слаб, Руфь неустанно ходила за ним; она без лишних слов взяла на себя все заботы и мягко, но непреклонно противилась попыткам Алисы и остальных разделить с нею бремя этих забот. Что бы она ни делала, она держалась спокойно, решительно и властно; но часто в те первые дни острой боли, открывая глаза, Филипп видел, как она склоняется над ним, и ловил на ее встревоженном лице выражение такой нежности, что его лихорадочно бьющееся сердце начинало колотиться еще сильнее, — и это лицо долго стояло перед ним потом, когда он вновь закрывал глаза. Иногда он чувствовал на лбу ее ладонь — и не открывал глаза из страха, что Руфь отнимет руку. Он настороженно ждал минуты, когда она войдет к нему, среди всех других шагов в доме он различал ее легкую походку. «Так вот что значит, когда женщина занимается медициной! — думал Филипп. — Ну, тогда мне это по душе».
— Руфь, — сказал он однажды, почти уже оправившись, — я верю в это!
— Во что?
— Да в женщин-врачей.
— Тогда я вызову здешнего доктора, миссис Лонг-стрит.
— Ну нет. Хватит и одного. Я, наверно, завтра же выздоровею, если только буду знать, что у меня никогда не будет другого врача.
— Врач не разрешает так много разговаривать, — сказала Руфь и прижала палец к его губам.
— Но, Руфь, я хочу сказать, что я предпочел бы никогда не выздоравливать, если бы...
— Ну, довольно, молчите. Вы опять заговариваетесь.
И Руфь с улыбкой закрыла ему рот рукой, а потом, весело смеясь, выбежала из комнаты.
Но Филипп неутомимо вновь и вновь повторял эти попытки; ему это очень нравилось. Однако стоило ему расчувствоваться, как Руфь обрывала его каким-нибудь тщательно обдуманным внушением, например: «Не думаете ли вы, что врач воспользуется крайней слабостью своего пациента? Если вам угодно сделать какие-либо признания перед смертью, я позову Алису».
По мере того как Филипп поправлялся, Алиса все чаще заменяла Руфь, развлекая его, часами читала ему вслух, когда ему не хотелось разговаривать, — а говорил он почти все время о Руфи. Эта замена не так уж огорчала Филиппа. В обществе Алисы он всегда был весел и доволен. Никто другой не действовал на него так успокоительно. Она была начитаннее Руфи, много знала и многим интересовалась; всегда оживленная, добрая и отзывчивая, она ничуть не утомляла его, но и не нарушала его душевного покоя. Она действовала на него так же умиротворяюще, как миссис Боултон, когда та порой подсаживалась к его постели со своим рукодельем. Иные люди неизменно распространяют вокруг себя успокоительное, ровное тепло. Они вносят мир в дом, и в самом разношерстном обществе всем и каждому передается от них ощущение безмятежной ясности духа, хотя говорят они мало и, видимо, не сознают своего влияния на окружающих.
Разумеется, Филиппу все равно хотелось, чтобы Руфь была с ним. Но с тех пор как он уже настолько поправился, что мог ходить по всему дому, она вновь углубилась в занятия. Время от времени она опять принималась его дразнить. Она всегда шуткой, точно щитом, заслонялась от его чувства. Филипп нередко называл Руфь бесчувственной; но навряд ли ему понравилось бы, если бы она была чувствительна; нет, право, даже хорошо, что ей свойственно это изящное здравомыслие. Никогда еще он не видывал, чтобы серьезная девушка обладала таким веселым, легким нравом.
Быть может, с нею ему было не так спокойно и бестревожно, как с Алисой. Но ведь он любил Руфь. А любовь не в ладу с покоем и довольством.
Примечания
Строки из «Тадж эль Ароос» («Венец невесты») — арабского энциклопедического словаря; заимствовано из десятитомного комментария к словарю, написанного арабским ученым второй половины XVIII в. Сеидом Мухаммедом Муртада.
Из книги «Начатки языка басков» («Поэзия басков», 1545) Бернардо Дечепарре — поэта, основоположника письменной литературы басков, жившего в Наварре (Франция) в первой половине XVI в.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
