В июне 1909 года с Твеном случился тяжелый приступ грудной жабы. Ему оставалось жить меньше года. Осень Твен провел на Бермудских островах, у своих друзей Алленов: мягкий морской воздух приносил ему облегчение. В декабре скоропостижно скончалась его младшая дочь, Джин. Похоронив дочь, Твен скоро опять уехал на Бермудские острова. В апреле нового, 1910 года состояние Твена резко ухудшилось. Узнав об этом, его секретарь Альберт Пейн, находившийся в Нью-Йорке, срочно выехал на Бермудские острова, чтобы привезти Твена домой. В своей биографии Твена сердечно привязанный к старому писателю Пейн подробно описывает свое прибытие к Твену, несколько дней, проведенных вместе на Бермудах, и морской переезд в Нью-Йорк.
«Я не писал, что выезжаю, — вспоминает Пейн, — и когда на второе утро пароход прибыл в Гамильтон, я тут же сошел на берег и быстрым шагом направился к дому Алленов... я был знаком с расположением комнат и потому, не постучавшись, прошел прямо к Твену. Войдя в комнату, я увидел его. Он был один, в кресле, в своем старом халате.
Дом Алленов стоит у самого моря, и солнечный свет, отражаясь от воды, дает необычное освещение. Твен был еще небрит и показался мне страшно бледным и старым; сомнений не было — он сильно изменился.
Я был слишком взволнован, чтобы вымолвить хоть слово. Когда он обернулся и заметил меня, он был изумлен.
— Как же так? — сказал он. — Вы ни разу не писали, что едете.
— Это вышло неожиданно, — сказал я, — меня немного обеспокоили ваши последние письма.
— Я ведь писал несерьезно, — возразил он с упреком. — Вам не следовало ехать ради меня.
Я сказал, что приехал ради самого себя, что я устал, переутомился и решил съездить отдохнуть, а потом вернуться вместе с ним.
— Тогда — очень хорошо! — сказал он, по своему обыкновению, мягко и протяжно. — Если так, я рад вас видеть».
Два дня и две ночи, проведенные на пароходе, были необычайно мучительными для Твена и почти убили его.
«Пока память не откажется мне служить, я не забуду ничего из нашего путешествия домой, — пишет Пейн. — ...Он забывался на короткое время, потом, вздрагивая, приходил в себя, и его быстрые агатовые зрачки искали меня, — по-прежнему ли я здесь... Когда ему становилось совсем плохо, я прибегал к морфию, но лекарство слабо действовало и не приносило облегчения. Так шло долго, без всякого перерыва. Он вставал с постели, пересаживался в кресло, снова вскакивал, снова садился на постель, без единого слова жалобы и постоянно сокрушаясь о беспокойстве, которое он причиняет мне».
Благородство натуры, душевное изящество Твена проявились в полной мере в эти трагические часы, когда болезнь побеждала его. «Несмотря на страдания, две главные черты его характера не изменяли ему: чувство юмора и забота об окружающих», — пишет Пейн. И дальше: «Рассказывают, не знаю, насколько верно, что многие известные люди, при жизни чуждавшиеся религии, изменяли себе на смертном одре и возвращались к прежним верованиям. Я хочу здесь сказать, что Марк Твен, глядя прямо в глаза смерти, не дрогнул ни разу. Я рассказываю об этих часах, когда он страдал и жаждал конца, чтобы показать, что он и здесь оставался таким, каким был всю свою жизнь».
14 апреля Твена привезли домой. Через неделю, 21 апреля 1910 года, он умер 74 лет от роду.
Остались три портрета, вернее, беглых наброска Твена, сделанные тремя писателями в разные периоды его жизни. Они позволяют почувствовать притягательность его личности, то необычайно сильное впечатление, которое он производил на окружающих.
Брет Гарт рисует молодого Твена, каким он увидел его в Сан-Франциско.
«Лицо, голова его поражали. У него были вьющиеся волосы, орлиный нос; взгляд был тоже орлиный — настолько орлиный, что я не удивился бы, если бы у него оказалось третье веко, — таивший власть, не схожий ни с чьим. Брови были густые, кустистые. Он был небрежно одет, и по всему было видно, что его ни капельки не заботило, где он находится и кто его окружает»).
Вторая зарисовка принадлежит Гоуэллсу.
«Клеменсу было тогда чуть за пятьдесят. Он был строен как юноша — он оставался таким до конца, — но пепел сгоревших лет приглушил великолепный пламень его рыжих волос... Из-под нависших бровей, которые с годами все более походили на оперенье птицы, он поблескивал на вас прищуром голубовато-серых глаз и, казалось, улыбался вам дружески и понимающе, но в то же время словно находился где-то далеко-далеко. Вы не были для него тайной, а он оставался тайной для вас.
Во время своей поездки в США в 1906 году А.М. Горький встретился с Твеном. В музее Горького, в Москве хранится фотография, на которой запечатлена эта встреча. Алексей Максимович смотрит на Твена пристальным ласковым взглядом. Имеется малоизвестный литературный набросок Горького, посвященный Марку Твену.
«У него на крупном черепе великолепные волосы, какие-то буйные языки белого, холодного огня, — пишет Горький, очарованный старым писателем. — Из-под тяжелых, всегда полуопущенных век редко виден умный и острый блеск серых глаз, но, когда они взглянут прямо в твое лицо, чувствуешь, что все морщины на нем измерены и останутся навсегда в памяти этого человека».
Набросок заканчивается еще одной острой портретной характеристикой Твена. «Он кажется очень старым, — пишет Горький, — однако ясно, что он играет роль старика, ибо часто его движения и жесты так сильны, ловки и так грациозны, что на минуту забываешь его седую голову».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
