Сознание покинуло меня, и я бы упал, но он поднял руку и щелкнул пальцами; это возымело действие — дурнота пропала, и я вернулся к жизни, более того, почувствовал себя бодрее и лучше, чем до тягостных похорон. Я тотчас кинулся прочь со всех ног: всю жизнь я боялся привидений и предпочел бы оказаться где угодно, но не с ним наедине. Меня остановил знакомый голос, звучавший слаще музыки для моих ушей:
— Вернись! Я живой, а вовсе не привидение!
Я вернулся, но мне было как-то не по себе: в голове не укладывалось, что Сорок четвертый снова жив и здоров, хоть я сам в этом убедился, и все было яснее ясного — кошке понятно. Впрочем, кошка и впрямь все поняла. Она лениво вошла в комнату, приветственно помахивая хвостом, но, увидев Сорок четвертого, выгнула спину, задрала хвост и, благочестиво мяукнув, поспешила куда-то по срочному делу; Сорок четвертый засмеялся, позвал ее по имени и что-то объяснил ей на кошачьем языке, потом почесал у нее за ухом, погладил и послал гонцом к другим меньшим братьям; не прошло и минуты, как они ввалились оравой, облепили его со всех сторон, почти скрыв из виду, и, выражая свою радость, заговорили разом — каждый на своем языке; и Сорок четвертый отвечал каждому на его языке, под конец он щедро угостил их всевозможными яствами из моего буфета (там было пусто, хоть шаром покати!), и по его приказу они разошлись, довольные.
К этому времени страх мой улетучился, на душе стало спокойно и легко; я был благодарен судьбе, что Сорок четвертый вернулся, хоть и по-прежнему дивился, как такое могло случиться, умирал он на самом деле, или это был колдовской мираж? Сорок четвертый достал горячий ужин из пустого буфета.
— Нет, не мираж, я действительно умер, — сказал он в ответ на мои мысли и добавил с безразличным видом: — Для меня это сущий пустяк, я проделывал такие штуки много раз.
Я и не пытался принять на веру такое безрассудное заявление, но, конечно, не высказал своего мнения. Ужин был выше всяческих похвал, но блюда непривычны для меня. Сорок четвертый сказал, что они иностранные, со всех уголков земного шара. Удивительно, подумал я, но на сей раз, кажется, так оно и было. Среди прочих угощений я отведал дичь, по всей вероятности, утку, приготовленную каким-то диковинным способом, божественную на вкус.
— Нырок, — пояснил Сорок четвертый. — Прямо из Америки.
— А что такое Америка?
— Другая страна.
— Страна?
— Да, страна.
— А где она находится?
— Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли. Вернее, открыли, но не всю. Откроют будущей осенью.
— А ты...
— Бывал ли я там? Конечно, — в прошлом, настоящем и будущем. Посмотрел бы ты на Америку через четыре-пять сотен лет! Утка как раз из этого периода. А как тебе понравились двойники?
Вот такая у него была манера разговаривать — мальчишеская; меня раздражали его беспечность и непостоянство, перескакивание с одной темы на другую; так пчела порхает с цветка на цветок — здесь села, там села, улетела. И всегда — только он коснется чего-нибудь интересного, тут же заводит речь о другом. Все это действовало мне на нервы, но я сдержался.
— Двойники занятные, но их недолюбливают: они не хотят вступать в цех, работают даром; печатники недовольны их вторжением. В общем, дело обстоит так: двойников не любят и злятся на мага за то, что он их прислал.
Сорок четвертый, судя по всему, почувствовал злобную радость.
— Прекрасная идея — двойники! — заявил он, потирая руки. — Если ими разумно управлять, они натворят немало бед! Ты знаешь, при всем при том не такие уж они скучные, двойники, ведь они не настоящие люди.
— Господи милостивый, а кто же они тогда?
— Я объясню. Присаживайся поближе к камину.
Мы вышли из-за стола с остатками божественной трапезы и уютно устроились на привычных местах по обе стороны камина; огонь ярко вспыхнул, словно приветствуя нас. Сорок четвертый потянулся к каминной доске и снял с нее штуку, которую я там никогда не видел, — тоненькую тростинку с крошечной чашечкой из красной глины на одном конце и какой-то неведомый мне сухой темный лист. Непринужденно болтая, — я с любопытством наблюдал за ним — Сорок четвертый измельчил сухой лист в порошок и высыпал его из ладони в чашечку, потом взял тростинку в рот и тронул чашечку пальцем, порошок тотчас загорелся, вверх потянулась струйка дыма; я нырнул под кровать, опасаясь, как бы чего не случилось. Но ничего страшного не произошло, и Сорок четвертый уговорил меня вернуться к огню, только я на всякий случай отодвинул свой стул подальше. Сорок четвертый, запрокинув голову, пускал к потолку — одно за другим — колечки сизого дыма; тонкие, просвечивающие, очень красивые на вид, эти колечки вращались, каждое выпущенное им колечко постепенно расширялось, и Сорок четвертый с удивительной ловкостью продувал через него следующее; он явно наслаждался этой игрой, а я — нет: мне было боязно, что он загорится изнутри и взорвется, а пострадает кто-нибудь другой, как бывает во время бунтов и разных волнений.
Но мои опасения оказались напрасными, и я более или менее свыкся с его игрой, хотя дым был тошнотворный и терпеть его было невмоготу. Удивительно, как сам Сорок четвертый его выносил, да еще, похоже, получал от него удовольствие. Я мучился над этой загадкой и в конце концов решил, что мой приятель отправляет какую-то языческую религиозную службу, а потому снял шапку — не из благоговения, а из осторожности. Сорок четвертый усмехнулся:
— Нет, это всего лишь порок, но отнюдь не религиозный. Он возник в Мексике.
— А что такое Мексика?
— Страна.
— Страна?
— Да, страна.
— Где она находится?
— Очень далеко отсюда. Ее еще не открыли.
— А ты...
— Бывал ли я там? Бывал, и не раз. В прошлом, настоящем и будущем. А двойники — не настоящие люди, а только видимость. Я тебе все объясню.
Я вздохнул, но промолчал. Вечно он обманывает мои ожидания, мне так хотелось послушать про Мексику!
— С двойниками дело обстоит так, — начал Сорок четвертый. — Ты, конечно, знаешь, что в тебе одновременно сосуществуют две личности. Одна — твоя Будничная Суть, она вечно в делах и заботах; другая — Суть Грез, у нее нет обязанностей, ее занимают лишь фантазии, путешествия, приключения. Когда Будничная Суть бодрствует, она спит; когда Будничная Суть спит, Суть Грез заправляет всем и делает что ей вздумается. У нее больше воображения, чем у твоей Будничной Сути, а потому ее радости и горести искренней и сильней, а приключения, соответственно, — ярче и удивительней. Обычно, когда их собирается целая компания, товарищей или случайных попутчиков, и отправляется в путешествие по всему свету, они великолепно проводят время. Но, как ты сам понимаешь, они лишены плоти, они — только дух. Участь Будничной Сути тяжелей, ее существование тоскливей, ей никуда не деться от плоти, плоть ее обременяет, лишает свободы; мешает ей и собственное бедное воображение.
— Но послушай, Сорок четвертый, ведь двойники — из плоти и крови?
— Да, но это лишь видимость, их плоть и кости — фикция, созданная магом и мной. Мы высвободили дух тех же печатников и дали их второму «я» независимое существование.
— Как же так, Сорок четвертый? Они дерутся, как все люди, и раны у них кровоточат.
— Мало того, они способны чувствовать. Да, это неплохая работа по оплотьнению. Мне еще не приходилось видеть лучшего телесного обличья, созданного заклинанием; но как бы то ни было, все это — мираж, и сними я заклятие, они исчезнут, как огонек задутой свечи. О, это способное племя, воображение у них неиссякаемое. Представь они, что связаны невидимыми путами, из-за которых уходит два часа на набор двух строчек, — так оно и будет; и наоборот — вообрази они, что на набор целой гранки уходит всего полсекунды, так оно и будет! Превосходная братия эти двойники, сто очков вперед дадут тысяче печатников! Если ими умело управлять, они натворят немало бед.
— Но почему ты хочешь, чтобы они натворили бед, Сорок четвертый?
— Только для того, чтобы укрепить репутацию мага. Стоит воображению двойников разыграться... О, сколько в нем энергии, как оно действенно! — Сорок четвертый задумался, потом молвил безразлично: — Печатники влюблены в здешних женщин, но не имеют у них успеха, а если повернуть дело так, чтобы двойники... Уже поздно, парень, пора спать — тебе, для меня времени не существует. Ты не находишь, Август, что это прекрасный сервиз? Можешь взять его себе. Спокойной ночи! — И он исчез.
Сервиз был тяжелый, серебряный, богато украшенный орнаментом; на одном кубке выгравировано: «Кубок Америки», — на других — не понятные мне слова: «Нью-Йорк, Яхт-Клуб, 1903 г.».
Я подумал со вздохом: может, он и на руку нечист? Через несколько дней я стер гравировку — слова, даты — и продал сервиз за хорошую цену.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
