Марк Твен родился на рабовладельческом Юге, в провинциальном городке Ганнибале, и в его мальчишеском воображении ближайшая округа вмещала в себя все мироздание с центром в соседнем Сент-Луисе. С двадцати двух до двадцати шести лет плавая лоцманом по родной реке, он глубже узнал свой край и жизнь на берегах Миссисипи. В первый далекий путь по дорогам Америки будущий писатель отправился в 1861 г., решив уйти из армии южан в начавшейся Гражданской войне и уехать на Запад с братом Орионом, назначенным Секретарем территории Невада. Жизнь в Неваде, заполненная трудом старателя, растянулась на несколько лет и завершилась переездом в Сан-Франциско. И наконец, в 1866 г. Твен совершил свою первую поездку в качестве журналиста, корреспондента газеты «Сакраменто юнион» на Сандвичевы (Гавайские) острова.
Однако такова лишь предыстория странствий великого американского писателя, за свою долгую жизнь побывавшего в Италии, Франции, Испании, Германии, Швейцарии, Англии, Греции, России, Турции, Палестине, Египте, Индии, Австралии, Тасмании, Новой Зеландии, Южной Африке, на Цейлоне и на островах Атлантического океана. В 1867 г. Твен стал участником круиза по Средиземному морю на экскурсионном пароходе «Квакер-Сити» как представитель газеты «Альта Калифорния», напечатавшей несколько десятков его корреспонденций о путешествии, а два года спустя, в 1869 г., была опубликована первая книга путевых очерков писателя «Простаки за границей», встретившая восторженный прием у читающей публики. В 1878 г. Твен вторично посетил Европу и издал новые записки под названием «Пешком по Европе». В 1894 г. писатель отправился с лекциями в кругосветное турне, результатом которого явилась книга «По экватору», вышедшая в свет в 1897 г.
Действие твеновских романов происходит, как правило, на родине и, если и переносится в Европу, то обязательно на несколько столетий назад («Принц и нищий», «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», «Жанна д'Арк», «Таинственный незнакомец»). Причем жанр этих произведений — сказка, фантастика, притча, исторический роман. Современная же европейская жизнь, которую Твен наблюдал во время своих поездок, стала материалом небеллетристических книг. Такое «распределение по жанрам» прошлого и настоящего чужих стран встречается в творчестве не только Твена, но и многих других писателей, делавших далекие земли местом действия романтических, фантастических, исторических повествований и отражавших их современность в документальных, публицистических формах. Жанровая синтетичность путевых записок, сочетающих в себе непосредственность дневниковых наблюдений с основательностью исторических экскурсов, публицистическую заостренность на реальных событиях с художественной фантазией, — все это с наглядностью представляет процесс преобразования факта жизни в факт искусства. Уместно напомнить, что книги путешествий находились у истоков большинства национальных литератур. «Странствие» служило организующим началом в сюжете и композиции народного эпоса, античного, средневекового и просветительского романа.
Можно заметить, что творчество Твена, развивающееся от путевых и автобиографических книг к роману, как бы повторяет в миниатюре модель национального литературного процесса, движущегося от документального к художественному, и эволюцию самого жанра записок в американской литературе, шедшую от синтеза различных жанровых форм к их созреванию, выделению и расхождению.
В американской культуре жанр записок сыграл выдающуюся роль. В эпоху колонизации Нового Света он объединял в себе самые разнообразные функции: этнографического очерка, политического памфлета, философского трактата, духовной книги, автобиографии и до известной степени собственно беллетристики. Исторически в американской литературе существовало два разновременных и разнонаправленных потока произведений в жанре путешествий: до середины XVIII в. преобладали книги, «открывавшие» Америку, описывавшие ее природные богатства и раннюю историю, борьбу за независимость и внутренние политические распри; с конца XVIII в. намечается известная переориентация интереса, появляются сочинения, авторы которых пишут уже о старой родине, поднимая вопрос о значении европейского влияния на США, высказывая различные взгляды на европейское общественное устройство и культуру1. О Европе писали Б. Франклин, Дж. Адамс, Т. Джефферсон, стоявшие на позициях просветителей. Они занимали непримиримые позиции по отношению к монархии, деспотическим режимам, аристократическим привилегиям, порождающим угнетение и нищету народа. Веря в особый путь Америки и предостерегая соотечественников от подражания развращенным нравам, они в то же время отдавали должное европейскому искусству, литературе, богатству исторических традиций. Вполне закономерно, что Т. Джефферсон в той части его автобиографии, где речь идет о пребывании в Европе, уделяет основное внимание историческим и политическим событиям, свидетелем которых ему пришлось стать, а также со свойственным авторам того времени «уравниванием» всех аспектов бытия — парковому искусству и архитектуре увиденных им городов — давнему его увлечению. Просветительский рационализм Джефферсона, старавшегося быть объективным и придерживаться строгой фактографичности, наложил отпечаток на книгу, во многих местах приближающуюся к научному трактату, а политическая пристрастность автора внесла в нее черты памфлета.
Интерес к Старому Свету сохранился и у писателей-романтиков — В. Ирвинга, Г. Лонгфелло, Ф. Купера, Н. Готорна, начавших испытывать разочарование в устоях американского общества. Отсутствие значительных национальных художественных традиций пробуждало в них пристальный интерес к европейской культуре. Всепроникающей торгашеской морали американского общества противопоставлялись романтизированные представления о Европе. Так, в путевых очерках Вашингтона Ирвинга и Натаниеля Готорна не только непосредственные наблюдения, живые бытовые сцены и зарисовки, но и различные философские и политические рассуждения подчинены главному интересу авторов к романтизируемому прошлому Европы, ее легендам, истории, искусству.
Внимание к богатейшему европейскому культурному наследию преобладало и у первых американских реалистов, особенно у Г. Джеймса, называвшего себя «искателем эстетических наслаждений» и «любителем живописного». Впрочем, необходимо отметить, что другие современники Твена — Г. Адамс и У.Д. Хоуэллс стремились к более разносторонней, объективной н реалистической оценке социальной действительности. В легком, юмористическом тоне записок Хоуэллса заметна тенденция к разрушению стереотипного, псевдоромантического восприятия, к определенному снижению признанных святынь. Хоуэллс позволяет себе критически относиться к преданиям, которые связаны с историческими достопримечательностями. Например, он утверждает, что в камере тюрьмы в Ферраре не мог быть заключен Тассо, поскольку по достоверным свидетельствам в ней находился склад угля; он сомневается в том, что великий поэт смотрел из окна темницы на свою Леонору, так как ее дом был закрыт несколькими высокими кирпичными стенами; он высмеивает рассказы о Байроне, якобы часами в раздумье мерявшем шагами комнатушку Тассо длиною всего в два метра и т. д. В рождающейся американской реалистической литературе, пусть пока робко и непоследовательно, начинали переосмысляться устоявшиеся представления о европейской культуре и истории.
Отношение американцев к Европе вообще всегда отличалось двойственностью, впрочем вполне объяснимой: Европа была прародиной, где оставалось то, что отсутствовало в США и что имела каждая нация, — героическое прошлое, национальные корни, вековая культура, но при этом Старый Свет воспринимался как действительно старый, покинутый и отвергнутый, на который взирали из-за океана со смешанным чувством неполноценности и превосходства. В сознании американца Европа представлялась прошлым, а Америка — настоящим и будущим не только для жителей Соединенных Штатов, но и для всего человечества. Эта точка зрения была в высшей степени характерна для раннего Твена, уверенного в особом предназначении своей страны и отправившегося в свое первое далекое путешествие не для того, чтобы поклоняться прошлому Европы, а чтобы познавать ее настоящее. В критической оценке современности ему было на кого опереться и в американской и в европейской традиции. Пожалуй, среди соотечественников ближе всего ему оказался Г. Мелвилл — во-первых, язвительными выпадами против «благ» цивилизации в книге «Энкантадас, или Очарованные острова» и, во-вторых, ироническим тоном в описании «святых земель» Палестины. Можно найти сходство некоторых фрагментов путевых заметок Твена с сатирическими политическими тирадами в «Путевых картинах» Г. Гейне. Много общего у книг Твена с «Американскими заметками» и «Картинами Италии» Ч. Диккенса, где юмористические сценки и ситуации сочетаются с открытой публицистичностью, где внимание повествователя сосредоточено главным образом на современных социальных, общественных институтах посещаемых стран. Но по направленности и тенденциям развития этого жанра Твен прежде всего сравним со Стендалем, написавшим дневники «Рим, Неаполь и Флоренция». У Стендаля, как и у Твена, археологические памятники и музейные сокровища не заслоняли живой повседневной реальности, а достоверность описаний сочеталась с импрессионистичностью выражения, намеренной разностильностью и мистификациями.
О направленности исторического мышления Твена верно написала А.С. Ромм: «Для этого "американского Адама" пока что существует лишь одно измерение исторического времени — современность, и полное воплощение ее духа он находит не в умирающей Европе, а в молодой практической республике — США»2. В годы после Гражданской войны, завершившейся победой Севера над рабовладельческим Югом, открылись широкие перспективы для распространения капиталистических отношений и экономического развития Америки, что вызвало прилив национального оптимизма. Веру в счастливое будущее, демократию и прогресс разделял и Твен, преданный просветительским идеалам и видевший причины социальных пороков в наследии монархического строя, аристократии и засилии церкви. Это определило позицию писателя по отношению ко всем сторонам европейской жизни, в том числе истории, культуре и искусству.
Американская публика и критика восприняли «Простаков за границей» как чисто развлекательную книгу, в комической форме представляющую точку зрения грубоватого и невежественного американца из средних слоев общества. Даже Брет Гарт, в целом благоприятно отозвавшийся о книге, упрекал Твена в «необузданности», «дерзости» и «отсутствии этических и эстетических запретов»3. Хотя «Простаки за границей», действительно, были рассчитаны на массового читателя и во многом носили коммерческий характер (чем и определяются многие «сенсационные» передержки книги), замечание Брет Гарта верно лишь отчасти. «Дерзость» Твена имела и куда более серьезные исторические и этические основания.
Описывая места, традиционно считающиеся символами гармоничного сочетания прекрасной природы и творений человеческого гения, — Неаполь, Флоренцию, Венецию, — Твен не ограничивается рассказом об их красотах, выдвигая на передний план дисгармонию между эстетическим совершенством этих городов и убогостью их повседневной жизни. «Увидеть Неаполь и умереть» — приводит автор известное высказывание и, в банально изысканных выражениях рисуя «бесконечную многоцветную мозаику морской глади», «величавую двойную вершину Везувия», тут же предупреждает: «Только не вступайте в пределы города и не рассматривайте его в подробностях — это лишит его романтического ореола... Контрасты между богатством и нищетой, великолепием и убожеством здесь разительнее даже парижских и встречаются чаще...»4 Лишь вскользь упоминая о «бесконечных милях картинных галерей» Флоренции, о «гвельфах, гибеллинах и прочих исторических головорезах, чьи кровавые распри составляют столь большую долю истории», писатель подробно говорит о тяжелом труде и бедности знаменитых флорентийских ювелиров. Его позиция вполне последовательна: это точка зрения противника монархической тирании, видящего на «священных камнях» Европы пятна человеческой крови и пота. В достаточно парадоксальной форме эта позиция сказалась и на отношении писателя к европейскому искусству, в частности живописи мастеров Возрождения (возмутившем многих его современников и до сих пор вызывающем недоумение читателей). Разумеется, иронически-пренебрежительный тон рассказов о Микеланджело, Рафаэле или Тициане во многом обусловлен общим юмористическим тоном книги, «маской» автора, изображающего наивного и невежественного простака-американца. Однако не только этим. Предвидя возможные возражения читателя, Твен пишет: «...Мои друзья ругают меня за то, что я порою не вижу красоты их творений. Иногда я против воли замечаю эту красоту, но все же я продолжаю возмущаться подобострастием, заставлявшим великих художников проституировать свой благородный талант, превознося таких чудовищ, какими были двести-триста лет назад французские, венецианские и флорентийские владетельные особы» (1, 263). По справедливому замечанию Г. Беллами, в «"Простаках за границей" Твен выступает не только как юморист, но и как моралист, соединивший эстетику и мораль»5.
Как и большинство путешественников, наблюдавших чужие нравы, писатель постоянно занят мысленным сравнением увиденного со своей страной. Твен вслед за своими предшественниками выделял в описаниях то, чего не было, с его точки зрения, в Америке, но если для Ирвинга, Готорна или Джеймса главное — отсутствие культурных традиций, о чем они глубоко сожалели, то для него основное — отсутствие феодальных институтов, что он от всей души приветствовал.
Инвективы Твена по адресу европейских тиранов, вызывающие в памяти памфлеты и записки «отцов-основателей», подразумевают в качестве альтернативы деспотии демократическое общественное устройство. Патриотическая настроенность писателя нашла свое выражение и в несколько неожиданной для последовательного противника любой автократии снисходительности к некоторым «сильным мира сего», в частности к французскому императору Наполеону III, «воплощению энергии, упорства, предприимчивости», который «привел Францию к экономическому расцвету»; и к русскому императору Александру II, отменившему крепостное право. Очевидно, Твену импонировали качества, считающиеся типичными для американского характера, и были близки реформы, открывающие возможности промышленного развития, особенно в стране, масштабами и богатствами сравнимой с Америкой.
Не меньшую неприязнь, чем к монархии и аристократии, испытывал Твен к церкви, служившей постоянной мишенью его иронии и сарказма. Антиклерикальная направленность мысли писателя усиливалась его неприятием пуританской идеологии, гнет которой сохранялся в США от колониальных времен и накладывал отпечаток на всю духовную жизнь страны, в особенности Новой Англии. Твен приветствует конфискацию церковных земель в Италии, возмущается разительным контрастом между роскошью, великолепием соборов и нищетой жилищ итальянских крестьян, сравнивает «варварские» нравы «непросвещенных римлян», выпускавших на первых христиан диких зверей, с «цивилизованной» инквизицией, которая обращала неверных с помощью таких убедительных «доводов», как раскаленные щипцы и костры. Одним из величайших парадоксов истории христианской церкви Твен считает бесконечные войны, злодеяния и убийства, совершаемые ради распространения веры и во имя того, «кто был кроток и смирен, милостив и благ!». Не милует Твен и Библию. С убийственной иронией излагает он, например, историю Ииуя, убившего семьдесят сыновей царя Ахава, всех его родственников, сорок двух «братьев царя иудейского», «всех священников и всех поклонявшихся Ваалу», после чего «Ииуй, добрый сеятель веры, снова отдыхал от трудов своих» (1, 510).
Излюбленные объекты издевок писателя — церковные реликвии, святые мощи, мистические чудеса и духовные книги, повествующие о необыкновенных исцелениях и явлениях с «не знающей сомнения, безоговорочной простотой... в прозаический век железных дорог и телеграфа» (1, 298).
Непочтительность Твена по отношению к Старому Свету и церкви, пусть в крайних формах, отражала характерно американское стремление к независимому мышлению. «Реально его "американизм", — замечает А.С. Ромм, — означает не столько "образ жизни", сколько "образ мысли" — характер подхода к явлениям действительности»6. Твен искренне восторгается Версалем, Миланским собором, Афинами, с уважением пишет о великих людях Франции и Греции, он серьезен там, где речь идет о народных бедствиях и страданиях, о притеснениях и тирании, но непременно уничижает все атрибуты феодальной и деспотической власти, воистину превращая священные камни Европы в простые булыжники. Причем снижение может осуществляться при помощи неожиданной ассоциации с каким-либо явлением американской жизни или переосмысления события с позиции современности, демонстрируя новый, по мнению раннего Твена, исторически перспективный, трезвый и практический взгляд на мир.
Рассказывая о романтической фигуре воина, сгоревшего на посту в Помпее и «не посрамившего гордого имени солдата Рима», Твен пишет: «Он был солдатом — и остался на посту, потому что доблесть воина мешала ему обратиться в бегство. Будь он полицейским, он тоже остался бы — потому что спал бы крепким сном» (1, 329). Размышления о бренности людской славы, навеянные величественными развалинами Рима и Помпеи, завершаются комической статьей о генерале Гранте в будущей энциклопедии 5868 г., а почтительное описание приема у русского царя в Ливадии затем пародируется в сценках, разыгрываемых матросами. Описывая Колизей и бои гладиаторов, Твен мистифицирует читателя, соединяя разновременные пласты в репортаже о событиях далекой древности из якобы случайно найденного листка «Римской Ежедневной Боевой Секиры» — пародии на типичную американскую провинциальную газету.
Европейским феодальным институтам, монархическому строю Твен противопоставлял просветительские демократические и республиканские принципы, научный и экономический прогресс которые, с его точки зрения, служили здоровой основой и залогом великого будущего его родины. Писатель искренен в своих чувствах при виде американского флага: «Увидеть его — словно увидеть родину, все, чем она дорога, и почувствовать волнение, способное погнать быстрее целую реку вяло текущей крови!» (1, 101). Описывая угнетенную католической церковью Италию, Твен сравнивает ее с Америкой, рассказывая о последней как бы от имени побывавшего за океаном темного итальянского крестьянина, воспринявшего все увиденное как чудо: «Я видел страну, над которой не нависла тень святой матери-церкви, но люди там все-таки живут... Я видел простых мужчин и женщин, которые умеют читать... Я видел там простых людей — не князей и не священников, — и все же земля, которую они обрабатывали, принадлежала им... Простые люди там знают очень много; у них даже хватает наглости жаловаться, если ими плохо управляют, вмешиваться в дела правления и указывать правительству... В Америке люди намного умнее и мудрее своих отцов и дедов... Они жнут с помощью отвратительной машины, которая за один день убирает все поле...» (1, 269).
В то же время «американизм» Твена лишен невежественного шовинизма. Он отнюдь не закрывает глаза на недостатки своей страны: в его книге гораздо больше критических замечаний об американской жизни и американцах, чем славословий по их адресу. Он видит разницу между тем, что записано в Декларации независимости, и тем, что реально происходит в Америке. В апокрифическом Новом завете писатель находит «один стих, который ни в коем случае не следовало отвергать, ибо он со всей очевидностью пророчествует о членах конгресса Соединенных Штатов: "199. Они ставят себя высоко и мнят себя мужами рассудительными; и хоть они глупы, но хотят всех уверить, что они призваны учить других"» (1, 501).
Твен прекрасно понимает, почему не испытывает ни малейшего желания вернуться на родину сын черных рабов из Южной Каролины, поселившийся в Венеции, где к неграм относятся так же, как к белым. Видит он и оборотную сторону американской предприимчивости и деловитости, иссушающих душу, лишающих человека духовных интересов и способности наслаждаться жизнью. «Именно в умении отдыхать, — пишет Твен, — главная прелесть Европы. В Америке мы торопимся — это неплохо; но, покончив с дневными трудами, мы продолжаем думать о прибылях и убытках, мы даже в постели не забываем о делах...» (1, 200).
В «Простаках за границей» Твен высмеивает преклонение перед иностранным и желание своих соотечественников похвастаться благоприобретенными заморскими манерами, словечками и нарядами. Но с еще большей иронией пишет он о самодовольстве, вульгарности и невежестве многих американских туристов, которые позволяют себе быть развязными, высокомерными и смотреть сверху вниз на все чужое из-за примитивной убежденности, что все лучшее находится и происходит в Америке, только потому, что оно «наше». Но при этом именно путешествия Твен считает наилучшим лекарством от узости мышления, национализма и шовинистического чванства: «Путешествия гибельны для предрассудков, фанатизма и ограниченности, вот почему они так остро необходимы многим и многим у нас в Америке. Тот, кто весь свой век прозябает в одном каком-нибудь уголке мира, никогда не научится терпимости, не сумеет широко и здраво смотреть на жизнь» (1, 602).
В путевых книгах Твена, как и в записках его предшественников, всматривавшихся в европейский быт, ставились вопросы самостоятельности развития Америки, национального характера и культуры и, поскольку цивилизация Нового Света была производной от Старого, делались попытки разобраться в мере их схожести и несхожести, зависимости и влияния. В своей ранней книге «Простаки за границей» Твен явно отдает предпочтение родине и при всей трезвости оценки соотечественников и понимании недостатков американской жизни во всяком случае не в Европе ищет пути их искоренения.
Во взглядах на Европу Твен полемичен по отношению к тем своим предшественникам и современникам, кто, преклоняясь перед историческими памятниками и шедеврами зодчества, не видел реальной жизни, кипящей вдалеке от парадных дворцов и монументальных соборов. Этой полемичностью определяется структура и тон «Простаков за границей», где постоянно присутствует столкновение мнений, принципиально различных позиций, всегда подразумевается второй участник диалога. Роль «оппонента» может играть один из персонажей, выражающий неприемлемую для автора точку зрения, или же сам герой-рассказчик, надевающий комическую маску, а объектом осмеяния могут служить клишированные описания европейских достопримечательностей в путеводителях и псевдоромантических сочинениях, церковные книги, общепринятые мнения. Твен ведет непрекращающийся во всем его творчестве спор с «романтизированным» отношением к жизни, приукрашивающим и искажающим ее, и утверждает здравый смысл, в котором, видимо, есть немалая доля американского прагматизма.
Комическая несостоятельность замкнутого на себе, глухого и слепого по отношению к реальности, стереотипизированного мышления особенно гротескно выражена в главах, которые антиклерикально настроенный Твен посвятил «святым местам». Твен не был первым в американской литературе, кто с разочарованием писал о Палестине. Путевые заметки, письма, поэмы, вышедшие из-под пера Дж.У. Де Фореста, Дж.Р. Брауна, Г. Мелвилла, довольно сдержанно повествовали о скудной, однообразной природе, скромных масштабах, нищете и невежественности населения, нагромождении подлинных и фальшивых достопримечательностей. Реальность, встающая со страниц «Простаков за границей», также «снижена» и противопоставлена высокопарным описаниям в различных сочинениях и путеводителях. Приводя невыносимо слащавые цитаты из книги вымышленного автора Граймса, Твен сокрушается, что подобные сочинения сбивают с толку читателей, которые затем, приехав в Палестину, «глядят на мир их глазами и говорят их языком». «Вернувшись домой, — иронизирует Твен, — паломники будут рассказывать не о той Палестине, какая предстала их взорам, а о той, какую увидели Томсон, Робинсон и Граймс, с некоторыми оттенками в зависимости от веры, исповедуемой каждым из рассказчиков» (1, 479).
Книги, над которыми издевается Твен, — образцы беспочвенного фантазерства, основанного на ложном представлении о действительности. Писатель полемизирует с подобной литературой не только открыто, с помощью прямого комментирующего авторского голоса, предоставления слова каждому участнику диалога, разных видений мира, но и посредством всей художественной системы своей книги, где литературная обработка реальных явлений и событий не извращает, а вскрывает их внутреннюю сущность.
Вместе с тем нередко стихия комического брала верх над автором, что порождало неоправданно уничижительные характеристики памятников прошлого.
В своей первой книге путешествий Твен не везде умеет сбалансировать важное и незначительное, впадая порою в мелкотемье и отдавая слишком много места чисто развлекательным эпизодам. О самых знаменитых памятниках может быть вскользь брошено несколько замечаний, зато на многих страницах следуют вариации на темы об отсутствии мыла в европейских гостиницах, о вагонах или о парижских парикмахерских. Однако дело здесь не только в неопытности начинающего автора, а и в его отношении к жизни, в котором есть немалая доля просветительской веры в гармоничность, рациональность и упорядоченность бытия, где все равноправно, взаимосвязано и лишено иерархичности, где нет четкой грани между трагическим и комическим, высоким и низким.
Иногда юмор становился самоцелью, приобретая мрачный и даже жестокий оттенок, а непосредственность впечатлений воспроизводилась поверхностно. Облик любого места на земле, любой страны не может сводиться только к образу, запечатленному в настоящий момент повседневности. Без обращения к душе народа — его исторической и культурной памяти — изображение национальной жизни может оказаться односторонним, плоскостным и упрощенным. Так получилось в «Простаках за границей» с описанием народов, находящихся на низкой ступени развития, которых Твен как бы лишил голоса, возможности самозащиты, дав картину быта, а не бытия и тем самым превратив их в пассивный, «немой» объект полемики между писателем и авторами путеводителей.
Восток Твена совсем не похож на тот, которым восхищались доверчивые читатели и зрители, глядя на пейзажи и пасторальные сценки, изображаемые на гравюрах. «На гравюрах, — пишет автор, — нет ни запустения, ни грязи, ни лохмотьев, ни блох, ни уродливых лиц, ни гноящихся глаз, ни пирующих мух, ни порожденной невежеством тупости во взгляде, ни стертых до живого мяса ослиных спин, ни раздражающей и непонятной болтовни на незнакомых наречиях, ни зловония, исходящего от верблюдов, ни мыслей о том, что, если б подложить под все это тонну-другую пороха и запалить его, получилось бы куда эффектнее, — и эту радующую глаз картину можно было бы вспоминать с удовольствием, проживи мы хоть тысячу лет» (1, 506—507). Подобные рассуждения, а их в книге немало, относятся также и к индейцам, с которыми Твену, как жителю Америки, приходилось общаться. Их благородство, дар поэтичности он считает выдумкой Фенимора Купера, одного из своих воображаемых оппонентов, и предлагает оставить «пустую болтовню» об аборигенах, неуместную «в наши практические времена». «Я с наслаждением, — пишет он, — съел бы всю эту породу, будь у меня такая возможность» (1, 217). Не стоит воспринимать высказывания писателя слишком серьезно — многое написано ради «красного словца», в общем потоке комического текста, однако несомненно и влияние мировоззрения американца «практических времен», увлеченного достижениями промышленного века и свысока взирающего на дикость и отсталость.
Рассказчик — сам автор, носитель определенных философских, социальных и этических взглядов, но нередко он «прикидывается» кем-то иным, олицетворяя собой какой-либо человеческий, социальный, национальный тип. «Это, — писал один из исследователей комического у Твена, — особая художественная манера писателя выступать в своих произведениях в двух ролях и освещать факты действительности с двух точек зрения: с точки зрения самого Твена, с одной стороны, и его литературного двойника — с другой»7.
Прием «маски», опирающийся на фольклорную традицию фронтира, создает в «Простаках за границей» сложность сочетания авторской позиции, авторской точки зрения и образа автора-рассказчика. Противоположные позиции сталкиваются при этом не только в непосредственно диалогической форме, располагаясь полярно у разных их носителей, но синтезируются в едином образе автора-рассказчика, надевающего «маску» условного и простодушного простака, якобы принимающего условности и предрассудки окружающей среды. Его разочарование в увиденном подчеркивает контраст между ожидаемым и реальностью, проходящий через всю книгу и, собственно, создающий ее юмористический строй. Это дало возможность наилучшим образом осуществить жанровый закон юмористического произведения, выдержать принцип «вывернутого мира», где о серьезных вещах говорится несерьезно, и наоборот, где постоянно сходятся, взаимодействуют и расходятся противоположные точки зрения.
Неоднозначность образа рассказчика обусловила подвижность точки зрения в книге, что присуще гибкому, неустойчивому жанру беллетризованных путевых записок. На одних страницах слышится голос самого писателя, рисующего картины природы, делающего экскурсы в историю и экономику, прямо выражающего те или иные взгляды, на других — появляется образ-«маска», действующее лицо импровизированных юмористических эпизодов: то типичный американский обыватель, то хитроватый и остроумный невежда, что помогло дать динамичную картину американских и европейских нравов.
В первых же главах надевая «маску» простака, Твен как бы присоединяется к всеобщим восторгам по поводу маршрута, предполагаемых красот и чудес и веселого времяпрепровождения, расхваливая проект круиза самыми яркими эпитетами, в чем уже явно чувствуется ирония, издевательство над антидемократической системой ценностей, над «счастьем» принадлежать к «избранным» (на «Квакер-Сити» существовал Комитет по отбору кандидатов в пассажиры), над обещанными попутчиками-знаменитостями, над «батареей пушек» для ответов на салюты королей и над радостью «ощущать себя на гребне великого общественного движения» — «все ехали в Европу — я тоже ехал в Европу». При этом «маска» порой приобретает гротескные черты развязного и невежественного американца, чей образ дополняют другие персонажи: житель Дальнего Запада, глуповатый Блюхер, псевдоученый болтун по прозвищу Оракул и, наконец, особая группа пассажиров — паломники, отличающиеся от остальных путешественников-«грешников» слепой верой во все, что написано в Библии, духовных книгах, а также путеводителях по Палестине.
Однако, хотя авторская ирония обращена и на «чужой», и на «свой» мир, и на самого рассказчика, его образ не смыкается полностью с образами других американцев. Он только эпизодически надевает «маску» типичного путешественника-обывателя, отличаясь от него острой наблюдательностью, непредвзятостью мнений, проявляя народный здравый смысл и склонность доверять лишь своим глазам, руководствуясь непосредственными впечатлениями и не выдавая желаемое за действительное. Подчеркивая отсутствие глубокой духовной культуры у своих сограждан, Твен в то же время наделяет рассказчика — представителя Америки — органичностью этических устоев и демократизмом как определенными национальными и социальными чертами.
Рассказчик, который не везде и не всегда «совпадает» с автором, превращается в действующее лицо, героя, описывающего свои впечатления, чувства, мысли, наблюдающего окружающее, а часто и активно участвующего в нем. Благодаря этому появляется образ и выстраивается сюжет, где личность автора служит центром и организатором всех уровней повествования. Сочетание субъективной авторской точки зрения и объективного, внешнего взгляда на рассказчика, присущее жанру записок в целом, является одним из факторов перерастания документального в художественное.
Произведения Твена во многом близки «роману-путешествию», «роману дороги», такому же емкому жанру, как путевые записки, представленному именами Сервантеса, Дефо, Стерна, Смоллета, Свифта, Диккенса. В их книгах Твен почерпнул основные структурные принципы своих «Простаков за границей»: новеллистичность композиции, когда повествование составляется из законченных событийных «блоков»; наличие вставных рассказов, не связанных со сквозным сюжетом книги; герой-простак, попадающий в нелепые комические ситуации.
Опора Твена на документальные, публицистические записки американских просветителей, его обращение к просветительскому роману, к произведениям писателей, сыгравших важнейшую роль в становлении реализма в национальных европейских литературах, представляются закономерными, если учесть, что путевые книги Твена были одними из первых реалистических сочинений в американской литературе в целом. В документальных жанрах с их нарастающей тенденцией к беллетризации вынашивались художественные формы реалистического отражения действительности, перерастания факта в эстетическое явление. Из отдельных новеллистических эпизодов, преобразованных вымыслом и фантазией, связанных одним образом повествователя, складывалось некое подобие романного действия. Литературные аллюзии, литературные приемы, литературная условность, заимствованные из близких культурных пластов — просветительского реализма, европейского романа XIX в., фольклора, трансформированные в новый контекст, были необходимы для координации предшествующей художественной традиции, в том числе и инонациональной, с новыми формами творческого освоения действительности в американской культуре. Сплав документальности с литературностью, как один из способов перевода факта из сферы реальности в сферу искусства, безусловно, был одним из путей формирования реализма. Однако в творчестве Твена по мере роста его зрелости художественные формы приобретали все большую самостоятельность, что проявилось и в эволюции книг путешествий. Последующие путевые записки — «Пешком по Европе» и «По экватору» характеризуются более четким, чем в «Простаках за границей», разделением беллетризованных, юмористических и фактографических, очерковых частей.
Все три произведения близки по тематике и структуре, но каждое из них знаменует новый этап в развитии художественного мышления Твена и тесно связано с тем или иным периодом его творчества. По сравнению с «Простаками за границей» в книге «Пешком по Европе» сместились многие акценты, изменился общий тон, ставший более серьезным, «нейтральным», увеличился удельный вес авторских размышлений на различные темы и отступлений очеркового характера, сопровождающихся дословно приводимыми рассказами очевидцев, статистическими данными, цифрами, фактами. Отношение Твена к Европе стало глубже и историчнее, он пытается найти разумные формы взаимодействия национальных культур, отвергая как высокомерное отрицание, так и космополитическое раболепие.
Процессы поиска национальной специфики, которые происходили в Америке во второй половине XIX в., не просто отразились в произведениях Твена, но в значительной степени обрели в них свое художественное выражение. До книги «Пешком по Европе» были созданы крупные произведения в основном автобиографического характера, в частности документальная книга «Налегке» и роман «Приключения Тома Сойера», базирующиеся на воспоминаниях детства и юности, а в течение последующих десяти лет после ее выхода в свет появились романы «Принц и нищий», «Приключения Гекльберри Финна», «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», которым присущ более высокий уровень художественного обобщения. Интересно, что в двух из этих книг, а затем и в романе о Жанне д'Арк, Твен обращается к европейской истории, уже не только критикуя и высмеивая, как в «Простаках за границей», но и анализируя ее светлые и темные стороны, превращая средневековую реальность в место действия.
Как художественный образ опирается на реальный факт, так и сюжеты, коллизии, темы, образы и приемы твеновских романов проходили «крещение» в его документальных сочинениях. Мы легко различаем в янки из Коннектикута черты «маски» путешественника-американца из книги «Пешком по Европе», а сам замысел романа вполне мог вырасти из небольшой пародии — «Легенды "очковтирательских руин"», где средневековый рыцарь-ученый, «несколько опередивший свой век», победил огнедышащего дракона с помощью простого огнетушителя и в награду потребовал монопольное право изготавливать очки и продавать их по всей Германии. По-разному проявился в книгах путешествий и в романах прием сопоставления двух точек зрения и один из его вариантов — тема двойничества, которая проходит через все творчество Твена. Писатель, оставляя себе роль объективного повествователя, передоверяет одну из возможных точек зрения на события герою, обладающему целостным мировосприятием, носителем которого в романах мог быть ребенок, представитель простонародья, «естественный человек», по своему социальному статусу и природе противостоящий устоям и морали буржуазной цивилизации, а в документальных книгах, где сравнивались в основном европейский и американский миры, — простак, некий усредненный тип американца, воплощающий в себе конкретные черты национального характера, поданные в гротескном, гиперболическом виде.
В книге «Пешком по Европе» приключения простака больше выделены из общего повествования, образуя отдельные новеллы, такие, как «альпийские» истории о любовании восходом солнца с горы, о восхождении на вершину, о полете с зонтиком со скалы и пр. В юмористических импровизациях рассказчик сохраняет прежнюю маску грубоватого и хитроватого американца, не испытывающего особого почтения к Европе и не стремящегося перенимать заокеанские манеры и обычаи. Пожалуй, этот образ стал еще гротескнее и ближе к героям юмористических рассказов, распространенных в американской прессе тех лет, — любителям авантюр, которые попадают в смешные и нелепые ситуации и не всегда с честью из них выходят, не стесняясь ни своей трусости, ни невежественности, ни эгоизма или других пороков и простодушно раскрывая их читателю. Иной повествователь в очерковых частях, где автор прямо выражает свой взгляд на окружающее. Более строгая граница между комическими вставными новеллами и основным массивом книги, художественным и документальным, сопровождается более явным разделением автора-повествователя и «маски» героя-рассказчика.
В книге «По экватору» комическая «маска» рассказчика практически отсутствует, повествователь — сам писатель Марк Твен, раскрывающий свои мысли и чувства. Впрочем, «простак» незримо присутствует — это Простофиля Вильсон, герой одноименного романа, из «дневника» которого взяты эпиграфы ко всем главам. Однако этот «простак» совсем особого рода — не хитроватый и грубоватый комик, обладающий народным здравым смыслом, а тонкий мудрец, философ, со снисходительностью, скепсисом и иронией взирающий на человечество. Эпиграфы раздвигают границы документального жанра, делая книгу более философичной, внося в нее романную глубину и обобщенность. Здесь Твен в гораздо большей степени, чем в предыдущих книгах путешествий, дает свою концепцию истории, политики, цивилизации, человека. Его интересуют не столько проблемы специфики общественного строя Старого и Нового Света, исключительности американского пути, поисков корней национальной культуры, сколько общие для всего мира социально-исторические процессы, обусловленные глобальными законами, которым подчиняется и Америка.
В книге «По экватору» наметились существенные сдвиги, которые явились следствием общих тенденций развития твеновского творчества, в последнем периоде отмеченного скептицизмом по отношению к человеческой природе и цивилизации, усилением художественной условности, философского начала в романах и обличительного, критического пафоса в публицистике. Размежевание комических частей и очерков, насыщенных информацией, документированных и часто приближающихся к памфлетам, где место бурлескного юмора занимает язвительный сарказм и сатира, как бы предваряет направленность сочинений писателя в 1890—1910 гг. Через год после выхода последней книги путешествий началась работа над «Таинственным незнакомцем», а в 1900—1905 гг. увидели свет основные антиколониальные и антиимпериалистические памфлеты. В книгах путешествий «отливались» и приобретали самостоятельность и художественные и публицистические формы.
Автор стремится к объективности, истинности и полноте картины жизни той или иной страны, исторического события или социального факта, включает документы, приводит различные точки зрения, сохраняя права комментатора и определенность собственной позиции.
Обращаясь к частным историческим фактам, колониальным захватам, англо-бурской войне или восстанию сипаев в Индии, писатель делает широкие обобщения, находя общие черты в психологии, поведении и судьбе различных рас и народов и приходя к мысли о неизменности и противоречивости человеческой природы. Зверства индийской секты тугов, утверждает он, не являются чем-то из ряда вон выходящим, так как «охота на человека из спортивного интереса» — любимое занятие европейцев и американцев: «Радость убить самому, радость видеть, как убивают, — это чувство свойственно всему человечеству. Мы — белые — всего лишь видоизмененные туги; туги, сдерживаемые не очень крепкими путами цивилизации; туги, которые когда-то ликовали при виде кровавых боев гладиаторов на римской арене, а позже при виде костров на площадях, где сомнительных христиан сжигали христиане истинные...» (9, 343). Видя, как немец без всякой причины бьет в челюсть работника-индийца, Твен вспоминает аналогичные сцены, наблюдаемые им в детстве на рабовладельческом Юге: «Этот случай перенес меня в годы моего детства, и тут мне все стало ясно: ведь это же обычный способ показать рабу, что ты от него чего-то хочешь» (9, 267).
Очевидно, что во время работы над книгой «По экватору» писателя уже волновали вопросы, которые вышли на первый план в таком грустном произведении, как «Таинственный незнакомец». Встречаются даже намеки на мотивы и образы романа: появляется, правда пока комический, слуга по имени Сатана, автора посещает индиец в ранге «бога». Но главное — сходное отношение к цивилизации и человеку. С иронией и негодованием описывая методы колонизации и эксплуатации труда туземцев Тихоокеанских островов, Твен пишет: «Что ж, как видите, Великий Прогресс пришел, а с ним и цивилизация — уотерберийские часы, зонт, третьесортная ругань, и механизм цивилизации — "возвышающий, а не уничтожающий", и заодно смертность сто восемьдесят на тысячу, и столь же мило протекает все прочее» (9, 63).
Отвергая подобные «дары цивилизации» и колонизаторскую формулу «мир создан для человека — для белого человека», Твен находит у людей других рас много достойного, что следовало бы позаимствовать европейцам. Но писатель, конечно же, далек от идеализации первобытного, «естественного» состояния, видя в общественной структуре диких племен все те же знакомые пороки, присущие, по его мнению, всему человечеству: преклонение перед королями, аристократией, стремление обратить ближних в рабство, невероятное угнетение женщин и сверх того — подчинение гнету всевозможных табу, навязываемых жрецами. Кроме того, уверяет Твен, «дикари охотно перенимают у белых новые способы убивать друг друга, но вовсе не в их привычках жадно схватывать и без оглядки применять более высокие и благородные идеи, которые им предлагают» (9, 30). В главах об Австралии сопоставляются самые противоречивые мнения австралийских писателей, писавших об аборигенах, причем Твен не склоняется ни в сторону безудержного восхваления, ни в сторону столь же безудержного очернения, предлагая читателю образ туземца, наделенного человеческими добродетелями и пороками. Несмотря на то что большинство рассказов о коренных жителях материка автор считает литературными фантазиями, он убежден в непреодолимой двойственности человеческой натуры. Контрасты красоты и уродства, контрасты добра и зла в социальном устройстве, контрасты души человека — такова картина мира, представленная Твеном в книге «По экватору».
В первой книге путешествий «Простаки за границей» Твен сосредоточивался главным образом на противоречии между реальностью и искаженными о ней представлениями, делая акцент на нежизненности и фальши романтического мировосприятия, противопоставляя его здравой, реалистической точке зрения на мир. В книге «По экватору» он перемещает центр внимания на противоречия самой действительности и прямо высказывает свои суждения, в значительной мере становясь на позиции моралиста. Роль автора меняется — он по-прежнему наблюдает, всматривается в детали повседневной жизни, делает бытовые зарисовки, изучает нравы, но пытается глубже понять социальные отношения, исторические законы, человеческую природу, выйти к широким обобщениям.
Книги путешествий являются органической частью творчества Твена, отражая последовательные этапы его эволюции. Написанные в определенной литературной ситуации, они развивали жанр путевых записок, распространенный в американской литературе, были полемичными по отношению к псевдоромантическому мировосприятию и клишированным приемам бульварной беллетристики, творчески усваивали европейское наследие и вырабатывали: новые формы реалистического изображения действительности. Преобразование факта в художественный образ, сращение документального и вымышленного, сочетание элементов публицистики и романа служили в них основной задаче — созданию национального реализма, самобытных литературных произведений, в которых жизнь освещалась с позиции демократических представлений.
Примечания
1. См.: Scott A.L. Mark Twain at Large. Chicago, 1969.
2. Ромм А.С. Марк Твен. М., 1977. С. 37.
3. Smith H.N. Mark Twain: The Development of a Writer. Cambridge (Mass.), 1971. P. 25.
4. Марк Твен. Собр. соч.: В 12 т. М., 1959. Т. 1. С. 314—316 (далее ссылка на том и страницы этого издания приводятся в тексте).
5. Bellamy G.C. Mark Twain as a Literary Artist. Norman: Univ. Okla. press, 1950.
6. Ромм А.С. Марк Твен. М., 1977. С. 36.
7. Новицкая З.В. Традиции американского юмора XIX ст. и речевые средства комического у Марка Твена: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1962. С. 14.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
