Этот Роджерс попался и представился мне в городе — на юге Англии, где я некоторое время жил. Его отчим женился на моей дальней родственнице (впоследствии повешенной) и он воображал поэтому, что между нами существует кровное родство. Он являлся ко мне каждый день, садился и разговаривал. Из всех виденных мною когда-либо человеческих редкостей, он, мне кажется, был самою редкою. Он пожелал видеть мою новую шляпу. Я был не прочь от этого, так как надеялся, что он заметит имя известного шляпочника с Оксфордской улицы и соответственно этому будет питать ко мне уважение. Но он повертел ее в руках с глубоким сожалением, указал на два, три изъяна и сказал, что я недавно приехал, что нельзя было и ожидать, чтобы я знал, где нужно покупать вещи. Сказал, что пришлет мне адрес своего шляпочника. Затем он сказал: «Извините меня» и начал вырезывать маленький кружок из красной шелковой бумаги, с красивыми зубцами, взял, послюнил клею и приклеил к моей шляпе, закрыв фамилию фабриканта. «Теперь, — сказал он, — никто не узнает, где вы купили ее. Я пришлю вам ярлычек от своего шляпочника и вы можете приклеить его на этот кусочек». И всё это с самым спокойным, хладнокровным видом! Никогда еще я не любовался так на человека в моей жизни. Заметьте, что, когда он проделывал всё это, его собственная шляпа лежала тут же на столе, в оскорбительной близости к нашим носам, что-то вроде старинного гасилыцика «тяжелого» образца, скособоченная и обезображенная от времени, потерявшая всякий цвет вследствие превратностей погоды и перевязанная «экватором» из медвежьего сала, пропитавшего ее насквозь.
Другой раз он осмотрел мое платье. Я ничего не боялся, потому что на двери моего портного была надпись: «Специальный поставщик его королевского высочества принца Уэльского». Я еще не знал тогда, что почти все портные вывешивают такую надпись и что для того, чтобы одеть обыкновенного человека нужно девять портных, а для принца полтораста. Он был полон сострадания к моему платью. Написал мне адрес своего портного. Сказал мне, чтобы я не упоминал своего nom de plume, в надежде что портной поставит мне лучший материал, как делают многие любезные люди, сказал, что вряд ли портной станет беспокоиться из-за неизвестной личности (неизвестная личность! А я-то думал, что мое имя прославилось по всей Англии, это был самый жестокий удар с его стороны) и посоветовал сказать его имя, и тогда всё будет прекрасно.
— Но он тогда проработает целую ночь и расстроит свое здоровье, — сказал я, думая, что шучу.
— Пусть себе, — отвечал Роджерс, — я достаточно сделал для него, чтобы он мог выказать благодарность за это.
Легче было моей шуткой сбить с толку мумию. Роджерс продолжал: «Я заказываю там всё свое платье, это единственное платье, в котором можно показаться».
Я сделал еще попытку.
— Мне бы хотелось, — сказал я, — чтобы вы принесли с собой хоть пару, мне бы хотелось взглянуть...
— Бог с вами, разве вы не видите, что на мне? Это вещь — работы Моргана.
Я осмотрел вещь. Платье бесспорно было куплено готовым у еврея с Чатгамской улицы в 1848 году. Новое, оно, вероятно, стоило четыре доллара. Оно было обтрепано, зашаркано, изорвано и засалено. Я не мог устоять против соблазна показать ему дыры. Он так огорчился, что я почти сожалел, что сделал это. Сначала он казался погруженным в безысходное горе. Потом вдруг встал, махнул рукой, как будто отгоняя от себя сожаление к целому народу и сказал с притворным волнением: «Всё равно, всё равно, не судите по мне, не удивляйтесь. Я могу надеть другое».
Когда он совсем оправился и мог спокойно осмотреть дыры, он сказал: «Ах, — теперь он понимает, — это его лакей сделал это сегодня утром, одевая его».
Его лакей! В таком нахальстве было что-то внушающее уважение.
Почти каждый день он интересовался какою-нибудь частью моей одежды. Трудно было ожидать такой придирчивости от человека, всегда ходившего в одном и том же костюме, да еще в костюме, казавшемся с виду современным Вильгельму Завоевателю.
Может быть, это было недостойным тщеславием, но мне непременно хотелось заставить этого человека полюбоваться чем-нибудь моим или каким-нибудь моим действием, вы бы, вероятно, почувствовали ту же самую потребность. Наконец, я нашел случай: я собирался возвратиться в Лондон и записывал свое грязное белье, отдавая его в стирку. Оно представляло весьма импонирующую гору в углу комнаты — пятьдесят четыре штуки. Я надеялся, он вообразит, что всё это набралось за одну только неделю. Я взял в руки записку, как будто для того, чтобы удостовериться всё ли верно, и оставил ее на столе, с притворной забывчивостью. Само собою разумеется, что он взял ее и пробежал глазами до самого итога. Тогда он сказал: «Вы немногим обходитесь» и положил назад записку.
Перчатки его были самою печальною развалиною, но он сказал мне, где я могу достать такие же. В башмаках его едва могли удержаться и не вывалиться грецкие орехи, но он любил ставить свои ноги на каминную подставку и любоваться ими. Он носил на груди тусклую, стеклянную булавку, которую называл «морфилитическим» бриллиантом, не заботясь о значении этого слова, и сказал, что существует только две таких — другая находится у китайского императора.
Впоследствии, в Лондоне, я с большим удовольствием смотрел, как этот фантастический бродяга входил в переднюю гостиницы с своими великокняжескими манерами; так как он всегда выдумывал себе новые виды величия, в нём ничего не было старого, кроме его платья. Когда он обращался ко мне в присутствии незнакомцев, он всегда немного повышал голос и называл меня «сэр Ричард» или «генерал» или «ваша милость» и когда окружающие начинали обращать на нас почтительное внимание, он спрашивал меня небрежным тоном, как бы случайно, зачем я вчера обманул герцога Аргильского и напоминал мне о том, что мы приглашены на следующий день к герцогу Уэстминстерскому; я думаю, что в то время эти вещи казались реально существующими для него. Раз он пришел и пригласил меня пойти посидеть вечером у графа Уорвика. Я сказал, что не получил формального приглашения. Он сказал, что это не важно, так как граф не церемонился с ним и с его друзьями. Я спросил, могу ли я идти в том, в чём я был. Он сказал, нет, едва ли это возможно: в доме всякого джентльмена вечером требуется вечерний костюм. Он сказал, что подождет, пока я оденусь, и затем отправимся в его аппартаменты и там я могу выпить бутылку шампанского и выкурить сигару, пока он оденется. Мне ужасно хотелось посмотреть, что выйдет из всего этого, и потому я оделся и мы отправились в его квартиру. Он сказал, что если мне всё равно, мы пройдемся пешком. И вот мы прошагали мили четыре по туману и грязи и, наконец, нашли «аппартаменты». Они состояли из одной комнаты над лавкой цирюльника, во дворе. Два стула, маленький стол, старый чемодан, умывальный таз и кувшин (оба на полу, в углу комнаты), неубранная кровать, обломок зеркала и горшок с маленькой, погибающей розовой геранью, которую он называл столетним растением и говорил, что она не цвела уже более двух веков, подарена ему покойным лордом Пальмерстоном (ему предлагали за нее огромную сумму денег), вот всё убранство комнаты. Был еще медный подсвечник, с огарком свечки. Роджерс зажег свечу и просил меня садиться и расположиться, как дома. Он высказал надежду, что мне хочется пить, так как он желает угостить меня бутылкой удивительного шампанского, которое редко можно найти у обыкновенных продавцов; или, может быть, я предпочитаю херес или портвейн? Он сказал, что у него есть портвейн в бутылках, настолько заросших слоями паутины, что каждый слой приростал в продолжение целого поколения. Что же касается его сигар — ну, пусть я сам сужу о них. Затем он высунул голову в дверь и крикнул:
— Саквилль! — ответа, не было.
— Эй, Саквилль! — ответа не было.
— Кой чёрт случился с дворецким? Я никогда не позволяю прислуге... О, будь он проклят! Этот идиот унес ключи. Не могу попасть в остальные комнаты без ключей.
(Я изумлялся мужеству, с которым он перенес поражение с шампанским и старался придумать, каким образом он выйдет из затруднения).
Он перестал звать Саквилля и начал звать «Англези». Но и Англези не приходил. Он сказал: «Вот уже второй раз, как этот берейтор уходит без спросу. Завтра я его рассчитаю». Тепер он начал взывать к «Томасу», но Томас не отвечал; затем к «Теодору», но ни один Теодор не откликнулся.
— Что же, приходится покориться, — сказал Роджерс, — прислуга никак не ожидала меня в этот час и вся разбежалась, воспользовавшись свободой. Можно обойтись без берейтора и без пажа, но без дворецкого невозможно достать вина и сигар, а без лакея я не могу одеться.
Я предложил помочь ему одеться, но он и слышать об этом не хотел; кроме того, он чувствует себя хорошо только тогда, когда одет привычной рукой. Впрочем, он в конце концов решил, что они такие друзья с графом, что совершенно безразлично, как он будет одет. Так как мы наняли кэб, он дал кучеру адрес и мы отправились. Скоро мы остановились у большого дома и вышли. Я прежде никогда не видел воротничка на этом человеке. Теперь он стал около фонаря и, вытащив из кармана почтенный бумажный воротник и серый галстук, надел их на себя. Он взошел на лестницу и исчез за дверью. Тотчас появившись снова, он быстро сбежал с лестницы и сказал:
— Поедем скорей!
Мы поспешили выйти и обогнули угол улицы.
— Теперь мы спасены, — сказал он, и сняв свой воротничок, и галстук сунул их обратно в карман.
— Чуть-чуть не попался, — сказал он.
— Каким образом? — спросил я.
— Клянусь св. Георгом, там была графиня!
— Ну, так что ж такое? Разве она ваеъ не знает?
— Не знает меня? Безусловно обожает меня. Мне удалось увидеть, как она промелькнула, прежде чем она меня заметила, и я сбежал. Не видел ее месяца два. Войти туда, упасть ей, как снег на голову, без всякого предупреждения, было бы опасно. Она бы не могла этого выдержать. Я не знал, что она в городе, думал, что она в замке. Позвольте мне опереться на вас, только на одну минуту, вот; теперь мне лучше, благодарю вас, очень, очень благодарю вас. Боже мой, как это мне удалось увернуться!
После этого меня больше никогда не приглашали к графу, но [я] заметил его дом на будущее время. Он оказался обыкновенной гостиницей, с живущими в ней до тысячи плебеев.
Роджерс, без сомнения, был сумасшедший. В некоторых случаях это оказывалось довольно ясным, но он, конечно, не знал этого. Он самым серьезнейшим образом играл свои роли и входил в них. Он умер прошлым летом, в море, в качестве «Графа Рамегэтского».
