Работы литературно-критического характера у Твена занимают достаточно скромное место в его обширном многожанровом наследии. В этом плане, он отличался и от Генри Джеймса, да и от своего друга Хоуэллса, признанного мэтра критической мысли, много сил отдававшего издательской, редакторской работе.
Литературные интересы. Человек огромного самобытного таланта, не получивший, кстати, систематического университетского образования, самоучка, Твен, конечно, не был эрудитом по части литературы. Писалось, например, об огромной популярности русской классической литературы в США на исходе века, переводах Тургенева, Толстого, Достоевского, оставивших столь глубокий след у его современников, читателей и писателей; однако они как-то прошли мимо внимания Твена. Неприкрытое раздражение вызывала у него английская романистка Джейн Остин. Но, в принципе, английские романисты «викторианцы», особенно Диккенс и Томас Гарди ему импонировали. У.Д. Хоуэллс вспоминал: «Из всех литераторов, каких я знал, он был самым нелитературным по сути и по манере». В интервью Киплингу Твен признавался: «Я не люблю беллетристику и прочие повествования. Я люблю факты и всякую статистику». Зато Твен с увлечением изучал труды по истории, особенно в пору работы над «Принцем и нищим» и романом о Жанне д'Арк. В своем пристрастии к «литературе факта» (faction) Твен отчасти напоминает Хемингуэя и Стейнбека.
Вместе с тем, высказываемые Твеном оценки были для него органичны, отвечали глубинным чертам его мировидения и писательской методологии. В них проявлялись темперамент Твена, присущая проницательность, умение схватывать комические стороны явления, а также полемический запал. Склонный к пародии, Твен творил в то самое время, когда искусство жизненной правды трудно пробивало себе дорогу, преодолевая «традицию утонченности», разного рода фальшивые штампы и каноны «хорошего тона». В его письмах рассеяно немало едких замечаний по поводу «слащавой чепухи», «ложной «чувствительности», «сентиментальности», которые подпитывали «массовую» литературную продукцию тех лет. Твену импонировали пафос выступлений Хоуэллса в защиту реализма, его «новая критическая манера», сама тональность этого многоопытного критика, который «вежливо и любезно спорит с равным себе», не задевая воображаемого собеседника, не приемля менторской позы всезнающего авторитета, отчитывающего рецензируемого, словно нашкодившего юнца.
Твен и английские классики. Как и большинство англоязычных писателей, Твен преклонялся перед Шекспиром: в нем его восхищали и языковое богатство, и сила фантазии, и блистательный юмор. К числу его любимых книг относился «Робинзон Крузо» Дефо, которого он охотно перечитывал. Своеобразную «робинзонаду» переживают Том Сойер и Гек Финн на острове Джексон. Наиболее популярный в США английский автор XIX века Диккенс был среди читательских приоритетов Твена, которому импонировала сама манера автора «Пиквика», наблюдательность, склонность к комическому преувеличению, сочетание бытового правдоподобия и гротесковой ретуши.
Интересны сами «точки соприкосновения» в судьбах и творческих индивидуальностях Диккенса и Твена, оба были самоучками; начинали как репортеры, занимались лекционной деятельностью; обладали актерской жилкой, были мастерами импровизации. Главное же то, что оба с особой отчетливостью олицетворяли тип национального литературного гения.
Истории литературы известны примеры, когда один большой художник в силу разнообразных причин, прежде всего, несовпадения эстетических позиций, отрицает другого, не менее значительного. Так было, например, с Львом Толстым, не принимавшим Шекспира, а если углубиться в историю — и с Аристофаном, обратившим свой критический пыл против Еврипида.
Марк Твен не принимал Купера и Вальтер Скотта. Это объяснялось своеобразием эстетики Твена: будучи реалистом, он, представитель нового литературного этапа, использовал в своем методе и романтическое начало. Он активно отторгал некоторые черты романтической поэтики и стилистики, которые ассоциировались для него со слезливостью, слащавостью, мелодраматизмом. Черты эти решительно обозначались у эпигонов романизма, столь активных среди поборников «традиции утонченности». Эти негативные черты он полемически заострял, «сгущал».
В статьях Твен цитирует отдельные отрывки из Купера, весьма убедительно доказывает, что в его стиле имеется много лишнего словесного «шлака», немалые резервы для сокращения. Взятый наугад пассаж может быть сокращен в полтора, два раза. От избавления от словесных излишеств только усилится производимый произведением эффект. Суть полемики Твена с «прегрешениями» Купера, полемики, не свободной от юмористической тональности, в том, что к романтической стилистике и эстетике автора пенталогии о Кожаном Чулке Твен подходит с мерками реализма, а точнее, жизнеподобной достоверности (вспомним известное высказывание Бальзака, утверждавшего в рецензии о «Пармской обители» Стендаля, что если бы текст этого произведения был переписан Жорж Санд, то объем увеличился бы в три раза. Из этого не следует, конечно, что Жорж Санд — плохая писательница).
Твен и Вальтер Скотт. С еще большей неприязнью отзывался Твен о Вальтер Скотте, шире, о «вальтерскоттовской болезни». Автора «Айвенго» он уличает не только в художественных просчетах, но, что для Твена самое оригинальное, в идеализации Средневековья, рыцарских «добродетелей» и нравов; Твен выставил их на осмеяние в «Янки». В Средневековье, как отмечалось, Твен, убежденный демократ, видел квинтэссенцию произвола, насилия над человеком, равно как и абсурд, заключенный в сословной иерархии. В письме к Брэндеру Мэтьюзу Твен дает настоящий залп сатирических инвектив по адресу Вальтер Скотта. Он перечисляет целый букет литературных просчетов Скотта: это «путаный и небрежный язык», «убогий, бесцветный и стертый»; отсутствие комических персонажей; забавных и юмористических пассажей; «безмятежный разлив водянистого красноречия»; «неестественность героев и героинь» и т. д. Твен «умирает» медленной смертью, «загубленный прозой сэра Вальтера». Твен-полемист явно «перебирает», громоздя обвинения шотландскому барду, благо, речь здесь идет не о публикуемой статье, а о частном письме: «Ох, как все это ребячески незрело, неестественно, какая второсортная подделка! Все какие-то фигуры из паноптикума, скелеты, призраки. Интересно? Да как могут быть интересны бескровные манекены, эти мыльные пузыри? А замысел — какое убожество! — возмущается Твен. — Не потому убожество, что не хватает изобретательности, чтобы задумать сложные и разнообразные положения, а потому, что нет уменья их обосновать. Сэр Вальтер обычно выдает себя, когда начинает развивать то или иное сюжетное положение: он хитрит и мудрит и накручивает...» Приведенный обширный пассаж, а он относится к таким знаменитым романам Скотта как «Роб Рой» и «Гай Маннеринг», примечателен, конечно, не как образец критического анализа, но как пример стилистики Твена — полемиста, склонного к очевидным перехлестам.
Справедливости ради отметим, что не один Твен был в ту пору резок по отношению к Вальтер Скотту. С ним был солидарен его друг, такой эрудированный и проницательный критик, как Хоуэллс, писавший: «Романы Скотта основаны на средневековых идеалах, приверженности к аристократии и монархии, они молчаливо исходят из того, что люди делятся на благородных и подлых, на патрициев и плебеев, правителей и подчиненных...» Конечно, точка зрения Хоуэллса — явно антиисторична: он, как и Твен, судит о Скотте, исходя из понятий современной демократии.
Можно полагать, что Твен «придумал» своих Купера и Скотта и сражался с воображаемыми объектами своей полемики, а точнее со слабоодаренными эпигонами, которые, тем не менее, пользовались завидным спросом на книжном рынке.
Твен и современные писатели. Вместе с тем Твен отмечал то ценное, талантливое, что он находил в современной литературе. Он собирался написать статью «Брет Гарт как художник», но не реализовал своего замысла. При всей сложности их взаимоотношений, особенно в последние годы, Твен не раз высоко отзывался о мастерстве того, кто когда-то был его наставником. Он указал на умение Брет Гарта воспроизводить калифорнийские реалии, оригинальность в обрисовке типологии золотоискателей, в передачи их языковой манеры. Об этом говорится в статье «Что думает о нас Поль Бурже?».
В письме к Джоэлю Гаррису, писателю и журналисту, Твен тепло отозвался о его известной книге «Сказки дядюшки Римуса»: она построена в виде искусных обработок негритянского фольклора, притчи и легенды, которые рассказывает Римус, бывший раб, ныне слуга в доме белого хозяина его сыну. «Дядюшка Римус, — писал Твен, — обрисован преискусно, это такое милое и славное ваше творение; он и мальчик, их отношения друг с другом — настоящая отличная литература».
Важен малоизвестный этюд Твена, посвященный знаменитому роману Эмиля Золя «Земля», отмеченному мрачными натуралистическими красками, изображающему быт французского крестьянства. Горькая сама по себе, книга Золя исполнена «чистейшей правды»: события, в ней описанные, характерны и для Америки. Художественно осваивая французский материал, Золя, по мысли Твена, «разбудил» и его соотечественников. Этот этюд дает дополнительный штрих к мироощущению и эстетике позднего Твена.
Вместе с тем заметно, что в своих литературных приоритетах Твен несколько «старомоден». В нем не только «просветительский» пафос, по манере он чем-то напоминает английских романистов XVIII века, живописующих «приключения» героев. Не в пример Джеймсу и Хоуэллсу он, верный природной интуиции, не спешил осваивать новую литературную технику. В его переписке и статьях мы не находим весомых откликов на выход на арену писателей натуралистов с их разоблачительным материалом (Крейн, Гарленд, Норрис), ни на популярность Джека Лондона, ни на приход в литературу Драйзера с его «Сестрой Керри».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
