Тот возница хорош, который умеет поворачивать (датск.).
Итак, в путь! Готовы ли вы?
«Йапи Оайи», т. I, № 7. (На языке индейцев сиу (дакота.)
С годами Клай Хокинс после долгой борьбы поддался беспокойному духу нашего века и нашего народа, столь предприимчивого и легкого на подъем, и постепенно, в интересах своей торговли, забирался все дальше на Запад. В конце концов уже в Австралии он решил оставить бродячую жизнь, осесть в Мельбурне — и стал солидным, степенным и весьма преуспевающим коммерсантом. Но его жизнь остается за пределами нашей повести.
На деньги, которые посылал Клай, и существовали Хокинсы после смерти отца и до недавнего времени, когда Лора, столь успешно подвизавшаяся в столице, смогла взять на себя долю заботы о семье. Когда начались ее злоключения, Клай как раз уехал куда-то на восток, на далекие острова, где тщетно пытался привести в порядок кое-какие дела, расстроенные обманувшим его агентом, и потому ничего не знал об убийстве Селби, пока, вернувшись, не прочел ожидавшие его письма и газеты. Первым его побуждением было сейчас же ехать в Америку и, если возможно, спасти сестру, ведь он так верно и нежно ее любил. Дела его были настолько расстроены, что уехать и оставить их без хозяйского глаза значило бы разориться окончательно; поэтому он распродал все в убыток и, немало потеряв на этом, пустился в дальний путь до Сан-Франциско. Приехав туда, он понял из газет, что суд над Лорой подходит к концу. В Солт-Лейк-Сити последние телеграммы сообщили о ее оправдании; Клай был безмерно благодарен судьбе, радостное волнение не давало ему уснуть, как в предыдущие недели не давала спать тревога. Теперь он направился прямо в Хоукай, и встреча его с матерью, с братьями и сестрами была веселой и безоблачной, хоть он и пробыл вдалеке от них так долго, что казался чуть ли не чужим в родном доме.
Но едва они успели расцеловаться и поздравить друг друга с благополучным окончанием процесса, как газеты разнесли по всей стране весть о жалком конце Лоры. Этот последний удар сразил миссис Хокинс, и счастье, что рядом был Клай, который утешал ее как мог и взял на себя все труды и заботы главы семьи.
Вашингтону Хокинсу не так давно минуло тридцать лет, он вступил в тот возраст, когда мужчина достигает расцвета сил, который мы называем зрелостью, но короткое пребывание в столице раньше времени состарило его. Когда началась последняя сессия конгресса, в волосах Вашингтона появилась первая седина; она стала заметней с того дня, как Лору объявили убийцей; все больше и больше седел он в пору последующего томительного ожидания, затем — после крушения всех своих надежд, когда провалился законопроект в сенате и рухнула его верная опора — Дилуорти. А спустя несколько дней, когда он с непокрытой головой стоял над могилой и слушал панихиду по Лоре, волосы его были еще белей и лицо вряд ли моложе, чем у старика священника, отпевавшего ее.
Неделю спустя он сидел с полковником Селлерсом в номере на двоих, который они снимали теперь в дешевых меблированных комнатах в Вашингтоне. Полковник Селлерс, особенно в беседах с посторонними, именовал жалкую дыру, где они ютились, то «резиденцией», то «апартаментами». Новехонький сундук в парусиновом чехле, помеченном буквами Дж.В.Х., стоял у двери, перетянутый ремнями и готовый в дорогу; на нем лежала сафьяновая дорожная сумка с теми же инициалами. По соседству стоял еще сундучок — какая-то музейная древность, обтянутая телячьей кожей, потертая и исцарапанная; на крышке медными гвоздиками набиты были буквы Б. и С.; сверху лежали переметные сумы, которые, обладай они даром речи, многое могли бы порассказать из истории Америки прошлого века. Вашингтон поднялся, начал беспокойно шагать из угла в угол, потом хотел сесть на старый сундук.
— Постой, что ты делаешь! — воскликнул полковник. — Ну вот, так-то лучше, для этого есть стул. Другого такого сундука мне не достать. Я думаю, такого больше не сыщешь во всей Америке.
— Это, пожалуй, верно, — согласился Вашингтон, пытаясь улыбнуться.
— Еще бы! Мастера, который сделал и его и эти сумы, уже нет на свете.
— А правнуки его еще живы? — Слова были шутливые, но голос Вашингтона прозвучал устало и невесело.
— Ну, не знаю, как-то не задумывался... Но все равно, если и живы, им не сделать такого сундука; никто этого не сумеет, — с простодушной убежденностью сказал полковник Селлерс. — Жена не любит, когда я беру его с собой в дорогу, она всегда говорит, что его непременно украдут.
— Почему?
— Как это почему? Да ведь сундуки всегда крадут!
— Ну, не всякие же.
— Такие, уж конечно, крадут. Это не простой сундук, это большая редкость.
— Охотно верю.
— Так почему бы вору не стащить его, если подвернется случай?
— Право, не знаю. А зачем?
— Послушай, Вашингтон, я сроду не слыхал ничего подобного. О чем ты тут толкуешь? Ты только вообрази: ты — вор, под боком стоит вот этот самый сундучок, и никто за ним не смотрит, — неужели же ты его не стащишь! Нет, ты только скажи — неужели ты бы его не украл?
— Н-ну, раз уж вы меня приперли к стене... не знаю, может быть, я его и взял бы, но какое же это воровство?
— То есть как? Ты меня просто поражаешь! Что же тогда называется воровством?
— Когда присваивают чужое имущество.
— Имущество! Непонятно ты разговариваешь. Как по-твоему, что стоит этот сундук?
— А он в хорошем состоянии?
— В превосходном. Только волос немного повытерся, а так он совсем крепкий.
— И нигде не протекает?
— Протекает? Что ты хочешь сказать? Ты же не собираешься носить в нем воду?
— Ну а... а вещи не вываливаются из него, когда... когда он стоит на месте?
— Черт побери, Вашингтон, да ты надо мной смеешься! Что на тебя сегодня нашло, не понимаю? Очень странно ты себя ведешь. Что с тобой, скажи на милость?
— Сейчас все объясню, старый друг. Я почти счастлив. Да, счастлив. Я совсем не потому так быстро собрался и хочу ехать с вами, что пришла телеграмма от Клая. Я получил письмо от Луизы.
— Вот это хорошо! А что она пишет?
— Чтобы я скорей возвращался. Ее отец наконец-то дал согласие.
— Поздравляю, сынок! Руку! На всякую улицу приходит праздник, или как, бишь, там говорит пословица. Благодарение богу, Бирайя Селлерс еще увидит тебя счастливым человеком!
— Будем надеяться. Генерал Босуэл почти разорен. Когда строили железную дорогу до Хоукая, он пострадал не меньше других. Теперь он уже не так возражает против зятя-бедняка.
— То есть как это бедняка? Да ведь земля в Теннесси...
— Забудьте про землю в Теннесси, полковник. Я на ней поставил крест окончательно и бесповоротно.
— Да нет же! Неужели ты хочешь сказать...
— Много лет тому назад мой отец купил эту землю, желая оставить ее как благословение своим детям, и она...
— Ну конечно! Сай Хокинс мне говорил...
— ...и она оказалась проклятием всей его жизни, и никогда никто не оставлял в наследство своим детям более тяжкого проклятия...
— Надо признать, тут есть доля правды...
— Проклятие пало на меня, когда я был еще ребенком, и преследовало меня всю жизнь, каждый час, вплоть до нынешнего дня...
— О господи, а ведь верно! Сколько раз моя жена говорила...
— Я рос в уверенности, что нас ждет богатство, и никогда не пытался трудом зарабатывать свой хлеб.
— И это верно... но ведь ты...
— Годами я гонялся за богатством, как дети гоняются за бабочкой. Все мы давно жили бы в достатке, все эти ужасные годы мы были бы счастливы, если бы с самого начала поняли, что мы бедны, и стали работать, и трудились бы упорно, в поте лица, собственными руками создавая свое счастье.
— Да, да, правда! Видит бог, сотни раз я повторял Саю Хокинсу...
— А вместо этого мы страдали и мучились хуже, чем грешники в аду! Я любил отца, я чту его память и не сомневаюсь в его добрых намерениях, но мне горько, что он так ошибался: желая осчастливить своих детей, он избрал неверный путь. Теперь я начну жизнь сначала. Хорошая, добросовестная, честная работа — вот с чего я начну и чем кончу! Уж я-то своим детям не оставлю в наследство никакой земли в Теннесси!
— Слова, достойные мужчины, сэр, достойные настоящего мужчины! Руку, сынок! И помни, если тебе понадобится совет Бирайи Селлерса, он всегда к твоим услугам. Я тоже намерен начать все сначала!
— Вот как?
— Да, сэр. Я повидал достаточно, чтоб понять, в чем моя ошибка. Адвокатура — вот мое призвание. Завтра же принимаюсь изучать право. Батюшки мои, что за человек этот Брэм! Замечательный человек, сэр! Вот это голова! А как держится! Но от меня не укрылось, что он мне завидовал. Меткие удары, которые я нанес в своей речи к присяжным...
— В какой речи? Вы же просто были свидетелем.
— Да, для профанов, конечно, — профаны видели во мне только свидетеля. Но я-то знал, когда я просто даю кое-какие сведения, а когда хитро и обдуманно наношу удар суду. И уж поверь, они тоже это знали, мои доводы были неотразимы, и они всякий раз им поддавались! И Брэм тоже это понимал. Я улучил минуту и без шуму напомнил ему, что моя речь принесла свои плоды, и он шепнул мне на ухо: «Вы выиграли дело, полковник, это ваша заслуга, сэр; но ради меня — ни слова об этом!» А потом говорит: «Вот что я вам скажу, полковник Селлерс, вам надо заняться адвокатурой, сэр, это ваша стихия». И твой покорный слуга теперь займется адвокатурой. Это же золотое дно, просто золотое дно! У меня будет практика в Хоукае, потом в Джефферсоне, потом в Сент-Луисе, потом в Нью-Йорке! В столице всего западного мира! Взбираемся все выше, выше и достигаем кресла в Верховном суде. Бирайя Селлерс — председатель Верховного суда Соединенных Штатов, сэр! Человек с положением на веки веков! Вот как примерно я себе представляю будущее, сэр, — и это ясно, как день, как ясное солнышко!
Вашингтон почти не слушал. При первом же намеке на процесс Лоры лицо у него опять стало унылое, и он глубоко задумался, стоя у окна и устремив куда-то в пространство невидящий взгляд.
В дверь постучали, почтальон подал письмо. Оно было из Обэдстауна, Восточный Теннесси, и адресовано Вашингтону Хокинсу. Вашингтон вскрыл конверт. В немногих строках его уведомляли, что ему следует уплатить за текущий год налог на семьдесят пять тысяч акров земельных угодий, принадлежавших покойному Сайласу Хокинсу в Теннесси; деньги должны быть внесены не позднее чем через два месяца, в противном случае, как предусмотрено законом, земля будет продана с аукциона в уплату налога. К уведомлению был приложен счет на сто восемьдесят долларов — за землю в Теннесси не удалось бы, пожалуй, выручить и половины этой суммы.
Вашингтон стоял в нерешимости. Самые противоречивые мысли мелькали, сменяя одна другую. По старой привычке, хотелось еще немного дольше сохранить за собою эту землю, не упускать ее, в последний раз попытать счастья. Как в лихорадке, он метался по комнате, раздираемый сомнениями. Потом остановился, вынул бумажник и пересчитал деньги. Двести тридцать долларов — вот и все, больше у него нет ни гроша.
«Сто восемьдесят из двухсот тридцати... — соображал он. — Остается пятьдесят... хватит, чтобы добраться до дому... Платить или не платить?.. Хоть бы кто-нибудь решил за меня!
Он все еще держал в руке раскрытый бумажник, в бумажнике лежал маленький конверт — письмо Луизы. Взгляд Вашингтона упал на письмо, и он решился.
— Пусть эта земля пойдет с молотка в уплату налога, — сказал он, — и пусть она никогда больше не вводит в соблазн меня и моих близких!
Он распахнул окно, порвал счет в клочки, и их подхватило ветерком; Вашингтон смотрел вслед, пока все они до единого не скрылись из виду.
— Чары разрушены! — сказал он. — Всю жизнь над нами тяготело проклятие, но теперь ему конец! Едем!
Подъехал фургон; пять минут спустя, погрузив в него багаж и усевшись на сундуки, два друга уже катили в этом тряском экипаже на вокзал; полковник всю дорогу пытался петь «В родную гавань мы плывем» — слова-то он знал хорошо, но мелодия в его исполнении была жестоким испытанием для слушателей.
Примечания
Датская пословица.
В качестве эпиграфа приводится цитата из газеты «Йани Оайе», выходившей в 70-е годы XIX в. в штате Дакота, на языке индейцев сиу (дакота).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
• Обзор лучших канальных вентиляторов.
