Вслед за «Принцем и нищим» — книгой о прошлом — Твен создает свой роман «Приключения Гекльберри Финна» — книгу о настоящем.
Новое произведение Твена, появившееся в 1884 году, было начато писателем сразу же после «Тома Сойера». Набрасывая контуры «Гекльберри Финна», Твен параллельно работал над «Принцем и нищим» и книгой очерков «Жизнь на Миссисипи» — своеобразной историей лоцманского дела на Миссисипи. Это последнее произведение, в котором уже смутно намечается центральная тема всего творчества Твена восьмидесятых, девяностых годов — тема «двух Америк» — явилась своеобразным прологом к «Гекльберри Финну».
Почву для появления этого романа подготовили события восьмидесятых годов — огромный рост рабочего движения, реакция на Юге, дискриминация негров.
В США нарастал мощный подъем демократического движения, и величайший писатель Америки выступил от лица демократических сил своей страны.
В новой книге Твен выводит на поверхность все подспудные течения своего предшествующего творчества. Протест писателя против уродливых извращений форм жизни буржуазного мира в его новом произведении приобретает чрезвычайно четкий и последовательный характер. Вся ложь и фальшь «демократической» Америки, царящие в ней обман и произвол, предстают в романе как система отношений «цивилизованного общества», в основе которого лежит насилие над человеческой личностью — рабство во всех его видах и формах... В то же время в нем во весь голос зазвучал и другой, не менее важный мотив творчества Твена: благородная вера в простого человека. Несмотря на то, что «Гекльберри Финн» представлял собою своеобразное продолжение «Приключений Тома Сойера», новый роман свидетельствовал о больших переменах, которые произошли в сознании писателя за время, отделявшее «Гекльберри Финна» от первой детской книги Твена. Писатель окончательно расстался с одной из своих самых стойких иллюзий — с иллюзией американизма. Она исчезла, уступив место горькому сознанию, что и Америка, с ее «особым», отличным от европейского, образом жизни с ее «демократией» и «свободой», является царством наглого хищничества, социального неравенства, рабства и угнетения. В творчестве Твена «Гекльберри Финн» открывал самую трагическую страницу, отмеченную горестными сомнениями и тяжелыми разочарованиями.
От оптимистических произведений своей юности Твен шел к полным гнева и сарказма рассказам и романам девяностых—девятисотых годов. «Гекльберри Финн» — самая значительная веха на этом пути.
Будучи огромным событием в истории американской литературы, книга Твена в то же время явилась поворотным моментом в эволюции великого писателя. Автор «Гекльберри Финна» полемизирует не только с многочисленными образцами авантюрно-приключенческой литературы, но в известной степени и с самим собою, с прежним Марком Твеном, создателем «Тома Сойера».
Формулируя замысел своего романа, он писал: «Я возьму мальчика лет тринадцати—четырнадцати и пропущу его сквозь жизнь... но не Тома Сойера, Том Сойер не подходящий для этого характер...» Полемика с «Томом Сойером» проходит сквозь весь роман, начинаясь уже с его первых страниц. В то время как Гек Финн живет у вдовы Дуглас и изнывает в тоске по своей прежней вольной жизни, Том Сойер, верный своим романтическим увлечениям, затевает игру в разбойники... Эта игра организована в строгом соответствии с указаниями приключенческой литературы... В полночь при свете факелов разбойники обсуждают зловещие планы будущих убийств и грабежей... В состав шайки входит и Гек Финн. Программа будущей деятельности разбойников сначала кажется ему заманчивой... Геку хочется полюбоваться бриллиантами и золотом — традиционными трофеями разбойничьей жизни... Но в дальнейшем ему приходится разочароваться.
С трезвостью и рассудительностью Санчо Пансо Гек развенчивает дон-кихотовские фантазии своего «атамана». Там, где Тому Сойеру мерещатся верблюды и бриллианты, Гек видит только учеников воскресной школы, тряпичную куклу и потрепанный молитвенник. Да и эти скудные трофеи у «разбойников»: отнимает учительница воскресной школы. Ребяческие проделки и приключения Тома — это только игра... Создавая приключенческий роман особого типа, роман о настоящей жизни, настоящей, а не вымышленной борьбе, Твен противопоставляет «игрушечным» приключениям реальную жизнь и реальные приключения своего нового героя — Гекльберри Финна. Писатель ведет своего героя сквозь жизнь, и жизнь раскрывается перед Геком во всей своей сложности и многообразии, во всем своем глубоком трагизме, во всей неразрешимости своих противоречий... Ее мощный поток влечет маленького бродягу навстречу опасностям и приключениям. Они поджидают его за каждым поворотом Миссисипи. Они подстерегают его и на полузатопленном пароходе, и на плоту, и в ветхой лесной хижине, где он живет со своим пьяницей-отцом.
Роман становится «авантюрным», потому что «авантюрна» сама жизнь. С огромной реалистической силой Твен показывает, что жизнь богаче, сложнее, трагичнее самых необузданных поэтических вымыслов. На каждом шагу она создает «романы» и «новеллы», перед которыми меркнут худосочные фантазии сентиментальных романтиков. Великого писателя как бы увлекает многообразие тем и сюжетов, порожденных самою жизнью. Им тесно в рамках одного повествования. Обгоняя и вытесняя друг друга, они проходят перед глазами читателя, создавая ощущение бурного, непрерывного движения. Здесь есть сюжеты, едва намеченные, и есть целые новеллы, обладающие самостоятельной законченной фабулой. В рамку повествования о Гекльберри Финне вставлена и история гибели возчика Богса, убитого рукой полковника Шерборна, и пикарескная новелла о наследстве Питера Уилкса, на которое покушаются два мошенника — «король» и «герцог».
В трагической новелле о Грэнджфордах, где мотив родовой вражды переплетается с любовным мотивом — историей любви молодого Шеппердсона и Софии Грэнджфорд — американских «Ромео и Джульетты» — потенциально заключен сюжет целого романа.
В эту пеструю вереницу разнообразных новеллистических сюжетов вплетаются великолепные картины природы. Со страниц романа встает мощный и прекрасный образ Миссисипи, огромной, свободной реки. Ее глухой гул как бы слышится на всем протяжении повествования. Он то умолкает, то возобновляется с новой силой в виде своеобразного аккомпанемента, сопровождая события романа. Самой формой своего повествования Твен утверждает идею свободной, живой здоровой жизни, широкой и вольной, как разлив Миссисипи.
Но роман Твена — это не только гимн жизни и свободе, но и гневное обличение тех социальных явлений, которые извращают, уродуют, калечат жизнь, превращают ее в бремя и пытку... Та влюбленность в жизнь, которая с такой силой проявилась в «Приключениях Гекльберри Финна», заставляет писателя с особой остротой почувствовать чудовищную противоестественность существующих социальных отношений, их враждебность всему живому, подлинно человеческому.
Из сложного переплетения разнообразных сюжетов, тем и мотивов романа складывается образ «цивилизованной» «демократической» Америки.
По мере развития романа этот образ приобретает все более и более определенные очертания. Одновременно проясняется и облик героев произведения Твена — самого Гека, его спутника и друга негра Джима.
Из столкновения этих двух отщепенцев — бродяги и раба, стоящих «по ту сторону» буржуазной «цивилизации», — с «цивилизованной» «демократической» Америкой рождается основной конфликт романа.
Глубина и острота этого конфликта особенно подчеркивается автором при помощи его излюбленного композиционного приема — повествования от первого лица.
«Историк и летописец» своей жизни, Гекльберри Финн, ведя хронику ее событий, рассказывает о них в том простодушно-бесхитростном тоне, который так хорошо знаком всем, кто знает и любит Твена. Это эпическое простодушие ощущается уже в своеобразном «авторском вступлении», предваряющем начало повествования.
«Вы обо мне ничего не знаете, если не читали книги под названием «Приключения Тома Сойера», но это не беда. Эту книгу сочинил мистер Марк Твен и написал в общем правду. Кое в чем приврал, но в общем написал правду. Это ничего. Я не видел человека, который не соврал бы при случае, разве что тетя Полли или вдова Дуглас или Мэри».
Читатель, который впервые сталкивается с Гекльберри Финном, подготовлен к встрече с ним всем предшествующим творчеством Твена. В голосе и в интонациях этого маленького бродяги слышится что-то хорошо знакомое. В новом и неожиданном воплощении, в лице бесприютного американского подростка, возникает перед нами излюбленный образ твеновского творчества — образ «простака». Проделав сложную эволюцию, пережив множество изменений и перевоплощений, он вступил в одну из самых значительных стадий своего существования. В «Приключениях Гекльберри Финна» он стал социально-определенной личностью. Все обычные качества этого характера: его здравый смысл, наивность и бесхитростность чувств и мыслей в сочетании с изрядной долей хитрости и плутовства, его житейская мудрость и детское простодушие приобрели четкую социальную основу, став качествами человека из народа, стоящего «по ту сторону цивилизации». Эта позиция «извне» буржуазного мира и позволяет Гекльберри Финну увидеть истинную подоплеку жизненных отношений и дать им правдивую и тонкую характеристику.
Изображая события романа сквозь восприятие человека, чуждого всем законам и обычаям данного мира, Твен пользуется традиционным сатирическим приемом просветительской литературы XVIII века. Такая форма повествования характерна и для Вольтеровского «Кандида», и для «Гулливера» Свифта, и для «Персидских писем» Монтескье. Сатирический эффект этих произведений тесно связан с такой повествовательной манерой. Обращение Твена к этому литературному приему лишний раз говорит о связи «американского Вольтера» с традициями Просвещения.
Однако естественный человек Просвещения был своего рода теоретической абстракцией, в то время как «естественный человек» Твена в «Гекльберри Финне» предстает как фигура вполне социально-конкретная. «Естественное сознание» в этом романе окончательно становится народным сознанием. Конфликт Гекльберри Финна с «демократической» Америкой — это конфликт социальный, приобретающий в романе четкое и реалистическое сюжетное выражение. В позиции Гекльберри Финна по отношению к окружающему миру нет ничего искусственного и надуманного. Он не иностранец, приехавший из Персии, не великан, попавший в страну лилипутов, не юный философ, разглядывающий действительность сквозь призму оторванных от жизни философских теорий. Человек из народа, свободный от многих предубеждений буржуазного мира, он видит вещи по-другому, чем окружающие его «порядочные люди», и в бесхитростной, наивной форме рассказывает о своих жизненных впечатлениях.
«Простодушие» Гека — это чрезвычайно сложный комплекс, в котором детская наивность самым причудливым образом переплетается с реалистической трезвостью мышления, с прямотой и ясностью суждений, столь свойственной людям из народа. Его воспитателем была сама жизнь; с малых лет познав ее неприглядные стороны, он приобрел богатый жизненный опыт, своеобразную житейскую мудрость, с помощью которой и преодолевал трудности своего нелегкого существования. Он видит действительность такой, как она есть. Стихийное чувство правды является основой всей его внутренней жизни.
Мышление Гека чрезвычайно конкретно и поэтому ему недоступна «высокая» область романтических фантазий. Он обеими ногами стоит на земле. Рассказы Тома Сойера о рыцарях, волшебниках и великанах вызывают у него только чувство недоумения. Справедливость этих поэтических рассказов прозаически мыслящий Гек Финн всегда стремится проверить экспериментальным путем. Выслушав рассказ о лампе Алладина, он немедленно вооружается старой лампой и железным кольцом и при помощи этих нехитрых предметов пытается вызвать духа. Характерно, что при этом мальчуган преследует чисто практические цели: «я хотел выстроить дворец, чтобы продать его». Это говорит тот самый Гек, который не любит деньги, который не знает, что ему делать с неожиданно свалившимся на него состоянием, который рад избавиться от своего богатства любым путем. Чисто американский утилитарный, практический склад ума Гека своеобразно сочетается с его бескорыстием, с его полным равнодушием к коммерческой, меркантильной стороне жизни, к стяжанию и накоплению. Маленький бродяга может без колебаний отказаться от шести тысяч долларов, может с радостью отдать попавший ему в руки мешок золота законным владельцам, но духа он вызывает не для того, чтобы на него полюбоваться, а с вполне конкретной «деловой установкой». Он не любит и не понимает бессмысленных забав и бесцельных затей, и все досужие развлечения праздных умов ему — трезвому реалисту и практику — не внушают никакого интереса.
«Где был Моисей, когда свеча потухла? — спрашивает его Бак Грэнджфорд, но, так как Гек не в состоянии разрешить эту проблему, отвечает за него сам: «В темноте был — вот где!» «Зачем же ты спрашиваешь, если сам знаешь?» — удивляется Гек.
И тем не менее, этот «прозаический» склад ума вовсе не свидетельствует о недостатке воображения... Гек Финн обладает и фантазией и воображением, но только совсем другими, чем Том Сойер. Об этом говорят хотя бы его импровизированные рассказы, в изобилии рассыпанные по тексту романа. Рассказы Гека — это прежде всего форма самозащиты, он сочиняет их под давлением обстоятельств, но в то же время его ложь сродни поэтическому творчеству... Он лжет «свободно» и «вдохновенно», незаметно для себя увлекаясь собственными фантазиями.
Вот один из его рассказов: «Мои родные жили в Пайском округе в штате Миссури, где я родился... Отец решил бросить все и спуститься по реке и поселиться с дядей Беном, у которого есть захудалая плантация на реке, в сорока четырех милях от Орлеана. Отец был очень беден и у него были долги, так что, когда он со всеми рассчитался, оказалось, что у него всего шесть долларов и негр Джим... Раз во время половодья отцу повезло. Он поймал этот плот, мы и решили доплыть на нем до Орлеана. Но отцу везло не долго: раз ночью пароход прошел по переднему концу плота, и мы все попадали в воду и нырнули под колесо; мы с Джимом благополучно вынырнули, но отец был пьян, а Айку было всего четыре года... и они так и не выплыли».
Эта маленькая импровизация Гека занимает всего несколько строк, а между тем и она является «неразвернутой» новеллой. В ней заключен сюжет, пленяющий своей реалистической точностью и внутренним драматизмом. Импровизаторский талант Гекльберри Финна несомненно сродни литературному дарованию самого Марка Твена, одна из особенностей писательской манеры которого состоит в том, что он любит демонстрировать ту легкость и непринужденность, с какой жизнь рождает множество «сюжетных выкрутасов».
В «Приключениях Гекльберри Финна» сама жизнь выступает в роли великого импровизатора, она является «музой» не только Марка Твена, но и Гекльберри Финна.
Мудрено ли, что Гек видит вещи по-другому, чем опутанные ложью и предрассудками, фальшью и лицемерием представители «цивилизованного мира»? На столкновении наивной, здоровой логики Гека с узаконенной системой жестокости и лжи «демократической» Америки основана обличительная сила романа.
Необычайная прямолинейность суждений Гека придает им парадоксальную остроту, создает особый сатирический подтекст, о котором сам Гек нимало не подозревает. Этот подтекст играет в романе огромную роль. Обычный прием Марка Твена — показ действительности сквозь восприятие наивного, непредубежденного, неиспорченного человека — в романе «Приключения Гекльберри Финна» приобретает остро-сатирический смысл. Пред наивным взором Гекльберри Финна раскрывается изнанка жизни «цивилизованного мира». Он видит Америку такой, как она есть, в ее истинном неприкрашенном виде, с ее грязью и кровью, с ее невежеством и грубостью, с ее жестокими законами и варварскими обычаями.
Писатель заставляет своего героя проделать путешествие по Миссисипи, заглянуть в самые глухие углы американской провинции и дать всему, что он видит, правдивую и объективную оценку. На суд Гека Твен приводит все заветные святыни буржуазного общества, его моральные, этические, эстетические и социальные ценности. Этот процесс переоценки ценностей начинается уже с первых глав романа, изображающих жизнь Гекльберри Финна в доме усыновившей его вдовы Дуглас. Чинный порядок и респектабельный уклад буржуазного дома не нравятся вольнолюбивому маленькому бродяге... Он бунтует против стесняющих оков цивилизации. Начисто отрицая все ее завоевания, он отказывается спать на кровати, есть за столом, носить чистое платье. В наивной интерпретации Гека благоустроенная, упорядоченная жизнь цивилизованного человека предстает в совершенно необычном, новом освещении. Все необходимые атрибуты буржуазного образа жизни: звонки, возвещающие часы обедов и ужинов, застольные молитвы, уроки хорошего поведения и закона божьего в восприятии Гека Финна — тяжкая цепь ненужных и утомительных обрядов, стесняющих человеческую свободу.
Уже в этих первых главах романа Твен подвергает ироническому развенчанию не только материальные, но и морально-идеологические основы буржуазной цивилизации.
Из всех бесполезных и обременительных установлений самыми ненужными и бессмысленными являются мораль и религия. Здоровая натура Гекльберри Финна восстает против того худосочного идеала райского блаженства, который рисует ему сухопарая мисс Ватсон. В глубине души он нисколько не сожалеет, что ему закрыт доступ в это убийственно скучное место, предназначенное для добродетельных и благочестивых людей.
Интуиция и чуткость Гекльберри Финна иногда бывают поистине изумительны. Своим инстинктом человека из низов он ясно чувствует, что закабаляющая сущность отношений цивилизованного мира связана с властью золота. Традиционный сказочный мотив — мотив обретения клада в книге Твена предстает в особом полемически-остром осмыслении. Клад, найденный Гекльберри Финном, уравнивающий его в правах с «порядочными людьми» американского буржуазного общества, вместо того, чтобы стать для него источником счастья, становится проклятием...
Равнодушно отбрасывает он это ненужное ему золото, вместе с ним отвергая тот мир своекорыстия и алчности, который благосклонно соглашался принять его в свое лоно. Вместе со своим спутником, беглым негром Джимом, он бежит из цивилизованного мира, спасаясь от воскресных школ, тюрем, церквей, от ханжей и бандитов, святош и пропойц.
И вот перед ним развертывается широкая панорама американской жизни; напряженно вглядываясь в цепь картин, возникающих перед его взором, он открывает в них одно и то же поразительное по своей жестокости и грубости содержание.
Идиллическая, патриархальная Америка поворачивается к нему своей оборотной стороной. Он видит грязные улицы, покосившиеся дома, убогие лавчонки, видит ленивых, грубых, невежественных обывателей, пережевывающих свою табачную жвачку... Их любимым занятием является травля собак: «ничто не доставляет им такого удовольствия, как собачья драка, разве только облить скипидаром бродячую собаку и поджечь ее или привязать к ее хвосту сковородку и смотреть, как она будет мчаться, пока не издохнет»...
В мирной жизни американской провинции Гек открывает некое преступно-авантюристическое начало. Плот плавно движется по Миссисипи и за каждым ее поворотом беглецов ожидает очередная кровавая драма или грубый жестокий фарс, свидетелями и участниками которых нередко становятся Гек и Джим.
Вот в знойный полдень на городской площади полковник Шерборн убивает добродушного возчика Богса, и его преступление остается безнаказанным.
Вот в патриархальном поместье Грэнджфордов разыгрывается трагедия американской вендетты. Взрослые мужчины, старики, дети убивают друг друга во имя бессмысленного обычая кровной мести.
Вот «добродушные обыватели» производят бесчеловечную расправу над двумя жуликами — «герцогом» и «королем».
Такова Америка, «Америка как она есть», и читатель видит ее такой оттого, что смотрит на нее глазами Гекльберри Финна. Свое отношение к этой Америке герой Твена не всегда выражает в форме прямых оценок. Правда, иногда с его уст срываются слова, полные горечи и скорби. Так, становясь свидетелем бесчеловечной расправы с «герцогом» и «королем», он резюмирует свои впечатления следующей выразительной фразой: «люди иногда могут быть очень жестоки друг к другу». Но в целом Гек, как и другие простаки Твена, довольно скупо комментирует все изображаемые им события. Иногда он как будто не решается дать им оценку. Скромный и непритязательный по природе, Гек не страдает излишним самомнением. Разве может он, неграмотный и «по всей вероятности испорченный подросток», поставить под сомнение утверждения образованных взрослых порядочных людей? В его мыслях не всегда царит полная ясность. Но своим здоровым инстинктом, своим неиспорченным сердцем он остро чувствует противоестественность и бесчеловечность господствующих отношений и именно поэтому в его манере изложения событий неведомо для него самого таится огромная сила обличения. В логике Гека, в последовательности его мыслей, в языке, характере ассоциаций есть нечто глубоко враждебное всем законам и порядкам окружающего мира.
Наивным языком детства здесь говорит простонародный здравый смысл и истинная человечность, та человечность, которая является основой народной психологии.
В бесхитростно-наивных речах Гекльберри Финна слышится гневно-иронический голос самого автора.
Разумеется, между наивными рассуждениями Гека и мыслями самого Марка Твена не существует прямого соответствия. Но сама манера повествования Гека, его простодушные домыслы, брошенные им вскользь реплики нередко становятся путеводной нитью, при помощи которой читатель может проследить ход авторской мысли и установить мнение Марка Твена по поводу разнообразных явлений американской жизни.
Так, на основе суждений Гекльберри Финна о картинах юной художницы мисс Эвелины Шеппердсон можно составить точное представление об эстетических позициях Твена, об его отношении к сентиментально-романтическому направлению в американском и европейском искусстве.
Дело в том, что мисс Эвелина Шеппердсон — безвременно угасшая дочь Шеппердсонов — была поистине удивительным созданием. Эта одаренная молодая особа питала необъяснимое пристрастие к мрачным темам, преимущественно связанным со смертью.
На своих картинах она обычно изображала скорбящих дев в состоянии самой беспросветной печали. Одержимые меланхолией, они с целью самоубийства бросаются в мутные волны реки. Вооруженные огромными носовыми платками, они склоняются над могильными урнами. Они оплакивают всевозможные потери, начиная с погибших возлюбленных и кончая умершей канарейкой. Подписи под картинами мисс Эвелины все начинаются с одного слова — «Увы».
Потрясенный этим зрелищем слез и скорби, Гек в наивном изумлении стоит перед «творениями» мисс Шеппердсон. Он поражен и растерян. Отдавая дань многочисленным талантам усопшей художницы, он сожалеет о том, что она умерла так рано... «Но пожалуй, — добавляет Гек, несколько поразмыслив, — ей лучше там, где она сейчас».
Поэт жизни, Марк Твен, всей душой ненавидевший «всяческую мертвечину», здесь издевается не только над сентиментальной романтикой прошлого, но и над уже возникавшей декадентской литературой с ее некрофильскими настроениями и патологическим пристрастием ко всему немощному, хилому и болезненному.
Для выявления сатирического подтекста романа Твена большое значение имеет самая последовательность мыслей Гека, характер его ассоциаций. Его сопоставления никогда не бывают случайными и при всей своей комической парадоксальности поражают своей меткостью. Так, в сознании Гека образы вечно пьяного папаши и вдовы Дуглас, двух учителей и наставников как бы сливаются воедино, и он цитирует их изречения подряд.
Глубоко иронический смысл этого сопоставления заключается в том, что для него действительно есть некоторые основания...
Между миром ханжеского благочестия и стихией грубого, разнузданного, хищнического произвола действительно существует некая внутренняя связь, и наивные рассуждения Гека содержат в себе недвусмысленный намек на это обстоятельство.
Что общего между оборванным скандалистом и благочестивой провинциальной дамой? А между тем их взгляды во многом совпадают. Так, оба они убеждены в важности аристократического происхождения, и папаша Гека, в котором, по словам его сына, «аристократизма не больше, чем в драной кошке», заявляет, что «порода для человека также важна, как для лошади»... Вообще по своим взглядам и убеждениям папаша Гека мало отличается от самых добродетельных и высоконравственных представителей сент-питерсбергского избранного общества.
Старый плут, вор и пьяница в совершенстве владеет сентиментальной фразеологией «порядочных людей» и проповедует мораль и нравственность в такой патетической форме, которой мог бы позавидовать любой учитель воскресной школы. Он любит «жалкие слова» и «высокие чувства» — недаром благочестивый судья так умилился, выслушав трогательную исповедь старого Финна, вознамерившегося встать на путь добродетели, «...а жена судьи, та даже поцеловала его руку». При этом едва ли не самое замечательное качество папаши Гека заключается в том, что он увлекается собственными разглагольствованиями и искренно любуется своим благородством и «честностью».
Старый Финн, чья жизнь представляет собою сплошное отрицание священных принципов собственности и религии, выступает в роли их ревностного защитника и проповедника. Во всем Сент-Питерсберге нет человека, который защищал бы их в такой воинственно-непримиримой форме. Даже собираясь что-нибудь украсть, он обосновывает свои намерения соображениями глубоко нравственного и альтруистического характера. Так, он утверждает, что «всегда следует стащить курицу, раз есть возможность, потому что, если она тебе и не нужна, всегда найдется кто-нибудь другой, кому она пригодится, а добрые дела не остаются без награды». «Только, — оговаривается Гек, — мне не случалось видеть, чтобы курица отцу не пригодилась, но, во всяком случае, он так говорил».
Стремясь прикарманить деньги Гека, старый Финн становится в позу отца, оскорбленного в своих лучших чувствах, и с необычайным пафосом говорит о своих родительских правах. «Отбирают у человека родного сына, родного сына, а ведь человек растил, заботился, деньги на него тратил! Да! А как только вырастил в конце концов этого сына, думаешь, пора бы и отдохнуть, тут закон его и цап!»
Впрочем, хотя отец Гека и любит изображать себя непонятой и гонимой жертвой несправедливых законов, он отнюдь не является противником существующего общественного строя. По своим политическим убеждениям он консерватор, и если и порицает действия правительства, то только потому, что видит в них избыток либерализма. Правительство, по его мнению, недостаточно охраняет священные устои американской государственности. Особенно поучительны его рассуждения по негритянскому вопросу. Встретив на улице вольного негра из Огайо, он глубоко возмущается тем, что этот негр у себя: на родине пользуется избирательным правом... «Я и спрашиваю у людей, почему этого негра не продают с аукциона? И что же, по-вашему, мне сказали? Да сказали, что его нельзя продать, покуда он не пробудет в этом штате шесть месяцев... Вот так правительство называет себя правительством и повсюду трезвонит, что оно правительство, а между тем должно сидеть как чурбан целых шесть месяцев, прежде чем схватить проклятого вольного негра в белой манишке, бродягу и вора...»
Разногласия между старым Финном и американским правительством, таким образом, заключаются только в том, что правительство предполагает продать негра через шесть месяцев, а старый Финн требует, чтобы это было сделано сейчас же...
Истинный сын «демократической Америки», зараженный всеми предрассудками цивилизованного мира, старый Финн являет собою его гротескно-карикатурное подобие. В нем воплотилась одна из самых характерных особенностей этого мира — вопиющее противоречие между ханжеской, филантропической моралью и хищнической разбойничьей практикой. Именно поэтому образ старого пропойцы в романе приобретает необычайно широкое типологическое значение и разрастается до масштабов своеобразного «символа». Он вездесущ и многолик... Его бесконечные «собратья по ремеслу» — бродяги, бандиты, грабители — кишмя кишат по всей Америке. Следы их «деятельности» видны повсюду... Даже свободная стихия Миссисипи несет на своих волнах трупы зарезанных и задушенных людей... Даже на плот Гека и Джима вторгаются два «двойника» старого Финна — «король» и «герцог».
Караваны авантюристов и проходимцев снуют по вольным просторам прекрасной реки. Вместе с тюрьмой, молитвенником и воскресной школой они знаменуют собою «достижения американской цивилизации»...
Но, отвергая «цивилизацию» в ее американском варианте, Твен по-прежнему не питает никаких иллюзий по поводу цивилизации европейской. Об этом свидетельствуют беседы, происходящие на плоту, беседы отвлеченно-философского характера. Гек неоднократно излагает Джиму свою точку зрения на европейскую историю и при этом дает «строгую и беспристрастную» характеристику европейских монархов.
Исторические познания Гека весьма путаны и сбивчивы. Их источником являются, по-видимому, рассказы Тома Сойера и полузабытые уроки школьного учителя, воспринятые Геком в то время, когда он по повелению вдовы Дуглас приобщался к «цивилизации». Воскрешая в своей памяти эти отрывочные сведения, Гек преподносит потрясенному Джиму настоящую окрошку из хаотически перемешанных фактов и имен.
...«А вот тебе Карл Второй и Людовик Четырнадцатый, и Людовик Пятнадцатый, и Яков Второй, и Ричард Третий, и еще штук сорок; и потом еще эти англы да саксы, которые то и дело скандалили и поднимали содом. Ей-богу, хотел бы я, чтобы ты видел старика Генриха Восьмого, когда он был в расцвете сил. Вот был цветочек! Он каждый день женился на новой жене, а на следующее утро отрубал ей голову. И делал это так просто, точно завтрак заказывал... И каждую ночь он заставлял каждую из них рассказывать ему сказку, и так он делал, пока не насобирал таким образом тысячу и одну сказку, и записал их в книгу, и назвал это «Книгой поголовной переписи» — хорошее это было название и вполне подходящее.
...Ну вот Генрих решил, что ему нужно драться с нашей страной... Вдруг сбрасывает в море с Бостонской гавани весь чай и — хлоп! — объявляет Декларацию Независимости...
Он подозревал своего отца, герцога Веллингтона. Ну так что же он сделал? Вызвал его для объяснений? Нет — утопил в бочке мальвазии, словно кошку...»
Эти поразительные по своей сумбурности и нелепости исторические «лекции» производят остро комическое впечатление. Но именно благодаря наивной манере изложения нарисованная Геком картина приобретает необычайную выразительность. Гек Финн перепутал факты, но «уловил» общий «смысл» европейского исторического процесса. В представлении Марка Твена европейская история — это кровавый хаос, и в интерпретации твеновского героя эта ее сторона выступает с удивительной ясностью.
Пусть Генрих Восьмой оказывается сыном герцога Веллингтона и топит своего родителя в бочке с мальвазией. Пусть этому злополучному монарху, кроме совершенных им злодеяний, приписывается множество преступлений, в которых он невиновен, в том числе война с Америкой и создание Декларации Независимости. Суть заключается в том, что все европейские властители рубят человеческие головы «так равнодушно, будто завтрак заказывают», что все они — Карлы, Людовики, Эдуарды и Ричарды — англы, саксы и норманны — только и занимаются, что «грабежом да разбоем». «Все они — дрянь порядочная», — беспристрастно резюмирует Гек. Подобные экскурсы в европейскую историю не новы для Марка Твена. В наивных рассуждениях Гека и Джима слышатся отзвуки тех настроений, которые нашли свое воплощение в «Принце и нищем». Однако мотив иронического осуждения европейского образа жизни в «Приключениях Гекльберри Финна» выполняет особую роль. Дискуссия о сущности европейского самодержавия является своеобразным комментарием к тем событиям, которые происходят на плоту. Как бы для того, чтобы подтвердить справедливость оценки Гека, на плоту появляются два проходимца, именующие себя «герцогом» и «королем». Мелкие жулики, присвоившие эти пышные титулы, отнюдь не являются выходцами из царства теней, случайно уцелевшими обломками феодального прошлого. По своей психологии и морали, по самому своему облику, по характеру всего своего поведения они целиком принадлежат настоящему, и в откровенной, примитивной форме исповедуют мораль «буржуазного чистогана» в специфически американском «деловом», «прозаическом» варианте. В них нет ни романтического бунтарства горьковских босяков, ни демонической иронии бальзаковского Вотрена, ни его богатырского размаха. Они не ищут ни свободы, ни власти, не бросают вызов буржуазному миру. Как истые «бизнесмены», «король» и «герцог» стремятся только к извлечению максимальной прибыли из всех своих предприятий и превращают в «товар» все, что им попадается под руку. Они торгуют пастой для зубов, которая удаляет зубной камень, а заодно и зубную эмаль, и библией, и Вильямом Шекспиром. Они продают Джима, не прочь продать Гека; если надо, продадут друг друга.
«Король» и «герцог» — плоть от плоти, кость от кости буржуазного мира, прямые предтечи «позолоченного века», века шарлатанства и спекуляции, обмана и надувательства.
Американцы с головы до пят, эти жулики являют собою живое олицетворение того «духа предприимчивости», в котором Твен на раннем этапе своей деятельности видел основу национального характера... Они поражают своей энергией и неутомимостью в изобретении всевозможных темных махинаций. Провалы и неудачи не смущают этих предприимчивых проходимцев. Оправившись от очередного удара судьбы, они стремительно возобновляют свою деятельность. Их энергия неистощима... С легкостью и простотой бродяги перевоплощаются то в раскаявшихся пиратов, то в удрученных горем родственников покойного Питера Уилкса, то в странствующих торговцев, то в актеров.
Рисуя бурную деятельность двух мошенников, увлеченных погоней за наживой, Твен как бы указывает то грязное русло, в которое устремляется поток «национальной энергии». Национальная специфика образов «короля» и «герцога» особенно ощущается благодаря тому, что они пропитаны жизненной атмосферой американского Запада. Язык, на котором говорят оба мошенника, их манеры, их повадки типичны для Запада. Не случайно «король» выдает себя за сына Людовика XVI и Марии Антуанетты. Легенды, связанные с Людовиком XVI, пользовались популярностью у «фронтирсменов» Запада.
Но, по мнению Гека, они ведут себя, как заправские короли и герцоги. С их появлением плот Гека и Джима из «очага свободы и демократии» становится точным подобием сословно-иерархического общества, основанного на отношениях господства и подчинения. Профессиональные жулики, «король» и «герцог» устанавливают на плоту деспотический режим; следуя обычаям всех деспотов и угнетателей, присваивают себе скудное достояние своих «подданных», Гека и Джима, и обрекают их на подневольное существование. Как и прочие короли и герцоги, они обосновывают эти наглые претензии на неограниченное господство своими династическими правами и ссылками на благородство своего происхождения. Оборванные пьяные мошенники, подонки буржуазной Америки, являются карикатурой на европейских монархов, но в этой карикатуре есть забавно преувеличенные и парадоксально-заостренные черты сходства с оригиналом... Именно поэтому Гек и приходит к поразительному выводу, что эти прожженные прохвосты как две капли воды похожи на титулованных особ, восседающих на европейских тронах.
«Ты не знаешь королей, Джим, а я их знаю; а этот наш старый бродяга пожалуй еще лучше других, которые мне попадались в истории. Все короли мошенники — дело известное», — говорит Гек Джиму, объясняя ему, что их самозванные владыки ничем не отличаются от настоящих. — «У них порода такая — они все одинаковы. Например, Генрих Восьмой; наш-то против него просто директор воскресной школы». И тут же грустно резюмирует: «Иной раз мне хочется разыскать какую-нибудь страну, в которой нет королей и герцогов».
Так в сатирически-гротескной форме здесь как бы устанавливается известная аналогия между американским и европейским образом жизни.
Рассуждения Гека смешны и наивны... Но за ними где-то глубоко прячутся горькие и скорбные раздумья самого Марка Твена.
Не случайно Твен пишет «Гекльберри Финна» одновременно с «Принцем и нищим». Те размышления о мировой истории, которые легли в основу «Принца и нищего», в особой иронически-парадоксальной форме продолжены и здесь. В этой книге о современной Америке время от времени проскальзывают «антифеодальные мотивы». В жизни современной ему Америки Твен открывает некоторые средневековые тенденции. Средневековые термины в устах Марка Твена по-прежнему имеют чрезвычайно широкий нарицательный смысл, в них воплощаются самые разнообразные виды и формы социального зла не только прошлого, но и настоящего.
Разумеется, в США нет титулов, тронов и корон. Но хотя эта европейская бутафория и отсутствует в Америке, в ней так же, как и в Европе, царят силы хищничества, эгоизма и корыстолюбия. Авантюристы, жулики, грабители, воры всех мастей и рангов — вот истинные «короли» и «герцоги» Америки.
В глубоко парадоксальных рассуждениях Гека намечаются контуры будущего сатирического шедевра Марка Твена — его романа «Янки при дворе короля Артура». Уже в «Гекльберри Финне» Твен недалек от вывода, что в самих США процветают дикие средневековые нравы и обычаи. Разве история Грэнджфордов, ставших жертвами феодальной вражды, менее чудовищна, менее страшна по своим последствиям, чем распря двух средневековых итальянских родов Монтекки и Капулетти? Разве мелкие авантюристы «король» и «герцог» не являются Карикатурным подобием титулованных авантюристов, на протяжении столетий распоряжавшихся судьбами европейских народов?
Историческая концепция «Принца и нищего» полностью ложится на материал современной жизни. Как и в тюдоровской Англии, в Америке XIX века есть два мира — мир богатых и обеспеченных людей, опутанных ложью, фальшью, «золотыми цепями», и мир обездоленных, гонимых и порабощенных людей из народа. И так же, как в «Принце и нищем», в роли обличителя и судьи этого мира выступает маленький оборванец, в чьем наивном восприятии истинная сущность господствующих отношений цивилизованного общества предстает во всей ее неприглядной наготе, во всей ее жестокости и противоестественности.
Глубина пропасти, разделяющей эти два мира, острота и непримиримость противоречий с особенной силой воплощаются в центральном сюжетном мотиве романа — мотиве бегства невольника, негра Джима. Джим бежит от своей владелицы мисс Ватсон, собиравшейся продать его в низовья реки... Укрывая Джима, помогая ему бежать, Гек становится участником его «преступления». Этот шаг он совершает после известной внутренней борьбы, сомнений и колебаний.
Конфликт Гека с буржуазной Америкой носит сложный характер именно потому, что цивилизация до некоторой степени определила образ мыслей Гека. Его ум и чувства находятся в состоянии разлада. Интуитивно восставая против морали цивилизованного мира, Гек в то же время не смеет отвергнуть ее до конца. Спасая Джима, он сам оценивает свое поведение, как греховное и преступное. С содроганием слушает маленький бродяга, как мечтающий вслух Джим доверчиво поверяет ему планы похищения своих изнывающих в оковах рабства детей. Гека «мороз продирает по коже», когда он слышит, как негр, которому он «все равно что помог бежать», «теперь говорит, что выкрадет своих детей, детей, принадлежащих человеку, которого я даже не знаю, человеку, который не сделал мне ничего плохого». И в то же время, как голос долга грозно повелевает герою Твена выдать Джима, голос его сердца настойчиво напоминает ему о доброте Джима, о его самоотверженности, о его трогательной привязанности к нему, Геку.
Душевная драма Гека раскрыта Твеном с огромной психологической глубиной и подлинно реалистическим мастерством. Она обусловлена всей внутренней логикой характера Гека. Под шелухой чуждых, навязанных ему понятий и представлений, в нем живут здоровые чувства, стремления, представления, столь характерные для народной среды. Буржуазная цивилизация отчасти извратила его мысли, но не задела его чувств, и в решительные минуты он руководствуется своим внутренним чутьем, которое безошибочно подсказывает ему правильное решение вопросов. Стихийно восставая против законов буржуазной Америки, помогая Джиму бежать, Гек следует естественной логике своего неиспорченного и неразвращенного сердца. И эта естественная логика находится в вопиющем противоречии со всеми моральными, религиозными и этическими законами буржуазного мира. Проявляя элементарную человечность, Гек вступает в конфликт с государством, церковью, религией, сознательно идет на разрыв с узаконенным кодексом буржуазной морали и нравственности. И в этом заключается героизм Гека. Полностью отдавая себе отчет в том, что его поведение несовместимо с требованиями христианской религии, он готов принять все неизбежные последствия своего греховного поступка. Его наивная фраза: «Ну, так я пойду в ад» свидетельствует о его большом мужестве. Окончательно избрав свой путь, он уже не испытывает ни сомнений, ни колебаний. Его внутренняя борьба завершается. Из стихийного бунтаря он становится бунтарем сознательным.
Захватывающе увлекательная, остро-занимательная книга Твена о реальной борьбе и реальных «приключениях» по-своему героична. Героический поступок Гека не приносит ему ни почестей, ни лавров, не делает его предметом восхищения окружающих людей... Общественное мнение, которое полностью одобрило подвиг Тома Сойера, восстанет против Гека, если его участие в судьбе Джима будет обнаружено. В «Приключениях Гекльберри Финна» Марк Твен дает формулу героизма, которая явно шла вразрез со всем узаконенным каноническим пониманием этого слова. Героизм заключается не в защите священных устоев собственности, религии и законности, а в борьбе с ними.
Так, в ходе сюжетного развития романа бунт Гека постепенно принимает все более и более широкие масштабы. Фигура самого Гека кажется все более значительной. Бунтарь и свободолюбец, Гекльберри Финн привлекает читателей не только своим мужеством и героизмом. Внутренний мир Гека по-настоящему прекрасен и поэтичен. Недаром Твен хотел, чтобы на иллюстрациях к его роману Гек непременно был изображен красавцем.
«Гек чрезвычайно добросердечный мальчик и должен иметь красивое, очень красивое лицо». Да, наивный маленький оборванец с его потешной манерой выражаться, с его глубоким невежеством, с его смешной приверженностью ко всякого рода суевериям и предрассудкам — прекрасен настоящей, подлинной красотой, обаяние которой заключается в ее глубокой человечности...
Тема «поэзии прозы», намеченная еще в «Томе Сойере», в «Гекльберри Финне» приобретает совершенно особый смысл. Воплощая в этом романе все ведущие тенденции своего предшествующего творчества, великий писатель впервые во весь голос говорит о глубокой поэзии «простого сознания», о красоте душевного мира простого человека.
Уже в «Жизни на Миссисипи» — книге, которая послужила своеобразным прологом к «Гекльберри Финну» — возник удивительный по красоте и силе образ великой и мощной реки Миссисипи...
Огромная, вольная, своенравная, живущая особой, сложной, прекрасной жизнью, она предстает как олицетворение могучих стихий народной жизни, той красоты народного сознания, которая существует вне законов и норм буржуазного филистерского общества.
Этот образ снова возникает на страницах «Гекльберри Финна». Огромная река изображается здесь как живое существо, переполненное избытком жизненных сил. Так, великолепная картина утра на Миссисипи поражает своим внутренним динамизмом, обилием тонких, едва уловимых оттенков, тончайшим переливом света и тени.
«...Прежде всего вдали за рекой появлялась туманная линия — это были леса на том берегу, больше ничего нельзя было разглядеть; потом бледное пятно на небе, потом бледное пятно расширилось, река вдали становилась светлее и была уже не черная, а серая; можно было различить проплывающие маленькие темные точки — баржи и тому подобное — и длинные черные полосы — плоты; иногда слышался скрип весел или шум голосов; было так тихо и слышно далеко, далеко, потом можно было различить на реке струйку, — посмотришь на нее и знаешь, что в этом месте есть коряга, быстрое течение разбивается о нее, и поэтому у струи такой вид; и видишь, как туман клубами подымается с воды, и восток проясняется и река тоже, и вдруг замечаешь на опушке леса, вдали, на той стороне реки, бревенчатую хижину... Потом сразу поднимается приятный ветерок и издалека овевает прохладой и свежестью... а потом наступает день, и все улыбается солнцу, и певчие птицы так и заливаются!..»
С напряженным вниманием, с неподдельным интересом Гек следит за этими быстро сменяющимися картинами, и все они как бы отражаются в его душе.
Гек и Джим неотделимы от Миссисипи, она является их естественным пристанищем. Они живут одной жизнью с ней, свободно ориентируясь в сложной смене ее настроений, во всех проявлениях ее гнева, веселья, радости...
В этих наивных, смешных людях как бы живет частица той красоты и поэзии, которая разлита в окружающей их природе...
Заклеймив варварскую цивилизацию буржуазного мира, писатель показывает, что подлинная человечность может существовать лишь за ее пределами, вне сферы ее торгашеских собственнических отношений. Преступному миру торгашей и авантюристов Твен противопоставляет своих героев — Гекльберри Финна и негра Джима. Оба они — бродяга и раб — стоят по ту сторону буржуазной цивилизации, и именно поэтому их отношения, основанные на бескорыстной дружбе, исполнены подлинной человеческой теплоты. Товарищи по несчастью, связанные общностью своей социальной судьбы, они братски помогают друг другу. Преодолевая бесчисленные препятствия в мучительной борьбе со всем миром и самим собою, Гекльберри Финн спасает беглого негра от преследующей его своры работорговцев. И преисполненный благодарности, Джим платит мальчику горячей привязанностью, по-матерински заботится о маленьком бродяге, «единственном белом джентльмене, ни разу не обманувшем старого Джима».
Этих двух людей не разделяют искусственные преграды, созданные цивилизацией. Расовые и сословные предрассудки не стоят между ними. Та подлинная демократия, которой нет приюта во всей «демократической» Америке, находит прибежище на маленьком плоту, плывущем по Миссисипи. Только здесь и существуют отношения социального равенства и национального дружелюбия.
Сложнейшие проблемы американской социальной и политической жизни получают на плоту естественное и простое разрешение. Здесь и только здесь, где нет ни рабов, ни господ, устанавливаются подлинно-человеческие взаимоотношения между представителями «полярно-противоположных» рас — белым мальчиком Геком и взрослым негром Джимом.
Самое патетическое воплощение тема глубокой поэзии «простого», народного сознания находит в образе второго героя романа — негра Джима. Прототипом Джима был дядя Дэн — негр, которого Твен знал в детстве и о котором он сохранил самые светлые воспоминания. В своей автобиографии Твен писал: «Мы имели верного и любящего друга, союзника и советника в лице дяди Дэна — пожилого негра, у которого была самая светлая голова во всем негритянском поселке и любвеобильное сердце — честное, простое и не знавшее хитрости. Он служил мне верой и правдой многие, многие годы. Я с ним не виделся лет пятьдесят, однако все это время мысленно пользовался его обществом и выводил его в своих книгах под именем «Джима» и под его собственным и возил его по всему свету — в Ганнибал, вниз по Миссисипи, на плоту и даже через пустыню Сахару на воздушном шаре — и все это он перенес с терпением и преданностью».
Обаяние образа Джима в необычайной человечности, Простоте, бесхитростности его чувств, мыслей, поступков. Наивный, непосредственный, глубоко честный, великодушный — он нарисован Твеном без того оттенка сентиментальной идеализации, который свойственен был всем его литературным предкам и сородичам, включая и знаменитого дядю Тома из известного романа Бичер-Стоу...
Ничто человеческое не чуждо Джиму. Он даже иногда может прилгнуть, схитрить, сплутовать, совершенно так же, как хитрят и плутуют дети, наивно торжествуя, если им удастся провести старших... Так он явно плутует, производя магический обряд над колосяным клубком, который, по его уверению, обладает даром прорицания... Со спокойной совестью он лжет Геку, передавая ему пророческие речи этого своеобразного оракула... «Твой старик еще не знает, что будет делать... Вокруг него носятся два ангела. Один из них белый и блестящий, а другой — черный. Едва белый направит его немного на путь истины, как впутается черный и все расстроит. А у тебя все ладно... Две девицы будут в твоей жизни. Одна блондинка, другая брюнетка. Ты сначала женишься на бедной, а со временем и на богатой. Держись как можно дальше от воды и не лезь в опасные места, потому что тебе на роду написано быть повешенным».
Глубоко невежественный, до смешного суеверный, Джим не знает самых элементарных вещей.
«Разве французы говорят не по-нашему?» — спрашивает он Гека. И когда Гек пытается разъяснить ему, что фраза «Парли вы франзи?»1 не таит в Себе ничего оскорбительного и просто-напросто означает: «говорите ли вы по-французски?», Джим негодующе возражает: «Почему же он (француз. — А.Р.), прах его побери, не может спросить об этом по-человечески?»
Юмористическая окраска этого диалога кажется особенно яркой, потому что Твеновский Джим говорит на особом негритянском жаргоне, изобилующем неправильностями и идиомами. Живую негритянскую речь Твен передает во всей ее непосредственности, впервые поднимая ее до уровня большой литературы. Он не старался приукрасить и стилизовать речь негров, как не приукрашивал и не скрывал их темноты, неграмотности, невежества.
По части всяких суеверий и предрассудков Джим далеко опередил даже Гека, и этот последний с полным основанием считает своего спутника непререкаемым знатоком всяческих магических обрядов и ритуалов.
Чуждые многим предрассудкам цивилизованного мира, и Гек и Джим с головы до ног опутаны суевериями, широко распространенными в народной среде. Они верят в магическую силу змеиной кожи, приносящей несчастье тому, кто до нее дотрагивается. Они убеждены в том, что наличие волос на руках и груди предвещает человеку богатство; они не сомневаются в существовании ведьм, духов, привидений. Некоторые страницы романа целиком посвящены своеобразному пересказу бытующих в народной среде суеверных представлений:
«Где-то далеко ухал филин — значит, кто-то умрет; слышно было, как кричит козодой и воет собака — значит, кто-то скоро умрет. Потом в лесу кто-то застонал, вроде того, как стонет привидение, когда хочет рассказать, что у него на душе... А тут еще паук спустился ко мне на плечо. Я его сбил щелчком прямо на свечку и не успел опомниться, как он весь съежился. Я и сам знал, что это не к добру, хуже не бывает приметы, и здорово перепугался, просто душа в пятки ушла. Я вскочил, повернулся три раза на каблуках и каждый раз при этом крестился, потом, взяв ниточку, перевязал себе клок волос, чтобы отвадить ведьм»...
Все эти мотивы, целиком заимствованные из негритянского фольклора, Твен переносит в свое повествование в том самом виде, в каком он впервые воспринял их во времена своего детства из уст негритянских невольников.
Вплетаясь в слова и мысли Гека и Джима, фольклорные мотивы выполняют в романе двоякую роль. Они подчеркивают невежество и наивность Гека и Джима... И в то же время именно благодаря фольклорной форме, в которую облечены все чувства и мысли героев Твена, читатель ощущает поэтическую природу их внутреннего мира.
Наивные фантазии Джима, который считает, что луна «снесла» звезды, как лягушка несет икру, что падающие звезды — это «испорченные», которых выбросили из гнезда, сродни древним поэтическим мифам, созданным народным воображением. Как и все народные мифы, «космогония» Джима рождается из ощущения непосредственной близости человека к природе, участия в ее жизни. Эта «мифотворческая» стихия разлита по всему роману. На глазах читателя происходит рождение «мифов». Так возникает созданный Джимом и Геком наивный, трогательный и по-своему прекрасный «миф» о Каире. В представлении героев Твена Каир — маленький, захолустный американский городишко — преображается в некую обетованную страну свободы. Они ищут ее на всем протяжении своего пути. Благодаря этому мотиву их странствование приобретает своеобразное символическое значение, в нем как бы воплощается порыв к свободе всего обездоленного и угнетенного человечества. И в то же время высоко поэтические стремления, чувства, мысли Гека и Джима нередко облечены в смешную и наивную форму. Поэзия здесь смешана с невежеством, глубокие и искренние чувства — с грубейшими суевериями. «Астрономические теории» Джима одновременно и трогательны и смешны, безграмотны и поэтичны...
Интерес к негритянскому фольклору был не чужд современной Твену американской литературе. В 1880 году Гаррис издал сборник негритянских рассказов и сказок «Дядюшка Римус». Образцы негритянского фольклора, приведенные в книге Гарриса, излагаются в ней от лица простодушного, благожелательного, детски-наивного старика-негра. Бесхитростные рассказы о братце-кролике, о брате-ли́се, адресованные маленькому белому мальчику, пленяют своей свежестью. Однако, при всей симпатии Гарриса к дядюшке Римусу, книга далека от каких бы то ни было оппозиционных настроений. Со снисходительной улыбкой глядя на своего героя, автор ни слова не говорит о тех гонениях и унижениях, которым дядюшка Римус подвергался как в прошлом, так и в настоящем. Напротив, для Гарриса характерна известная идеализация «доброго старого», дореволюционного времени. Уже в самом начале своего сборника — во вступлении — он рисует патриархально-идиллическую картину мирного содружества рабов и рабовладельцев. «Жизнь на плантации во многих отношениях была нелегкой, но рабы обычно любили своих господ и располагали достаточным досугом для игр и прогулок».
В наивности и простодушии твеновского Джима есть много общего с дядюшкой Римусом. Но эти черты его характера имеют совершенно иной смысл. Для Твена это не «прирожденные» качества цветных людей, а социально-типичные формы сознания негритянского народа, обусловленные историческими законами его существования.
Джиму — жертве буржуазной цивилизации, родившемуся и выросшему в условиях рабского существования, недоступны даже скудные крохи той школьной премудрости, которой располагает Гек. Он весь находится во власти невежественных представлений и чудовищных суеверий. Но в то же время его совершенно не коснулось растлевающее влияние цинической морали буржуазного чистогана. Находясь вне сферы ее воздействия, он сохранил непосредственность и чистоту своего душевного мира; все лучшие качества народной психологии — бескорыстие, великодушие, глубокая честность и благородство — в его характере приобретают необычайно чистое и целостное выражение. Гонимому и униженному Джиму свойственно подлинное великодушие, доходящее до самопожертвования. Сколько раз он рискует своей столь дорого доставшейся ему свободой во имя благополучия своего спутника и покровителя Гека! Бескорыстно преданный мальчику, Джим сторицей воздает ему за то человеческое участие, которое Гек, единственный из всех белых людей, проявил к преследуемому рабу. Недаром Гек временами «был готов целовать его черные ноги». «Одна эта фраза, — по справедливому замечанию советского критика, — делала Марка Твена заклятым врагом всех реакционеров Америки, проповедующих и насаждающих расизм».2
Бескорыстие и великодушие, свойственные Джиму, особенно отчетливо раскрываются в последнем эпизоде романа, изображающем организованное Томом Сойером бегство Джима из неволи. Пуля, пущенная вдогонку беглецам, ранит Тома Сойера, и Джим, по собственной инициативе оставшись у ложа раненого мальчика, добровольно возвращается в рабство. Перед Джимом ни разу не возникает та мучительная дилемма, которая стоит перед Геком. Ему ни разу не приходит в голову, что его бегство из неволи является преступным нарушением «мудрых» и «справедливых» законов Америки. Этот невежественный, добродушный пожилой негр твердо знает, что людей нельзя продавать и покупать, что право на свободу — это столь же несомненное достояние человека, как право дышать, ходить, говорить... Кто внушил ему, темному, неграмотному рабу, эту великую демократическую истину? Она стихийно живет в его простой и чистой душе, и весь его печальный жизненный опыт — опыт бесправного невольника — укрепил в нем сознание необходимости борьбы за свободу.
Для Твена неразвращенное, здоровое сознание по самой своей природе является «демократическим». Великие демократические принципы для него не отвлеченные книжные формулы, а естественное выражение самых простых и законных человеческих чувств, стремлений, желаний. Этим в значительной степени определяется художественное обаяние произведения и его доступность не только взрослым, но и детям. Язык бесхитростных, простых, обычных человеческих чувств так же понятен ребенку, как и взрослому.
Пусть сложный сатирический подтекст «Гекльберри Финна» во всех его тонкостях не всегда дойдет до юного читателя, но этот читатель хорошо поймет основной смысл романа Твена. Вместе с автором «Гекльберри Финна» он осудит жестокость и несправедливость того мира, где люди, подобные Геку и Джиму, лишены элементарных человеческих прав, где общественные отношения извращены до такой степени, что законное стремление человека — быть хозяином собственной судьбы — ставит его в положение преследуемого преступника. Раскрывая красоту и поэзию душевного мира простого человека, Твен в то же время показывает, что вся эта красота и поэзия в Америке «под запретом». Отсюда скрытый трагизм романа Твена.
Свобода и человечность в США изгоняются, преследуются, заковываются в цепи. Фантастический Каир — страна свободы — существует лишь в наивных мечтах героев Твена. Их путешествие происходит внутри некоего замкнутого круга. В этом смысле характерна и сама композиция романа, финальные сцены которого представляют своеобразную параллель к его начальным эпизодам. Вольная стихия Миссисипи примчала Гека и Джима не в обетованный край свободы, а в крошечный городишко Пайксвиль. Захолустный городок с его мизерными масштабами, с невежественными обитателями, со всем убожеством жизненного уклада представляет собою точное подобие того Сент-Питерсберга, который был исходным пунктом путешествия героев романа. И как бы для того, чтобы усилить сходство, навстречу Геку выходят его старые друзья — Том Сойер и тетушка Полли. Все начинается сначала. Снова Геку угрожает опасность приобщения к «цивилизации». Убежав от вдовы Дуглас, он попадает к тетушке Салли. Как и прежняя воспитательница Гека, она собирается сделать из него «порядочного человека». Все пути фатально ведут в Сент-Питерсберг. Этот заколдованный круг, в пределах которого блуждают герои романа, олицетворяет внутренние противоречия сознания самого Марка Твена.
Гневно обличая буржуазную цивилизацию, Твен в то же время не понимает, что возможен иной тип цивилизации. Именно поэтому бунт Гека и Джима в собственном представлении писателя не имел никаких реальных исторических перспектив.
В этом плане чрезвычайно многозначительным представляется финал романа. Именно здесь, в последних сценах книги Твена, вновь возникает уже знакомый читателю мотив «игры» в приключения. Том Сойер и Гекльберри Финн, по инициативе Тома, освобождают Джима из неволи. А между тем Джим уже свободен, и Том отлично знает, что бывшая владелица Джима — мисс Ватсон — отпустила Джима на волю. Но Том до времени держит это в секрете и не посвящает в тайну ни Гека, ни Джима. Очень уж ему хочется разыграть «побег из тюрьмы».
И вот, педантически следуя инструкциям своих любимых романов, Том с наивным эгоизмом шаловливого подростка делает невыносимой и без того тяжелую жизнь Джима. Снова и снова в романе Твена возникают пародийные мотивы, изображающие в нарочито комическом плане стандартные ситуации авантюрно-приключенческих романов. Подземные ходы, переодевания, зловещие анонимные письма, пироги, начиненные веревочными лестницами и напильниками — весь традиционный реквизит приключенческих романов, лишенный своего романтического ореола, предстает, как чудовищное нагромождение бессмыслицы и нелепостей. «Каждый раз, когда крыса кусала Джима, он вставал с постели и делал заметку в дневнике», — с обычной своей эпической обстоятельностью рассказывает Гек, и одной этой фразы достаточно для того, чтобы ощутить вопиющую нелепость тщательно организованного Томом Сойером романтического дивертисмента с его «бессловесными друзьями» и дневниками, написанными кровью.
Но Джим и Гек послушно подчиняются Тому Сойеру, перед авторитетом и познаниями которого они благоговеют... Они, прошедшие сквозь горнило многочисленных жизненных испытаний, пережившие множество реальных приключений, столь дорогой ценой купившие познание действительной жизни, покорно отдают себя в распоряжение озорного мальчугана, начитавшегося вздорных книг.
Фальшивая подделка под романтику побеждает подлинную романтику. Живая, действительная жизнь почтительно отступает перед высокопарным вымыслом, признавая его мнимое превосходство. В лице Тома Сойера с его культом «романтической литературы» сама «цивилизация» — система искусственных, нелепых, условных, вопиющих в своей бессмысленности и жестокости установлений, торжествует над здравым смыслом, над естественной человеческой логикой, над человечностью и гуманностью. Эта мысль, глубоко спрятанная в комических финальных сценах романа, представляет собою как бы итог всего повествования. Вместе с тем в юмористических эпизодах осуществляется развенчание прежнего героя Твена — Тома Сойера. Том — «мальчик из порядочной семьи» — позволяет себе участвовать в освобождении беглого негра только в том случае, когда он заранее знает, что этот негр уже свободен...
«Игра» Тома Сойера, при всем ее обаянии и прелести, не затрагивает незыблемых основ буржуазной жизни. Она великолепно согласуется со всей внутренней логикой существования буржуазного общества. Создавая книгу о реальной борьбе и реальных приключениях, Твен с сатирической беспощадностью развенчивает фальшивую романтику со всем ее поддельным блеском и мишурой.
Рабство лежит в основе всех отношений «цивилизованного» мира и определяет не только его мораль и религию, но и его «поэзию» и «романтику». Игра в «героизм» и в «свободу» осуществляется здесь за счет того же затравленного и многострадального Джима.
Поднимая в своей книге вопросы огромного общественного значения, Твен в то же время мимоходом разрешил задачу чисто литературного характера: он создал детскую приключенческую книгу особого, нового типа. Его роман, построенный на реалистической основе, убедительно доказывал, что подлинная борьба за свободу благороднее, выше и интереснее тех фальшивых выдумок и безвкусных подделок, которыми в изобилии снабжала читателей эпигонствующая декадентская литература Европы и Америки.
Появление «бунтарской» книги Твена в современной ему литературе произвели впечатление разорвавшейся бомбы. Реакционная критики неистовствовала.
«Скучная и грубая книга», «книга — самая настоящая дрянь». Такими отзывами приветствовали буржуазные критики выход в свет величайшего произведения американской литературы.
«Фарс в литературе и фарс на сцене исходит из того духа непочтительности, который, как мы часто и справедливо отмечали, является отрицательной стороной американского характера, — писал «Атлантик Мансли». — Культивируя этот дух непочтительности, Марк Твен проявил и талант и прилежание. Мы надеемся, что теперь, когда его последняя попытка так позорно провалилась, он использует их в направлении более похвальном для него и более благотворном для его страны».
Все эти негодующие отзывы служили хотя и косвенным, но в то же время несомненным доказательством огромного новаторского значения книги Твена. Поистине роман Твена был необычным явлением в американской литературе. Буржуазная критика не могла простить автору «Гекльберри Финна» той смелости, с которой он заявил о моральном и нравственном превосходстве своего героя над «порядочными» людьми «цивилизованного» общества — общества мещан, стяжателей и лицемеров.
В романе Твена народная Америка впервые противопоставила себя буржуазной. Он не только показал неизмеримую пропасть, разделяющую два мира, но и заявил о том, что глубокая разница между двумя мирами определяется различием их имущественного положения и полной противоположностью их морали, этики и психологии. В лице Твена американской литературе впервые удалось заглянуть во внутренний мир человека из низов и показать его во всем его психологическом своеобразии. Герои романа бродяга Гек и беглый негр Джим — не похожи ни на сентиментальных благонамеренных героев Хоуэллса, ни на добродетельных «бедняков» многочисленных произведений современной великому писателю детской литературы.
Наиболее близки к героям Твена персонажи Бретгартовских рассказов. Самая тематика рассказов Брет-Гарта, изображавшего в своих произведениях быт и нравы американского Запада, сближает Брет-Гарта с Твеном. Брет-Гарт был первым писателем, который ввел в американскую литературу нового героя — фронтирсмена Запада. Как и Твен, Брет-Гарт относится с искренним сочувствием к своим героям. Персонажи его произведений глубоко человечны, они пленяют своим простодушием, своей наивностью, своим бескорыстием, им глубоко чужда мораль буржуазного чистогана. Но и Брет-Гарту в ряде случаев свойственно стремление поднять простого человека до уровня моральных и этических стандартов буржуазного мира. При всей несомненности своих демократических симпатий, Брет-Гарт несколько смягчает остроту изображаемых им социальных конфликтов.
Что касается литературы нежного реализма, то она, как правило, не выходила за пределы филантропической постановки социального вопроса. Такая же филантропическая трактовка социальной темы типична и для современной Твену детской литературы. Детская литература в данном случае, как и во многих других, послушно шла по пятам «взрослой» литературы.
Воспитывая своих читателей в духе христианского человеколюбия, детские писатели стремились им доказать, что бедняки «тоже люди», и, как таковые, имеют право на сострадательное и гуманное отношение к их горемычной судьбе. В произведениях Олькотт, Додж, Сидней и других маленькие бедняки обычно выступают в качестве объекта благотворительной деятельности более обеспеченных детей и взрослых. При этом все усилия этих авторов направлены к тому, чтобы установить полное тождество между «хорошими» мальчиками и девочками, одетыми в нарядные платья, и столь же добродетельными юными американцами, одетыми в нищенские лохмотья.
Любопытный, чисто американский вариант этой темы дают произведения известного детского писателя восьмидесятых-девяностых годов Горацио Альджера. В своих книгах, имевших репутацию «лучших книг для мальчиков», он обычно изображал судьбу маленьких «оборвышей» — чистильщиков сапог, разносчиков газет, бесприютных и безнадзорных детей, вынужденных заботиться о собственном пропитании. Характерно, что в некоторых его повестях девяностых годов есть прямая сюжетная перекличка с «Гекльберри Финном», заставляющая предполагать, что роман Твена оказал некоторое влияние на Альджера.3 Тем резче выступает огромное принципиальное различие между великим писателем-демократом и его подражателями-эпигонами.
Построенные по типу «романа карьеры», книги Альджера в прямой и недвусмысленной форме утверждали легенду об Америке, как о «стране равных для всех возможностей». В них, как правило, господствует одна и та же сюжетная схема: маленькие отщепенцы, пройдя горнило многочисленных жизненных испытаний, добиваются богатства благодаря своему трудолюбию и честности и, став взрослыми, занимают высокое общественное положение.
Так, приобщая этих «отверженцев» к миру богатых, преуспевающих и благочестивых людей, буржуазные писатели легко и просто «разрешали» сложнейшую социальную проблему своего времени.
Из всех современных Твену американских писателей лишь один Уолт Уитмен — великий поэт-демократ — сумел показать душевное величие простого человека, сложность и красоту его внутреннего мира. Но если в героически-величавой поэзии Уитмена эта тема воплотилась в форме грандиозных поэтических символов, приобрела космическую широту масштабов, то в романе Твена она предстала в своих обычных, будничных, «неказистых» одеждах, в своем прозаически-неприкрашенном виде. И эта реалистическая простота, будничность и неприкрашенность «Гекльберри Финна», с его простонародным языком и многочисленными «вульгарными» сценами, давала врагам Твена лишний повод для всяческих злобных инсинуаций.
Несмотря на то, что Хоуэллс постарался выбросить из лексикона Гека все «непристойные» слова и обороты, буржуазные филистеры увидели в книге угрозу общественной нравственности.
Так, слово «sweat» (пот), которое произносил Гек (более «изысканным» и «благопристойным» обозначением этого понятия было слово perspiration), вызвало у благовоспитанных лэди и джентльменов настоящий взрыв негодования.
Когда в 1884—1885 гг. избранные места из романа были напечатаны на страницах трех номеров «Sentury Magazine», пуритански настроенные подписчики гневно протестовали против появления этой «непристойной» книги.
В дальнейшем она была издана с большими купюрами: так, из нее были целомудренно изъяты сцены, изображающие постановку «Королевского Чуда» — спектакля, на который, как известно, «дети и женщины не допускались».
Мнение «благочестивой», ханжески-нетерпимой Америки выразила Луиза Олькотт, С негодованием заявившая: «Если мистер Клеменс ничего лучшего не может сказать нашим чистым мальчикам и девочкам, пусть он помолчит».
«Богохульственную» книгу не раз изымали из детских библиотек; за то, что Гек выразил пожелание отправиться в ад, его вышвырнули из библиотеки города Конкорда в штате Масачузетс... После этой катастрофы его оставили в покое на 16—17 лет... Затем книгу выбросила вон Денверская библиотека. Сам писатель хорошо понимал «кощунственный характер» своего произведения. Полушутя, полусерьезно он заявил: «Когда Гекльберри Финна оставляют в покое, он спокойно идет своим путем, развращая по дороге одного-другого ребенка, но так как детей, предназначенных для райского блаженства, и так слишком много, то и в этом нет большой беды. И только в том случае, когда благонамеренные люди начинают к нему привязываться, он получает возможность творить зло. Тогда он устраивает содом во множестве детских библиотек и без сомнения причиняет большой вред. Однако, будем надеяться, что люди, искренно заинтересованные в благе подрастающего поколения, станут мудрее и не будут тревожить Гека». («Автобиография»).
И в то же время великий писатель правильно оценивал все значение своего творческого подвига. Когда один из Бруклинских библиотекарей попросил Твена вступиться за «Гекльберри Финна» и дать ему «хорошую рекомендацию», автор «Гекльберри Финна» ответил: «Я бы искренно желал сказать два—три добрых слова в защиту Гека, но, по правде говоря, я считаю, что он не лучше Соломона, Давида, сатаны и прочих представителей этой почтенной братии».
В этом сопоставлении, при всей его иронической парадоксальности, заключается глубокий смысл.
Причисляя своего героя «к лику» легендарных библейских мудрецов и бунтарей, Твен как бы подчеркивал значение и величие тех идей, которые воплощены в образе его героя.
Писатель по праву считал «Гекльберри Финна» одним из сильнейших своих произведений и ставил его рядом с «Жанной д'Арк» — книгой, которая была любимым детищем Твена. Это пристрастие автора к своему роману вполне объяснимо: ни в одном из его произведений не отразились так полно сокровенные мысли и чаяния писателя.
Примечания
1. Испорченное «parlez vous français».
2. М. Боброва. «Марк Твен». ГИХЛ, 1952 г., стр. 74.
3. Так, в романе «Юный отщепенец» Альджер заставляет своего героя рассуждать на религиозные темы в том же стиле, как Гекльберри Финн: «Я хотел бы быть свиньей!» — восклицает Сэм. — «Но свиньи только животные», — отвечает его собеседник. — У них нет бессмертной души...» — «Я ничего не знаю о моей бессмертной душе... На кой она мне нужна?» — возражает герой Альджера...» И дальше: «Я сегодня куплю тебе катехизис», — обещает Сэму дьякон. — «Неужели?» — радостно воскликнул Сэм, полагая, что катехизис — это нечто съедобное и приятное на вкус...»
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
