«Пишем-то мы откровенно, бесстрашно, но перед тем, как печатать, "подправляем" наши книги» — эта мысль, оброненная Твеном мимоходом, почти «между прочим», в расцвете писательской деятельности, стала в последние десятилетия жизни преследующим его кошмаром.
Терзаясь этой мыслью, он в то же время все менее и менее допускал, что сумеет когда-либо сказать «всю правду» без «подправок».
Вынужденный обстоятельствами не печатать того, что слишком резко расходилось с господствующими идеями буржуазного общества, Твен настолько свыкся с этой навязанной ему цензурой, что постепенно «трансформировал» ее в самоцензуру. Уверенность и даже гарантию в том, что его рукопись не будет напечатана, он стал считать необходимой предпосылкой для того, чтобы отнестись к лежащему перед ним листу бумаги с доверием и поделиться с ним своими истинными мыслями.
Задумав «Автобиографию», Твен, как уже говорилось, выразил твердое намерение публиковать ее только после смерти, написал предисловие «Из могилы». Он снабдил отдельные фрагменты «Автобиографии» пометами, разрешающими публикацию через 50 лет после смерти автора, через 75, через 100 и даже через 500. Один из автобиографических отрывков он кончает невеселой шуткой о том, что людям следовало бы побыстрее умирать, чтобы побыстрее становиться искренними.
Оградив себя уверенностью, что рукопись не будет напечатана при его жизни, Твен принялся диктовать свою «Автобиографию» стенографистке в присутствии одного лишь Пейна, которому полностью доверял. Он давал волю своим чувствам и суждениям, говорил о близких знакомых, о родных, высказывался по политическим вопросам, обличал пороки американской жизни, высмеивал и сурово судил не только людей своего круга, но также политических деятелей, стоявших у власти (президент Теодор Рузвельт), и «некоронованных королей» США, американских плутократов, которых считал ответственными за политическое и моральное разложение в стране.
С видимым удовлетворением он сообщал Гоуэллсу, что продиктовал «ужасные вещи», которые можно будет доверить читающей публике, «когда я пролежу в могиле лет сто, да и тогда едва ли». Другой раз он пишет: «Завтра я собираюсь диктовать главу, за которую моих наследников и издателей сожгут живьем», и предвкушает, как он «с того света» будет с хохотом наблюдать кутерьму, которую вызовет выход его книги.
Однако через некоторое время Твеном овладевает мысль, что и в «Автобиографии» ему не удастся сказать «всю правду». Теперь он считает, что ему мешает «аудитория» в лице стенографистки. «Аудитория» не дает ему высказывать суждения, откровенные до конца. Твен создает новый план, которым делится с Гоуэллсом. Чтобы быть полностью откровенным, «он будет писать письма друзьям и не отправлять их». Таким путем ему удастся, как он думает, сказать «всю правду». Твен называет свой план «в высшей степени удобным, в высшей степени удовлетворительным и в высшей степени разумным». На самом деле вся эта странная работа мысли заставляет лишь ужасаться глубине подполья, в которое загнала американская буржуазная цивилизация великого американского писателя. Это письмо Твена с изложением «в высшей степени разумного» плана, как писателю быть искренним, написано 17 апреля 1909 года, то есть за год до смерти. Но покоя он не обрел. В одном из вариантов предисловия к «Автобиографии», опубликованном в биографии Пейна, говорится: «Я пишу из могилы. Только так человек может приблизиться к искренности. Полностью и до конца искренним он не может быть ни при жизни, ни в могиле».
В чем состояла «вся правда», высказать которую Твен сперва считал слишком опасным предприятием, а позже непосильной и вообще неосуществимой задачей? Некоторое понимание этого дает его письмо к Гоуэллсу из Вены, написанное 12 мая 1899 года, вскоре после того, как он оправился от финансовых последствий банкротства.
«Вот уже несколько лет, как я намеревался перестать писать для печати, как только мое материальное положение улучшится. И вот сейчас я могу себе это позволить и покончить с халтурой. Чего я искал, это возможности написать книгу, без того чтобы оглядываться по сторонам, книгу, в которой я не буду считаться ни с чьими чувствами, ни с чьими предубеждениями, взглядами, верованиями, надеждами, иллюзиями, заблуждениями; книгу, в которой я скажу все, что думаю, все, что у меня на сердце, просто и прямо, без всяких ограничений. Я считал, что это будет невообразимым наслаждением, раем на земле. Чтобы работа над такой книгой стала возможной, требовалось одно-единственное условие, одно-единственное, — уверенность, что она не увидит света.
И вот я над ней работаю — и это истинное блаженство, интеллектуальный запой... Я надеюсь, что сумею рассказать в ней все, что я думаю о человеке, о том, как он устроен, какое он жалкое, ничтожное, нелепое создание и как он заблуждается в оценке своего характера, своих возможностей, своих достоинств и своего места в ряду других животных... Я рассчитываю, что буду писать ее год или два и что она окажется достаточно емкой, чтобы вместить весь навоз, который я намереваюсь в нее свалить».
Книга, которую имеет в виду Твен, это «Таинственный незнакомец». О ней я буду говорить ниже. Пока важно отметить, что «вся правда», которую Твен так страстно мечтает высказать, не оглядываясь ни на чьи мнения и запреты, заключается для него в том, что жизнь человека дурна и сам человек дурен и несчастен.
Это убеждение Твен накапливает постепенно. Повседневная жизнь американской буржуазной республики не дает ему, как он считает, ни просвета, ни надежды.
Как уже было показано, политические, социальные и моральные пороки европейской жизни, которые с такой охотой отмечал молодой Твен, ни в малейшей мере не лишали его оптимизма; напротив, укрепляли в нем уверенность, что его страна — американская буржуазная демократия — является средоточием «правильных» социальных отношений и — при тех или иных ее недостатках — надеждой остального человечества.
В силу исторических причин, о которых уже говорилось, и общей отсталости общественной мысли в США, проблема социальной сущности и исторических судеб американской буржуазной демократии была для Твена (как и для его старшего современника Уитмена и для большей части других американских писателей его поколения) «всеобщей» проблемой, включавшей всю совокупность волновавших его социальных, политических и моральных вопросов. Хотя в 1880-х годах, в пору бурного подъема рабочего движения в США, Твен выступил с замечательно яркой речью в защиту прав рабочего класса и даже предсказал приход пролетариата к власти, он, как уже говорилось, не принял никакого дальнейшего участия в рабочем движении, и социалистическая идея не стала для него источником нового исторического оптимизма, свободного от буржуазно-демократических верований и иллюзий. Вопрос для Твена теперь стоял так: поскольку пороки американской жизни оказались не мимолетной и преходящей «болезнью роста», как он полагал ранее, а роковой смертельной болезнью, следовательно, «благодетельное для человечества» развитие американской демократии прервано какой-то катастрофой, ставящей под угрозу весь дальнейший прогресс людского рода.
Таков был первый тезис.
Чтобы обнаружить его ошибочность, надо было исторически проанализировать развитие американского капиталистического общества. Такой анализ показал бы, что непоправимые пороки американской буржуазной демократии выросли из экономических, политических и социальных противоречий, заложенных уже на заре ее существования, и проблемы, связанные с ее крахом, не выходят за пределы общей проблемы исторического одряхления и краха всего буржуазного строя.
Однако Твен не был подготовлен к подобному историческому анализу.
Твен не хотел и не мог пока еще расстаться до конца с иллюзией, что Соединенные Штаты его детства и юности были страной «правильных» человеческих отношений, что людям, населявшим Соединенные Штаты, были даны впервые в истории человечества все условия, чтобы создать «хорошую» жизнь, что «порча» американской жизни появилась позже, неведомо откуда. Но если в американской жизни не содержалось причин, которые сделали американцев «дурными людьми», тогда причина эта заключена в них самих, в их человеческих, душевных качествах, и, следовательно, американцы (а вслед за ними и все человечество) должны признать свое моральное банкротство.
Таков был второй тезис.
Развитие мысли Твена в этом направлении неизбежно вело его к пессимизму и отчаянию. Он стал утверждать, что человек слаб и глуп, не способен изменить свою жизнь к лучшему, что он игрушка в руках злобной судьбы. Твен не был склонен к мистицизму и имел достаточно крепкие корни в жизни и как мыслитель и как художник, чтобы успешно бороться со своей фаталистической философией. Но впитанные им предрассудки и «табу» мешали ему в его попытках прорвать блокаду «американских иллюзий» и тогда, когда он объяснял американскую жизнь, и тогда, когда он ее изображал.
Я приведу два характерных примера.
Пытаясь объяснить исторически роковые изменения в американской жизни, Твен пишет в конце 1890-х годов (он касается последних лет своей жизни в Ганнибале): «Поход в Калифорнию за богатством в 49 году принес перемены и зародил ту страсть к деньгам, которая характеризует современную жизнь и ту черствость и цинизм, которые стали духом времени». Тут же он рассказывает, что три ганнибальских богача, которых он знал в юности, держали себя в обществе скромно и никого не угнетали, а также, что им никто не завидовал и никто не бил поклонов. Следует опять ссылка на гибельное действие калифорнийской «золотой лихорадки» на американскую жизнь: «Калифорния — вот что переменило дух народа и привило жизненные идеалы, господствующие в настоящее время». В своей «Автобиографии» Твен пишет по аналогичному поводу: «В дни моей юности в наших местах не было ничего похожего на поклонение деньгам или их владельцу. И не было случая в наших местах, чтобы кого-либо из состоятельных людей обвинили, что он нажил свои деньги сомнительным путем».
Один из наиболее добросовестных биографов Твена, Диксон Вектер, приводя эти слова Твена, говорит, что Твен, пожалуй, заходит здесь слишком далеко в своем стремлении окутать Ганнибал идеализирующей дымкой. Вектер тут же называет ганнибальского коммерсанта Аиру Стаута, который путем фальшивых банкротств разорил семью Клеменсов, и Вильяма Биба, ганнибальского негроторговца, — двух заведомо бесчестных богачей, сведения о которых дает сам же Твен. Вектер цитирует также статью из газеты Ориона Клеменса, напечатанную в 1852 году, еще до отъезда Твена из Ганнибала, в которой, призывая окрестных фермеров продавать свои сельскохозяйственные товары в Ганнибале, а не в соседнем городке Глазго и обещая им справедливую цену, газета пишет, что действительно было время, когда большинство бизнесменов в Ганнибале «были жуликами или по крайней мере действовали жульнически по отношению к сельским жителям», но что сейчас нравы изменились к лучшему.
Было бы неправильно рассматривать предлагаемую Твеном историческую и моральную «периодизацию» развития капитализма в США лишь как проявление его неосведомленности или наивности. Он опирается здесь на личные впечатления.
Отмирание патриархальных нравов в деревушке «среднего Запада», каком-нибудь Ганнибале, действительно пошло более ускоренным темпом в десятилетие, предшествующее гражданской войне, и калифорнийское золото, бесспорно, сыграло свою роль в более быстром развитии капиталистических отношений в США. В сознании жителей деревушки, превращавшейся в провинциальный буржуазный городок, в особенности в сознании тех из них, кто страдал от новых порядков, создался какой-то условный рубеж, с которого они стали считать свои бедствия. Таким рубежом могла быть «золотая лихорадка» в Калифорнии, которая захватила, в той или иной мере, всю страну.
Следует добавить, что до калифорнийской «золотой лихорадки» Твен был Томом Сойером, мальчиком-подростком, не анализировавшим окружающей жизни. В последние же годы в Ганнибале (он уехал оттуда почти 18 лет) он при самом слабом критическом чутье не мог не заметить тех социальных противоречий, которые стали характерными для американской жизни, даже в Ганнибале.
Однако «периодизация» Твена имеет коренной порок — он стремится найти внешнюю причину «порчи» американской жизни и не ищет корней «порчи» в ней самой.
К наивно-детской идеализации жизни в Ганнибале, к духу «Приключений Тома Сойера» в известный момент в писательском сознании Твена присоединяется намеренная или полунамеренная идеализация Америки своего детства, старание уклониться от поисков корней новейшего американского капитализма в прошлом самой Америки, надежда сберечь, «спасти» в американской жизни что-то не запятнанное грязью капиталистических отношений.
Каждая попытка Твена отказаться от этой, столь драгоценной для него, надежды приводила его к такому взрыву отчаяния и пессимизма, который оказывался для него непосильным. Ему легче было согласиться на альтернативу, при которой все человечество объявлялось сборищем трусов, глупцов и злодеев с самого начала своего существования.
Идеализирующий подход Твена к американской действительности неизбежно проникал и в его оценки современности, сколь они ни были горьки. Он находил резко обличительные слова для Джея Гульда, который, по его мнению, развратил американский народ, но он заставлял себя верить в высокие душевные качества Генри Роджерса, американского финансового разбойника XX века, перед которым Джей Гульд был всего лишь мелким провинциальным плутом.
Характерное самоограничение Твена в трактовке социального момента в американской жизни сковывало его как художника, даже когда он имел дело с отлично известным ему материалом.
Убийство старого Боггса полковником Шерборном принадлежит к наиболее трагическим эпизодам «Приключений Гекльберри Финна» и характеризует теневую сторону американской жизни. Таков замысел Твена. Нельзя сказать, что эпизод лишен социальной значительности. Дерзость убийцы, трусость толпы, сперва пытающейся линчевать Шерборна, потом отступающей перед его угрозой, передают атмосферу беззакония так же, как и отсутствие стойкой демократической морали в жизни американской буржуазной демократии. Однако, используя для этого эпизода фактический материал, Твен полностью опускает присутствующий в нем момент социально-имущественного, классового столкновения, конфликта бедного человека с богатым.
Убийство Боггса Шерборном, как это показывает тот же Вектер, построено Твеном на материале убийства бедняка Сэмюеля Смарра богатым торговцем Вильямом Оусли в Ганнибале в январе 1845 года. Обстоятельства убийства должны были хорошо сохраниться в памяти Твена, так как следствие по делу вел его отец и сам он, восьмилетний мальчуган, выступал в суде свидетелем. Все подробности дела, без сомнения, длительно обсуждались в семье Клеменсов и накрепко вошли в состав «семейных воспоминаний».
Как выясняется из материалов дела, Смарр, фермер из окрестностей Ганнибала, привозивший на продажу продукты своего хозяйства местным торговцам, «человек честный и безобидный», когда у него развязывался язык под влиянием алкоголя, впадал в буйство и громко поносил ганнибальских именитых бизнесменов за бесчестные и мошеннические проделки. Среди тех, кого он обличал, упоминается и пресловутый Аира Стаут, разоривший с помощью мошеннических проделок Клеменсов, так что, по-видимому, в своих обвинениях Смарр не был голословен. Торговца Вильяма Оусли Смарр обвинял в том, что тот украл у одного из его друзей две тысячи долларов, а другого мошеннически обманул. Один из свидетелей показал, что хмельной Смарр кричал на улице: «Вот, смотрите, здесь живет Билл Оусли, у него полная лавка товаров, а он украл две тысячи у Томсона из Пальмиры!» В ответ на пьяные обличения Смарра Оусли застрелил его из пистолета. Оусли был привлечен к суду, но, будучи богатым и влиятельным человеком, был оправдан.
О том, что в сближении этих эпизодов нет никакой ошибки, свидетельствует запись Твена на той странице рукописи «Автобиографии», где изображено убийство Смарра: «Я описал это в «Геке Финне». Многие детали убийства Смарра воспроизведены в «Приключениях Гекльберри Финна» с большой точностью, но мотив протеста бедного человека против мошенничества богачей исчез, словно его не существовало. Во всем, что касалось детских лет Твена в Ганнибале, этот мотив пока что оставался для него «табу».
Пока коренная проблема американской жизни XIX столетия — неизбежность превращения патриархальной Америки мелких товаропроизводителей в капиталистическую Америку, гибельность капиталистических имущественных отношений для души мелкого буржуа, фермера, городского труженика, аморальный и в конечном счете античеловеческий характер буржуазного прогресса — оставалась для Твена отчасти непонятной, отчасти «запретной» для исследования и художественного изображения, — «вся правда», даже когда он видел ее, чувствовал, почти осязал руками, оставалась в его сознании мучительно ускользавшей, недостижимой целью. Он и жаждал и боялся ее.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
