Свое отрицательное отношение к монархии Твен выразил главным образом в «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура». Однако замысел этой книги в том виде, как он нам известен, пришел к Твену не сразу. Идея нового романа возникла у него в 1884 году, по прочтении книги Мэлори «Смерть короля Артура». «Мысленно делаю наметки новой книги», — заносит он в свою записную книжку. Мы располагаем различными вариантами этих наметок, из которых нетрудно себе представить, в каком духе задумывал Твен свое новое произведение.
«Вообразил себя средневековым рыцарем в латах. Потребности и привычки нашего времени и вытекающие отсюда неудобства. В латах нет карманов. Не могу почесаться. Насморк, а мне нельзя ни высморкаться, ни достать носовой платок, ни вытереть нос железным рукавом. Латы накаляются на солнце, пропускают воду в дождь, в морозную погоду превращают меня в ледышку. Когда я вхожу в церковь, раздается неприятный лязг. Ни одеться, ни раздеться. В меня то и дело ударяет молния. Падаю и не могу подняться сам».
За пять лет, прошедших между замыслом и опубликованием, роман подвергся переработке; из забавной, с легким сатирическим уклоном пародии на рыцарский роман он превратился в пламенное обличение монархической и аристократической системы и всего уклада английского средневековья наряду с энергичным утверждением демократических принципов. Вместе с комическим замыслом Твен сохранил и свою исходную идею — «окунуть девятнадцатый век в шестой и посмотреть, что из этого получится». Но то, что сперва привлекло его своими смешными сторонами, становилось ненавистным по мере того, как он все ближе знакомился с варварской сущностью средневековья, с его невежеством, суеверием и бесчеловечностью. Постепенно они затмили для Твена романтическую живописность и блеск, которые на время его увлекли.
Переход от сентиментальной романтики к социальной критике был отчасти вызван сознанием, что на него, Твена, ложится «особая миссия» — защитить американскую демократию от нападок иностранных хулителей, в особенности Мэтью Арнольда1, который под впечатлением своей поездки в США (1883—1884) охарактеризовал американскую цивилизацию как примитивную и даже варварскую. В нескольких неопубликованных статьях, а также в устном выступлении Твен с раздражением отвечал Арнольду, разоблачая пороки английской монархической системы и отстаивая преимущества американской демократии, которая в противоположность английскому строю зиждется на трех принципах, неотъемлемых для всякой «уважающей себя цивилизации, — на равенстве, свободе и человечности». Но из его заметок в записных книжках, сделанных с апреля 1888 по декабрь 1889 года — года «здания «Янки», — явствует, что он рассчитывал дать в романе исчерпывающий ответ Арнольду.
Вот некоторые из этих заметок:
[Всякая монархия] восходит к той стадии культуры, когда восхищались кольцом, продетым в нос, головным убором из перьев и синей татуировкой на животе.
Сорвите с него платье — и вы увидите человека, который раздетым нисколько не отличается от сапожника, а во всем, что по-настоящему идет в счет, не угонится за сапожником.
Артур любил поспать. С королями и змеями предпочтительно иметь дело, когда они спят.
То источенное червями и облупленное общественное здание, которое мистер Арнольд именует английской цивилизацией.
Монархия и аристократия (наследственная) — это несуразное отклонение от закона о выживании наиболее приспособленных, закона, который во всех других случаях остается незыблемым.
Лучше Всемогущий Доллар, чем бочка протухших потрохов, побитый молью король, аристократия и т. п.
Монархический строй — это система, обеспечивающая удобства, безопасность и благосостояние для немногих; республиканский строй — система, обеспечивающая свободу, удобства, безопасность и благосостояние для многих.
Королевская должность не внушает уважения. Она была создана по методу рыцарей с большой дороги; увековеченное злодейство, она останется навсегда символом злодейства. Она так же мало внушает уважения, как пиратский флаг.
«Верность» — слово, причинившее много зла; его использовали как ловушку, чтобы человек хранил «верность» тысяче беззаконий, тогда как истинная верность в том, чтоб быть верным самому себе, а будучи верными самим себе, люди восстали бы и свергли ярмо обмана. Замечание для «Янки»: Первое, чему я хочу научить людей, это неверности — пока они не привыкнут воспринимать слово «верность» как означающее добродетель. Отсюда последует независимость, которая и есть верность своему лучшему «я» и своим принципам, иначе говоря, неверность общепризнанным идолам и фетишам.
Летом 1889 года Твен обратился к Хоуэлсу с просьбой помочь ему прочитать корректуру «Янки». Он хотел узнать мнение друга о своей книге и был счастлив услышать его восторженный отзыв: «Это великолепная книга, она преисполнила меня священным гневом... Книга чудесная, сколько в ней благородства и какой непочатый край девственных истин, еще никогда не затронутых в печати». Твена особенно радовало, что Хоуэлс разделял его мнение об освободительной миссии Французской революции.
«Я счастлив, что вы одобряете мои мысли о Французской революции. Мало кто меня поддержит. Не правда ли, как дико, что американцы и по сей день смотрят на это бессмертное благодеяние глазами англичан или других монархий, что они лишены в этом вопросе собственного мнения и пробавляются взглядами, полученными из вторых рук.
Если не считать 4 июля и его последствий, это самое благородное, священное и неоценимое событие, когда-либо происходившее на земле. И его благодетельное значение еще не исчерпано, далеко нет».
Твен закончил письмо признанием, что он еще не полностью излил в романе свой бурный темперамент республиканца. «Ну да уж ладно, книга написана, пусть выходит. Однако, если мне когда-нибудь еще придется писать об этом, я постараюсь возместить упущенное. Мысли жгут меня. И они все множатся и множатся, — как жаль, что все это останется несказанным. Ведь это значило бы написать целую библиотеку пером, раскаленным в адском пламени».
Вскоре после отправления письма и незадолго до выхода в свет романа Твен убедился, что его предсказание о воздействии идей Французской революции оправдалось. Пришли вести о падении монархии в Бразилии. «Вот и еще один трон рухнул, — ликовал Твен в письме к Сиднею Бакстеру, сотруднику бостонской газеты «Геральд», — я захлебываюсь в океане восторга». И он предсказывает, что в 1939 году европейские троны будут продаваться, как железный лом.
«Я верю, что еще увижу конец самого позорного из всех надувательств, когда-либо изобретенных человеком, — монархии. Каменный идол и тот рассмеется, увидев, как разумные будто бы люди... все еще пресмыкаются перед наследственной монархией и так называемой «знатью». Монархам и аристократам впору смеяться — да они и смеются, но только между собой... Слышали, говорят, закачался и португальский трон и португальские рабы зашевелились! А главный погонщик рабов Александр III будто бы сократил свой ежемесячный заказ на кандалы и у русских литейщиков начались простои. Еще несколько лет, и мы будем вербовать полицейских среди отслуживших монархов и великих князей».
Твен просил Бакстера обратить внимание на некоторые поразительные совпадения между манифестом об учреждении Бразильской республики и его выходящей на днях книгой.
Тем временем лондонские издатели Твена — Чатто и Уиндус, ознакомившись с рукописью, пришли к выводу, что роман, в котором янки из Коннектикута призывает к свержению монархии короля Артура и учреждению Британской республики, пожалуй, трудно будет переварить английскому желудку. Они настоятельно просили у Твена разрешения на сокращенное английское издание. Твен тотчас же ответил решительным отказом. Пояснив, что книгу просмотрели такие критики, как миссис Клеменс, Хоуэлс, И.Ч. Стедмен и несколько англичан, Твен объявил своим издателям следующий ультиматум:
«Примите во внимание, что я взял на себя весь этот труд, так как хотел высказать нелицеприятное мнение янки, простого слесаря, о монархии и о ее устоях и вместе с тем написать книгу, которую вы могли бы напечатать в ее первозданном виде, ничего в ней не меняя.
Как я уже сказал, мне стоило немалых трудов очистить ее от всего, что могло бы показаться в ней оскорбительным, дабы у вас не дрогнула рука напечатать ее так, как она есть. Постараюсь как можно скорее прислать вам гранки. Прочитайте же их внимательно, и, если вы решитесь напечатать книгу, ничего в ней не меняя, — сделайте одолжение. В противном случае прошу вас, не теряя времени, передать ее Дж.Р. Осгуду для напечатания за мой счет...
Все это очень для меня важно, потому что книга написана не для Америки; я писал ее для Англии. Столько англичан с самыми лучшими намерениями старались научить нас уму-разуму, что мне кажется, пора уже и нам в благодарность постараться немножко встряхнуть английскую нацию, чтобы и она в свою очередь могла подняться на следующую ступень зрелости».
Невзирая на свои колебания, Чатто и Уиндус напечатали книгу без малейших отступлений от американского издания.
Что же такое было в «Янки из Коннектикута», что настораживало лондонских издателей, не решавшихся опубликовать роман одного из самых популярных авторов всех времен? И в чем заключалось послание английскому народу писателя, желавшего поднять этот народ «на следующую ступень зрелости»?
Всегда нетерпимый к несправедливости, Твен никогда еще не был так исполнен негодования, как во время работы над «Янки при дворе короля Артура». «Никакая аристократия, никакое королевское величие, — читаем мы в его записной книжке, — и никакое иное жульничество не могут встретиться в честном поединке с насмешкой — и устоять». И он не поскупился на насмешку в своей книге, а также выразил ненависть к тем дряхлым институтам, которые, вдоволь надругавшись над человечеством в средние века, не хотят угомониться и сейчас. (Неизданные записные книжки Твена свидетельствуют о беспокойстве, какое внушали ему все усиливающиеся в 80-е годы требования о создании в Соединенных Штатах монархии в целях обуздания «радикальных элементов» в лице рабочих и фермерских союзов.) Не довольствуясь осуждением, он призывает к демократическим реформам. Его книга обличает эксплуатацию труда, власть одного над многими, социальное и политическое неравенство в мифическом королевстве Артура, но главный огонь его критики направлен против трех врагов человеческого рода.
Во-первых, против государственной церкви, прививающей народу феодальные взгляды и представления, держащей его в бедности, невежестве и суеверии для того, чтобы не выпускать из своих рук светской власти, подавляющей свободу мысли и призывающей мириться с убожеством земного существования во имя загробного — единственного, принимаемого в расчет.
Во-вторых, против паразитической знати, благоденствующей за счет системы, насаждаемой церковью, которая на словах привержена христианским идеалам, а на деле грабит крестьян и другие производящие классы и поддерживает застывшую кастовую систему во имя сохранения своих привилегий и своей власти над простолюдинами.
В-третьих, против монархии, венчающей и символизирующей пришедший в упадок феодальный строй. Освященная церковью и субсидируемая знатью, опираясь на учение о божественном праве, она утверждает себя с помощью бесчеловечного и позорного уголовного законодательства.
В своем порицании церкви, которую он считал источником всякого зла, Твен не знал пощады. Однако его обличением господствующей церкви мы займемся позднее в главе «Религия». Здесь же мы ограничимся рассмотрением его позиции в отношении двух архиврагов всякого прогресса: монархии и аристократии.
В «Янки из Коннектикута» Твен разносит вдребезги основную предпосылку монархического принципа — божественное право королей. Используя прием, к которому он уже обращался в «Принце и нищем», Твен отправляет короля Артура странствовать по его королевству в обществе янки. Но вот короля захватывают работорговцы и вместе с другими рабами в оковах ведут под охраной. Размышляя над тем, что король не в силах удостоверить свою королевскую личность, янки приходит к выводу. «Это доказывает, что в короле нет ничего божественного, что он ничем не отличается от любого бродяги, пока вы не знаете, что он король. Но скажи вам это и, боже мой, у вас дух захватывает, когда вы на него смотрите».
По логике учения о божественном праве идеальными королями были бы кошки. Не обязательно, чтобы на троне сидел человек и чтобы раболепствующие подданные пресмыкались и благоговели перед человеком. Кошки были бы даже известным усовершенствованием:
«Пользы от них будет не меньше, чем от любой другой династии, знать они будут столько же, у них будут те же добродетели, те же пороки, та же склонность к дракам с соседскими царствующими котами, то же смешное тщеславие, — а стоить они будут очень недорого. А «божьей милостью Мурлыка VII, Мурлыка XI, Мурлыка XIV» звучит ничуть не хуже имени любого другого коронованного кота в лосинах. Как правило,.. коты гораздо нравственнее королей и окажут самое благотворное влияние на нравственность народа, всегда склонного подражать своим монархам. А так как народ уже приучен чтить королевский сан независимо от его носителя, он будет чтить и этих изящных, безвредных котов, тем более что очень скоро все заметят, что кот-король никого не вешает, никого не обезглавливает, никого не сажает в темницу, не совершает никаких жестокостей и несправедливостей. Тогда его начнут почитать и любить еще больше, чем почитают и любят обыкновенных королей».
Вся эта концепция достойна Свифта.
Говоря об аристократии, Твен приходил в ярость. Он еще мог допустить, что среднему человеку необходима какая-то религия и что церковь приносит известную пользу, но не видел никакого оправдания сословному неравенству. Привилегированные классы существуют лишь для того, чтобы пользоваться своими привилегиями. Они эксплуатируют производящие классы, и это позволяет им жить в роскоши. На церковь они смотрят как на свое бюро пропаганды, а на монархию — как на верное средство для сохранения статус-кво. Необходимо также принять в расчет лицемерие аристократии. Янки говорит: «Нужно признать, что дворянство, несмотря на свою склонность к мучительству и убийству, несмотря на свою жадность и развратность, было глубоко и восторженно религиозно. Ничто не могло отвлечь его от добросовестного выполнения всех обрядов, предписанных церковью. Не раз я сам видел, как дворянин, застигнув врага врасплох, останавливался помолиться, прежде чем перерезать ему горло».
Столетия наследственной власти породили в лице дворянства особый класс, возвышающийся над простыми смертными, и внушили всем другим сословиям убеждение, будто низшие классы представляют собственность высших. Но ведь в этом-то и заключается рабовладельческая идеология у всех народов и во все времена: «...аристократия — это не что иное, как союз рабовладельцев, только под другим названием... Достаточно послушать, как аристократ говорит о низших классах, чтобы почувствовать в его речах тон настоящего рабовладельца, лишь незначительно смягченный; а за рабовладельческим тоном скрывается рабовладельческий дух и притупленные рабовладельчеством чувства».
Но сословная система «раззолоченного меньшинства» не только оскорбительна для низших классов, она противоречит истинным интересам нации. Ибо подлинным существом нации и единственной ее частью, достойной уважения, является простой народ. «Исключите его из нации, и у вас останутся лишь подонки и отбросы, вроде короля, знати и дворянства, — ленивые, бесполезные трутни, умеющие только разрушать и не представляющие никакой ценности для разумно устроенного общества».
Янки может при желании получить в Артуровом королевстве дворянский титул. И сразу же вы слышите голос демократа, слесаря из Хартфорда, что в штате Коннектикут: «Я без труда мог бы добиться титула, и это возвысило бы меня в глазах всех, даже в глазах короля, хотя он сам дал бы мне этот титул. Но я титула не просил; я отклонил его, когда мне его предложили. Человеку с моими убеждениями титул не может доставить радости; кроме того, я получил бы его незаконно, так как, насколько мне известно, моему роду никогда не везло по части знатности. Я был бы доволен и гордился бы только таким титулом, который мне пожаловал бы сам народ, единственный законный источник власти».
И янки получает наконец титул «Свободного человека» и носит его «горделиво, с неомраченной радостью». Но исходит ли этот титул от короля? Конечно, нет! Это был «титул, сорвавшийся однажды с губ деревенского кузнеца». Итак, хартфордский слесарь получил свой титул из единственного правомочного источника.
Твен снова и снова указывает в «Янки», что как материальное благополучие, так и культурные блага цивилизации всецело создаются угнетенными массами и что только в недрах простого народа зреют семена разумного общественного устройства. Предположение, будто народы неспособны управлять сами и будто ими должны управлять самозванные властители, представляет очевидную нелепость:
«Лучшие умы всех наций во все века выходили из народа, из народной толщи, а вовсе не из привилегированных классов; следовательно, независимо от того, высок ли или низок общий уровень данного народа, дарования его таятся среди безвестных бедняков, — а их так много, что не будет такого дня, когда в недрах народных не найдется людей, способных помочь ему управлять собой. А из этого следует, что даже самая лучшая, самая свободная и просвещенная монархия не может дать народу того, чего он достиг бы, если бы сам управлял собой, и тем более это относится к монархиям не свободным и непросвещенным».
Выдвигая основной принцип демократии, Твен теперь восхваляет всеобщее избирательное право, которое, как мы видели, он в свое время критиковал:
«Можно приводить сколько угодно изящных и правдоподобных доводов в защиту монархии, но факт остается фактом, что там, где каждый житель государства имеет право голоса, нет зверских законов».
Граждане любой страны не только способны сами управлять собой, у них найдутся и люди для построения общества, какое бы они ни пожелали, — надо только, чтобы они умели за себя постоять. Янки, впрочем, не раз возмущается тем, что народное большинство покорно подчиняется навязанной ему тирании.
«Человеку, родившемуся в атмосфере свободы, горько было слушать, как искренне и смиренно клялись они в своей верности королю, церкви и знати; а между тем у них было не больше оснований любить и почитать короля, церковь и знать, чем у раба любить и почитать кнут... Любая монархия, даже самая умеренная, и любая аристократия, даже самая скромная, оскорбительны; но если вы родились и выросли под властью монархии и аристократии, вы никогда сами не догадаетесь об оскорбительности своего положения и не поверите, если кто-нибудь вам об этом скажет. Становится стыдно за свой народ, когда подумаешь, какие мыльные пузыри постоянно восседали на его тронах без всякого права и основания и какие третьесортные людишки считались его аристократией».
Однако первозданную чистоту и здоровый дух народных масс не могут истребить ни вековое угнетение, ни доводы всесильной пропаганды о том, что бог в великой мудрости своей поручил нескольким привилегированным избранникам властвовать над всем человечеством и что долг простых людей — покорно им повиноваться.
«Человек всегда остается человеком, — утверждает янки. — Века притеснений и гнета не могут лишить его человечности.
...Да, любой народ таит в себе достаточно сил, чтобы создать республику, даже... русский... даже... немецкий... выведите его из состояния покоя, и он затопчет в грязь любой трон и любую знать».
Янки видит свою миссию в том, чтобы помочь народу осознать свое положение. Возмущенный глупостью, косностью, а главное — трусостью масс, он все же хочет им помочь и не впадает в отчаяние, не теряет надежды. Хотя он и находится в Англии, «где право высказывать свой взгляд на управление государством принадлежало всего лишь шести человекам из каждой тысячи» и где малейшие признаки недовольства считались «нелояльностью, бесчестностью, черной изменой», он берет на себя роль политического мессии, решив, что «девятьсот девяносто четыре, оставшиеся в дураках, должны требовать нового курса». Итак, янки берется подорвать верность и преданность масс тем учреждениям, которые только принижают их, и поднять массы до осознания себя «народом, истинным Народом... единственным, кто призван судить, что заслуживает спасения или достойно уважения».
Новый курс ставил себе главной задачей промышленную революцию, всеобщее образование, упразднение государственной церкви во имя принципа «веруй как хочешь», замену института странствующего рыцарства чем-то более полезным и вытеснение фокусов Мерлина наукой XIX века. Все это, как надеялся янки, должно было способствовать преобразованиям, но подлинно демократический строй можно было установить только крутыми мерами. Существовало одно непреложное условие: монархию должно свергнуть. Чтобы оправдать эту коренную ломку, Твен прибегнул к известной метафоре Карлейля об одежде.
«Видите ли, я понимаю верность как верность родине, а не учреждениям и правителям. Родина — это истинное, прочное, вечное; родину нужно беречь, надо любить ее, нужно быть ей верным; учреждения же — нечто внешнее, вроде одежды, а одежда может износиться, порваться, сделаться неудобной, перестать защищать тело от зимы, болезней и смерти. Быть верным тряпкам, прославлять тряпки, преклоняться перед тряпками и умирать за тряпки — это глупая верность, животная верность, монархическая, монархиями изобретенная; пусть она и останется при монархиях. Я родом из Коннектикута, в конституции которого сказано, что «вся политическая власть принадлежит народу и все свободные правительства учреждаются для блага народа и держатся его авторитетом; и народ имеет неоспоримое и неотъемлемое право во всякое время изменить форму правления, как найдет нужным».
С этой точки зрения гражданин, который видит, что политические одежды его страны износились, и в то же время молчит, не агитирует за создание новых одежд, не является верным родине гражданином, — он изменник. Его не может извинить даже то, что он, быть может, единственный во всей стране видит изношенность ее одежды. Его долг — агитировать, несмотря ни на что, а долг остальных — голосовать против него, если они с ним не согласны».
Чтобы возродить нацию, феодальная кастовая система должна быть преобразована в демократию. Но единственный эффективный способ осуществить эту решительную меру, по мнению янки, состоит в насильственной революции. «Вопреки всем лицемерным разговорам и философским системам, утверждающим обратное, ни один народ в мире еще не достиг свободы путем чувствительных разговоров и моральных доводов; существует непреложный закон: всякая революция, чтобы добиться успеха, должна начаться кровью, что бы там ни было в дальнейшем. Если история учит нас чему-нибудь, то именно этому. Что этому народу нужно, это царство террора и гильотина...» Революционный террор не идет ни в какое сравнение с террором, от которого народ страдал веками:
«И вот эти свободные люди собрались здесь чуть свет, чтобы чинить дорогу господина своего, епископа, даром; каждый глава семьи и каждый сын должны были работать три дня даром, а их батраки — на день больше. Казалось, будто я читаю о Франции и о французах до их навеки памятной и благословенной революции, которая одной кровавой волной смыла тысячелетие подобных мерзостей и взыскала древний долг — полкапли за каждую бочку крови, выжатую медленными пытками из народа в течение тысячелетия неправды, позора и мук, каких не сыскать в аду... Было два «царства террора»: во время одного — убийства совершались в горячке страстей, во время другого — хладнокровно и обдуманно; одно длилось несколько месяцев, другое — тысячу лет, одно стоило жизни десятку тысяч человек, другое — сотне миллионов. Но нас почему-то ужасает первый наименьший, так сказать минутный террор; а между тем что такое ужас мгновенной смерти под топором по сравнению с медленным умиранием в течение всей жизни от голода, холода, оскорблений, жестокости и сердечной муки? Что такое мгновенная смерть от молнии по сравнению с медленной смертью на костре? Все жертвы того красного террора, по поводу которых нас так усердно учили проливать слезы и ужасаться, могли бы поместиться на одном городском кладбище; но вся Франция не могла бы вместить жертв того, древнего и подлинного террора, несказанно более горького и страшного; однако никто никогда не учил нас понимать весь ужас его и трепетать от жалости к его жертвам».
Как выясняется в дальнейшем, революция, предложенная коннектикутским янки, была преждевременной. Янки проиграл последнюю, решающую битву. И не без основания! Ибо хотя истина и наука были на его стороне и хотя он сражался с помощью пороха и электричества, он потерпел поражение, потому что был оторван от народа.
Попытка изобретательного янки XIX века покончить с феодализмом и странствующим рыцарством VI века терпит крушение, но основная идея книги остается: это страстная ненависть к угнетению, лицемерию и ханжеству, к тирании и автократии, к бутафорскому, величию и дутым претензиям; это — утверждение ценности отдельной личности и защита прав человека. Превосходство демократии над королевской властью и всяческим деспотизмом — вот истинная тема «Янки из Коннектикута». Написанная необыкновенно горячо, эта книга представляет собой шедевр социального обличения. Но и юмор Марка Твена здесь поистине на высоте. Трудно найти роман, в котором гнев писателя сочетался бы с таким остроумием. Хоуэлс прекрасно выразил это в своем отзыве, напечатанном в отделе «Заметки редактора» в «Харперс магезин»: «Наш юморист представлен здесь в полный свой рост, таким, каким мы его знаем; но здесь он больше, чем юморист, и его глубокая, страстная, порой яростная ненависть к несправедливости и проповедь равенства захватывают вас в многочисленных приключениях и событиях романа. Чудесная сатира, несравненное остроумие, задорный, свободный, неистовый юмор — таковы краски этого гобелена, основой которого служит человечность, пронизывающая каждое волокно. Вас ежеминутно потешают, но в то же время и поучают, давая вам уроки демократии... Чувствуется, что в эту книгу наш «записной» юморист вложил больше себя, чем он это обычно делает».
Но голос Хоуэлса прозвучал одиноко. Ни один из американских критиков его не поддержал. Большинство ограничилось тем, что перечисляло юмористические эпизоды книги. Если же кто и упоминал о социальной критике Твена, то отзывался о ней пренебрежительно, предрекая, что «большинство читателей книга привлечет своим юмором, а он достаточно сочен». И только «Литерери уорлд» полностью осудил книгу, не найдя в ней ничего хорошего. «Янки» был назван в рецензии наименее удавшимся произведением Твена, и даже юмор вызывал у критика раздражение. Твен будто бы заслуживает самого сурового порицания за то, что он «проституирует свое юмористическое дарование», и те, кто восхваляет книгу за ее юмор, достойны сожаления. «Ни один вдумчивый человек не станет гордиться тем легкомысленным, самодовольным поколением, которое находит, удовольствие в чтении подобных книг».
Ведущие английские журналы, за одним исключением, игнорировали новый роман Твена. Исключением явился вновь основанный «Ревью ов ревьюз», перепечатавший «Янки» в сокращенном виде, как «самый нашумевший роман прошедшего месяца». Редактор журнала У.Т. Стед находил множество недостатков в этом произведении, в котором он видел скорее «политический памфлет», чем роман; вместе с тем он охарактеризовал его как «одно из самых знаменательных явлений нашего времени», полезных для понимания того, «что думает преобладающее большинство людей, говорящих по-английски». Рецензент отмечал, что Твен нашел «прямой путь к сердцу широких масс в противоположность нашим сюсюкающим белоручкам, третирующим все и вся с высоты своего снобизма».
Менее серьезные английские журналы осуждали книгу как грубый и пошлый фарс с переодеваниями. По мнению «Спикера», Твен скучен и вульгарен, и особенно скучен, когда сбивается на социальные темы. «Спектейтор» писал с раздражением: «Марк Твен превзошел самого себя как комик-буфф от литературы, совершив свое сальто в мир зачарованной романтики английского средневековья».
«Как только книга выходит в свет, мой интерес к ней пропадает», — писал Твен Твичелу в 1874 году. На этот раз, однако, он был глубоко задет приемом, оказанным его детищу английской критикой. Твен был готов к тому, что его встретят в штыки, но не ожидал ни такого пренебрежения со стороны ведущих критиков, ни обвинения со стороны меньшой братии в том, что его книга скучна и вульгарна. Обратившись к старому другу, английскому критику Эндрю Лэнгу, он попросил его вступиться за свое детище. В письме к Лэнгу Твен пояснял, в чем он видит свое литературное призвание. Он заявлял, что остался непонятым английской критикой, которая придерживается чуждых ему литературных взглядов. Угодить этой критике не входило в его намерения, и, следовательно, он стал жертвой литературного снобизма.
«Так называемая образованная публика — «тонкий верхний слой человеческого общества» — заслуживает того, чтобы ее баловали, нежили, холили, ублажали всякими лакомствами и изысканными деликатесами, и я не собираюсь против этого спорить, но угождать этой клике не такое уж почетное или заманчивое дело, на мой взгляд, — ведь это значит откармливать страдающих ожирением; вряд ли это дает большое удовлетворение. Мне кажется, что просвещать ничтожное меньшинство, которое уже всего достигло, не слишком благодарная задача, и меня больше привлекают огромные массы малокультурных людей из низов.
Поистине обо мне судят превратно. Я ни на минуту не задавался целью учить ученых. Я не подхожу для этого ни по рождению, ни по воспитанию. Мое честолюбие никогда не метило в эту сторону, меня привлекает более крупная дичь — широкие массы».
Лэнг ответил на это более чем странной защитой автора «Гекльберри Финна». В статье для «Лондон иллюстрейтед ньюз» он заявил, что умышленно воздержался от чтения «Янки», потому что «в этом случае Марк Твен не стоит, да и не может стоять на верной точке зрения. У него нет необходимой подготовки, чтобы со знанием дела критиковать средневековье».
Еще в 1907 году Лэнг гордился тем, что так и не ознакомился с книгой Твена: «Я никогда не читал и не стану читать «Янки при дворе короля Артура»». Но в том же году другой англичанин писал Твену: «Я убежден, что для будущего историка Америки Ваши произведения будут таким же незаменимым источником, каким для историка Франции являются политические трактаты Вольтера». Этим англичанином был Джордж Бернард Шоу.
Тех критиков, что осуждали Твена за недостаток вкуса, очевидно, шокировали комические ситуации, в какие он ставил своих рыцарей; так, он выводит их в роли «сандвичей», несущих плакаты: «Мыло Персиммонс. Все примадонны его обожают»; или же рыцари у него мчатся выручать короля Артура и янки, взгромоздясь на велосипеды. «Ежегодно, — писал Твен, — уходили в поход экспедиции на поиски чаши Грааля2, а на следующий год отправлялись спасательные экспедиции на розыски пропавших». Но ведь за двести пятьдесят лет до Твена так же критиковали Сервантеса «за отсутствие вкуса и бестактность» в его осмеянии средневековых рыцарей. Как в своей оценке «Дон-Кихота», так и романа «Янки из Коннектикута» критика не заметила главного.
Рецензенты, писавшие о «Янки», отказывались принимать всерьез рассуждения о насущных социальных вопросах из уст человека, на которого они смотрели только как на юмориста, а также его решительное осмеяние традиций и установлений, для них священных. Книга ведет сокрушительный огонь по тем, кто» цинически возглашал, что массы неспособны управлять своей судьбой и что соизволением божьим, природою, а также собственным ничтожеством им уготовано последнее место в обществе. Если бы Твен обличал бедных, а не бедность, несправедливых монархов, а не институт монархии, некоторые пороки церковников, а не самую идею господствующей церкви, критика не обошлась бы с ним так сурово. Но Твен не удовлетворялся осмеянием отдельных явлений, он рубил зло под корень. Так называемый «комик-буфф от литературы» привел в замешательство своих критиков, написав «идейный роман» на темы, имеющие самое широкое значение, роман, который при всей враждебности рецензентов привлек миллионы читателей. Кое-кого эта книга, быть может, оттолкнет своим гротескным юмором, но каждый вынесет из нее большое уважение к человечеству и к демократии.
Два года спустя после гневных выпадов против монархии в своем «Янки» Твен выразил удовольствие по поводу ласкового приема, оказанного ему австрийским императором. Он даже записал в свой блокнот: «Есть государи, которых я отношу к разряду настоящих (echte), при виде их я начинаю жалеть — в который раз, — что сам я не государь. Это не новое чувство, а очень старое. Я никогда не проявлял должного смирения и не был доволен своим скромным положением. Я демократ только из принципа, а не по душевной склонности — таких не бывает».
Что же, не забыл ли Твен того, что он писал в «Янки»? Быть может, на минуту, но только на минуту. Уже то, что он возвращается к своему старому мнению, показывает, что такие настроения были у него преходящими.
Примечания
1. Арнольд Мэтью (1822—1888) — английский поэт и критик, близкий к прерафаэлитам — группе художников и литераторов, стремившейся вернуться к искусству раннего Возрождения.
2. Чаша Грааля, иначе «Святой Грааль» — чаша, из которой, по преданию, пил Христос во время Тайной вечери. По средневековой легенде, в эту чашу была собрана кровь распятого Христа. Впоследствии, согласно легенде, рыцари короля Артура привезли ее в Англию, где она находилась под их охраной.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
