Марк Твен начал писательский путь, работая в газете, и значительная часть его малой прозы содержит отклик на «злобу дня», венцом его публицистики, в которой совместились социально-исторические и философско-этические размышления с элементами политической сатиры и комического бурлеска, стала серия памфлетов 1890—1900-х годов, направленная против колониальной политики империализма, против захватнических войн и растлевающего Соединенные Штаты господства монополий, против шовинизма и расизма, против религиозного ханжества и мистицизма.
В работах Ф. Фонера и М. Гайсмара, М.О. Мендельсона, М.Н. Бобровой, А.И. Старцева и других американских и советских ученых основательно исследованы связи твеновской обличительной публицистики с историческими обстоятельствами, выявлены литературные традиции, на которые опирался писатель, отмечены художественные достоинства его произведений этого жанра. Однако еще недостаточно разработанными представляются проблемы жанрового своеобразия твеновского памфлета, его структуры и эволюции, его места в национальной и мировой публицистике.
Революционная ситуация в общественном развитии рубежа XIX—XX вв. обусловила подъем социалистических и демократических тенденций в журналистике, породила закономерный взрыв политической публицистики и сатиры.
Бернард Шоу как-то заметил: «Творчество Джона Рескина начиналось с "Современных художников", Карлейля — с его очерков о немецкой культуре, но в конце концов оба они были вынуждены стать публицистами революционного толка. Если люди, куда ни посмотришь, гниют заживо и мрут с голоду и ни у кого недостает ни ума, ни сердца забить по этому поводу тревогу, то это должны сделать большие писатели»1. Эти слова применимы и к Твену, в кризисный период сделавшему свое перо оружием в борьбе идей. Уже в раннем его творчестве развлекательный юмор и социальная критика идут рядом. Твен начинал не только с обработки устных анекдотов вроде «Знаменитой скачущей лягушки из Калавераса» или создания мистификаций и пародий, но и с разоблачительных статей в газетах Невады и Калифорнии.
Объекты твеновских сатирических произведений конца 60-х — начала 70-х годов: политические злоупотребления и невежественные газетчики, бюрократы и взяточники, лицемерные дельцы и шовинистически настроенные обыватели. Правда, тогдашние фельетоны несколько уступают творениям 1900-х годов, но именно в таких вещах, как «Открытое письмо коммодору Вандербильту» (1869), «Возмутительное преследование мальчика» (1870), «Исправленный катехизис» (1871), в речах «Американцы и англичане» (1872 — напеч. 1875) и «Разнузданность печати» (1873), в новеллах «Когда я служил секретарем» (1868), «Друг Гольдсмита снова на чужбине» (1870), «Как меня выбирали в губернаторы» (1870) и некоторых других складывается полемическое искусство Твена, жанровое своеобразие его памфлета.
Самые едкие из ранних сатир Твена созданы в период известной политической кампании против одного из заправил демократической партии — У. Туида, в низвержении которого особую роль сыграл крупнейший американский карикатурист Т. Нэст. Статьи Твена и карикатуры Нэста сближали не только «злоба дня» и подчеркнутое стремление отстаивать интересы широкой народной массы, но и заметная общность художественного языка: сочетание комических преувеличений и гротеска с назиданием, противопоставление отрицательных и положительных героев и символов, использование стереотипных эмблем.
Известную недооценку ранних памфлетов Твена можно объяснить разве что их сравнением с более совершенными поздними образцами, да еще тем обстоятельством, что многие обличительные его произведения конца 60-х — начала 70-х годов увидели свет лишь в периодике и не входили в прижизненные собрания сочинений, став известными заново очень поздно. Очерк «Чем занимается полиция» (1866) перепечатан в 1938 г., «Открытое письмо коммодору Вандербильту» — в 1956 г., «Исправленный катехизис» — в 1955 г. Многие же произведения 1880-х годов вообще впервые опубликованы через много лет после смерти автора: речь «Новая династия», произнесенная в 1886 г., стала известна только в 1957 г., а «Письмо ангела-хранителя» (1887) — в 1946 г.
В ранних памфлетах обязательно упоминаются конкретные лица, события и поступки, цифры и факты, недаром целая серия таких статей объединена одним названием — «Факты...» («Facts concerning...»). «Факты о недавней отставке» (1868), где высмеиваются военные экспедиции против индейцев, «Факты о том, как я служил секретарем у сенатора» (1868) — сатира на американских политиков, «Факты о деле Георга Фишера» (1870) — о казнокрадстве, «Факты о великом говяжьем контракте» (1870) — о мошеннических проделках при попустительстве правительственных чиновников. Автор в своей полемике всегда использует высказывания и поступки противника. По форме это — речь, обращенная одновременно и к оппоненту и к читателю, где ощутимы элементы диалогического построения. Резко противопоставлены положительные и отрицательные идеи и герои: аристократически настроенный священник и святые Матфей, Иероним, Себастьян («О запахах», 1870), Туид с его шайкой, Вашингтон и Франклин («Исправленный катехизис»), хотя порой идеальное только подразумевается («Открытое письмо коммодору Вандербильту»).
Открывать правду, выражая точку зрения народа — вот задача Твена, занимающего определенную и недвусмысленную позицию моралиста и политического критика. Однако рыцарь правды прежде всего выступает в маске шута; главным средством критики оказывается ирония, ею проникнуты восхваления полиции или мнимая защита мальчика, бросающего камни в китайцев, советы Вандербильту совершить хоть однажды благородный поступок. Иронически обыгрываются слова «героев», сталкиваются высокопарная ложь и простые факты, демагогия и правда. Вот так сформулирована суть этого мира в «Исправленном катехизисе»: «Какова главная цель человеческой жизни?
Ответ: стать богатым.
Каким путем?
Ответ. Нечестным, если удастся; честным, если нельзя иначе. Кто есть бог, истинный и единый?
Ответ. Деньги — вот бог. Золото, банкноты, акции — бог отец, бог сын, бог дух святой, един в трех лицах; господь истинный, единый, всевышний, всемогущий, а Уильям Туид — пророк его»2.
Острие сатиры направлено не только против конкретного лица или явления, но и против того, что их порождает. Достается и Вандербильту, и калифорнийскому мальчику, и их поклонникам и адвокатам, и тем, кто их создал: воскресным школам, «добропорядочному» обществу, всему миру наживы. Движение мысли очень динамично, для Твена характерны мгновенные переходы в иную смысловую плоскость или сферу действительности, скачки от иронии к серьезности, моментальная смена темпа и тона. Часто встречаются преувеличения и преуменьшения, повтор и градация, перевод понятий из сферы духовной в материальную и плотскую; обыгрываются штампы мышления и речи, вывертываются наизнанку ходячие формулы и идеи; применяются парадоксы. Излюбленная жанровая форма памфлета — травестия, ироническое обыгрывание устойчивых форм: письма или философского эпистолярного романа («Друг Гольдсмита снова на чужбине»), проповеди или катехизиса, ура-патриотической или юбилейной речи.
Политически-обличительные вставки присутствуют во многих ранних вещах Твена, например в финале «Рассказа о дурном мальчике» или в некоторых местах путевой книги «Простаки за границей», где сатирически упомянуты американские конгрессмены. Написанные Твеном главы романа «Позолоченный век» представляют собой сатиру на разлагающийся политический и государственный аппарат Соединенных Штатов. Так что не будет преувеличенным вывод о преобладании политической сатиры в твеновском творчестве 60-х — начала 70-х годов.
Развитие памфлета в эти годы у Твена идет прежде всего по линии укрупнения проблем и объектов критики; здесь рождается понимание глубинных основ политического и нравственного упадка современной Америки, осознание коренной двойственности буржуазной демократии и морали. Немаловажный момент развития твеновской публицистики — нарастание художественного элемента. От конкретных фактов Твен идет к обобщению, от обличительных репортажей и фельетонов — к художественно-публицистическому памфлету.
Понятие памфлета, возникнув как чисто формальная характеристика печатного произведения малого объема, позднее обрело и содержательную определенность, подразумевающую непременную злободневность темы и полемичность тона. Самое емкое определение памфлета как жанра принадлежит памфлетисту XIX в. П.Л. Курье. Его «Памфлет о памфлетах» строится как спор с оппонентом из властей предержащих, который считает памфлет «сочинением, полным яда». Автор отвечает ему: «Мысль, выраженная кратко и ясно, подтвержденная доказательствами, документами и примерами, будучи напечатанной, становится памфлетом». Главное в нем — истина, выражение народного мнения, ибо «истина — простонародна... она прямо противоположна тону хорошего общества»; памфлет — это поступок, «зачастую отважнейший поступок, какой только может совершить человек в этом мире»; «во все времена памфлеты изменяли облик мира»3. Истина в краткой, всем доступной форме, подтвержденная доказательствами, приправленная гневом, — вот что такое памфлет.
Марк Твен глубоко прочувствовал главное в памфлете — действенное стремление защищать правду, что проявляется в триединстве функций жанра: обличить, разоблачить и низвергнуть социальное зло, будь то политический институт, отдельный класс, партия, правительство, религия или общественный строй в целом.
Об-лич-ить — т. е. привести реальные факты, назвать «имя», точно определить облик зла. Памфлет отличается от пасквиля так же, как отличается правда от лжи, и поэтому Твен оперирует конкретными цифрами и деталями, цитирует документы. В традицию памфлета входит инвектива, т. е. критика определенного человека: Твен поименно называл «героев» буржуазной Америки и мирового империализма — от Вандербильта и Туида до Теодора Рузвельта и Сесиля Родса, миссионера Амента и генерала Фанстона, русского царя и бельгийского короля. В то же время «герой» важен не сам по себе, а как воплощение исторического явления, той или иной системы ценностей и отношений. Памфлет снимает односторонность личной инвективы, вбирая в себя традицию диатрибы, т. е. принципиальной, философски-обобщенной критики окружающего мира. Твен — особенно в зрелых своих памфлетах — почти никогда не делает самоцелью индивидуальную характеристику; его интересует, так сказать, не личность, а лицо. Охотничьи «подвиги» Рузвельта или «юмор» Фанстона по-особому представляют пустозвонство и нравственную гнилость американской политической системы, а эксгибиционизм русского царя или крайняя жестокость короля Леопольда выражают бесчеловечную суть монархии и всякой власти, не опирающейся на поддержку народа.
Другая функция памфлета: раз-облач-ить и раз-венч-ать зло, т. е. снять с него все и всяческие «одежды», короны и маски, все предохранительные щиты власти — будь то философские теории, политическая пропагандистская фразеология или церковные обряды и религиозные догмы. Задача жанра — не только открыть истину, но и разрушить ложь. Памфлет рождается из обличительной речи, наследуя традиции диалогических и риторических жанров. Твеновские памфлеты — реплики в споре; цитируя своих оппонентов, автор опровергает их, прямо обращаясь к читателю-судье; форма и слово его насквозь диалогичны: он не только полемизирует, но и пародирует своих врагов, порой предоставляя им слово — например, в знаменитых «Монологах» венценосцев 1905 г.
И наконец, кардинально важная функция памфлета — низвергнуть, морально у-ничто-жить зло, подорвать сами основы его существования. Памфлет — орудие в борьбе идейной и политической, и по сути своей орудие тяжелое, не применяющееся по будням. Он отличается от фельетона и обличительной статьи тем, что нацелен на решение важнейших вопросов общественного бытия. Революционный характер этого жанра и закономерность его распространения в переломные моменты истории несомненны.
В развитии памфлета можно выделить три основные традиции. Во-первых, демосфеновскую, восходящую к речам знаменитого оратора против царя Филиппа, которые породили жанр филиппики; ее суть — конкретные и серьезные по тону политические обвинения и прямые призывы к народу. Во-вторых, аристофановскую, где обвинение выступает в маске комедийного иносказания. Если орудием Демосфена и Цицерона была логика, то орудием последователей Аристофана стал смех. И в-третьих, традицию, созданную киниками и Лукианом, который сочетал в своих обличениях искусство иронии и смеха с мастерством риторики и софистики. К «возвышенному» философскому диалогу Лукиан «присоединил комедию» и тем самым отнял у него «трагическую и благоразумную маску и надел вместо нее другую — комическую и сатирическую»4. Демосфеновская традиция идет по пути ораторства и публицистики, аристофановская выступает преимущественно в художественной форме комедии, а лукиановская развивается на грани публицистики и художественной литературы в своем игровом использовании серьезных идей и понятий.
Линия Лукиана в жанре памфлета продолжена в «Похвале глупости» (1509) Эразма Роттердамского, в издевательски пародийных «Письмах темных людей» (1515—1517), в иронических советах «Кратчайшего пути расправы с инакомыслящими» (1702) Д. Дефо, в саркастическом «Скромном предложении» (1729) Свифта, в романах и публицистике Вольтера. Традицию синтеза серьезной, ответственной мысли и иронической шутовской формы избирает и Твен, воспринимая ее одновременно и от просветителей и от своих предшественников и современников — американских юмористов, тяготевших к политической сатире.
Давно отмечено, что Марк Твен начинал свой творческий путь в качестве газетного юмориста. Вместе с тем он с самого начала ориентировался на значительные социально-политические темы и самые высокие литературные образцы, преодолевая ограниченность чисто языкового комизма. Это понимали наиболее проницательные его современники, например Хоуэллс. Твен стремился не только смешить и развлекать, но и наставлять читателя, проповедовать истину, рассматривая юмор как «аромат, украшение»5.
Де Вото, который отстаивал идею благотворного влияния на Твена специфического быта и юмора фронтира, писал, сравнивая его с Артемусом Уордом: «Их мышление было в корне различным, их устремления — прямо противоположны, их методы — несопоставимы»6. Чаще, однако, исследователи указывали на действительно имевшуюся общность тематики и сходство приемов у Твена и других мастеров устного и газетного юмора. Твен обращается ко многим темам, обычным для сатиры времен Гражданской войны, которые разрабатывали Нэсби, Уорд и Керр. У них появилось «осмеяние пороков американской демократии»7, критика продажной и невежественной журналистики, разоблачение дельцов и политиканов, расистски настроенных полицейских и обывателей. Идея вырождения американской демократии в монархию, столь характерная для поздней публицистики Твена, возникает в рассказе «Нэсби Видит сон» (1864); насмешка над культом отцов-пилигримов в известной твеновской речи 80-х годов восходит к более ранней сатире Уорда. Твен использует часто встречавшиеся в 60-е годы у Уорда, Нэсби и других юмористов формы бесед, писем, интервью, дневников, проповедей и политических петиций, описания снов и аллегорических шествий.
Функции журналистики и литературы в США в то время были четко разграничены. Литература большей частью отстранялась от современности, оставляя журналистике грубую повседневность. Марк Твен одним из первых сумел насытить газетный материал социальным обобщением, а литературу сделать актуальной и обогатить ее художественный арсенал традиционными для фольклорной и газетной юмористики средствами. Плодотворной формой такого синтеза в творчестве Твена стал памфлет. Находясь в пограничной области между журналистикой и литературой вымысла, он развивался у Твена, так сказать, по направлению к литературе, по возрастанию игрового и иронического элементов. От газеты же памфлет брал уважение к точному факту и слову, умение убеждать и вести спор, использовать распространенные представления и образы.
Поддерживая вывод, что Твен и Уитмен «соединили в своем творчестве стихию устной американской литературной традиции со стихией книжной»8, необходимо подчеркнуть именно двоякую их ориентацию. Работая в газете, впитывая дух устного юмора, Твен постоянно соотносил свое творчество с классикой — прежде всего с творчеством своих кумиров — Шекспира и Сервантеса, а в художественной публицистике ориентировался на образцы просветительской сатиры.
Образы Свифта, его манера сопрягать фантастические преувеличения и конкретные факты, создавать иллюзию достоверности, иронизируя над ней, сильно подействовали на американского писателя. Идею «Скромного предложения» Свифта он буквально использовал в одной из своих корреспонденций в газету «Альта Калифорния» (1867)9, а затем и в поздней вещи «Три тысячи лет среди микробов». Твеновские описания конгресса, например, в «Жизни на Миссисипи», где тот представлен «притоном для воров и чем-то вроде приюта для умственно отсталых» (4, 505), напоминают известное уподобление английского парламента сборищу карманных воришек в третьей части свифтовских «Путешествий Гулливера». Несколько позже Твен знакомится с философскими диалогами и повестями Вольтера. В записных книжках С. Клеменса времен лоцманства (1860—1861) упомянут вольтеровский «Алфавит» (1768—1769)10, форма которого — диалог между искушенным наставником и невежественным учеником — часто используется в произведениях Твена.
В его обращении к традициям просветительской философской сатиры прежде всего видится стремление выйти на более глубокий уровень анализа и обобщений. Отчетливо это проявилось в разработке «китайской темы». Как известно, Твен написал несколько статей, очерков и сценок, осуждающих расовую дискриминацию и преследование китайцев еще в 60-е годы11. Итог подводят «Возмутительное преследование мальчика» и «Друг Голдсмита снова на чужбине». Здесь наблюдается, с одной стороны, движение от репортажа и очерка к новелле, показывающей жизнь через вымышленных героев и придуманные события, а с другой — трансформация нравоописательной сатиры в памфлет. Из «Гражданина мира» Голдсмита Твен взял лишь одно — типичную для просветителей фигуру условного иноземца, который взирает на обычаи и законы родной страны автора. Это сообщило рассказу значительную проблемность и иной по сравнению с очерками и статьями уровень обобщения. Из китайской темы выросла американская тема разочарования в практике буржуазной демократии, не соответствующей своим же собственным идеалам.
В духе просветительского иносказания выдержаны «Ученые басни для примерных пожилых мальчиков и девочек» (1875) и «Великая революция в Питкерне» (1879), где повествование идет в третьем лице, что весьма необычно для раннего Твена и указывает на использование чужой пока ему формы. Рядом с ним стоит и написанный от первого лица рассказ-памфлет «Странная республика Гондур» (1875). Памфлетное начало сильно во всех этих произведениях; они лежат на грани публицистики и литературы, однако публицистическое проявляется здесь не столько в злободневности упомянутых фактов и прямом авторском слове, сколько в постановке важнейших общественных проблем. За пародированием устоявшихся общественных ценностей, принципов и литературных форм скрываются попытки рассмотреть жизнь на концептуальном уровне, обобщенно.
История «освоения» острова в «Великой революции в Питкерне» разворачивается как комическая антиробинзонада — американец высаживается на ... обитаемый остров. Он начинает с насаждения религии, затем опутывает жителей острова демагогией, организует политические партии, совершает революцию и провозглашает независимость острова. Эта вещь — не что иное, как сатирическая травестия истории Соединенных Штатов, в ней использованы многие исторические анекдоты. Присутствующее здесь осуждение благ цивилизации и имперских амбиций станет стержневой темой твеновских памфлетов 1900-х годов. Конечно, «империя» на острове с населением в 90 человек выглядит комично, но за ней скрыты серьезные проблемы исторического развития.
«Странная республика Гондур» представляет собой своего рода камень преткновения для исследователей: в ней есть розыгрыш, загадка — идейная и жанровая. И Фонер, и Мендельсон, и Боброва, и Старцев воспринимают этот рассказ как произведение серьезное, видя в республике Гондур своего рода Утопию, идеал писателя. И если Фонер, разбирая «гондурские» предложения Твена, усматривает в них шаг вперед12, то М.О. Мендельсон считает их «глубоко неверными» и «по сути дела антидемократичными»13. «В "Удивительной республике Гондур", — пишет А.И. Старцев, — присутствуют два мотива — литературно-утопический и буржуазно-охранительный», «политическое поправение Твена во второй половине 1870-х годов очевидно»14.
В 70-е годы, как никогда, в американской истории выявилось, что в этой стране добиваются власти отнюдь не демократическими средствами — в то время в политической борьбе повсеместно, а особенно на Юге, применялся вооруженный террор. В этом же десятилетии развернулась борьба за реформы избирательной системы и государственной службы, за введение экзаменов для чиновников и т. п. А.С. Ромм, указывая на связь рассказа с этой борьбой, считает, что, «вступая в видимое противоречие с самим собой, Твен проповедовал создание своеобразной "интеллектуальной элиты", дабы передать в ее руки государственную власть»; она усматривает в этом «наивную, истинно просветительскую веру в могущество разума и образования», но, правда, отмечает здесь «форму иронического парадокса»15.
«Странная республика Гондур» становится понятной, если исходить из общей шутовской игры, лежащей в основе твеновского юмора и определяющей ироническую маску героя и высказываемых им идей. Это — не идеальная Утопия, а комическая антиутопия, весь тон ее — мнимая серьезность, в глубине которой скрыты сомнения и в реформах и в самой буржуазной демократии.
Иронически обрисованы результаты «расширения» избирательных прав в Гондуре: «Выяснилось, однако, что в виде исключения и впервые в истории республики собственность, характер и ум проявили способность оказывать воздействие на политику; что — в виде исключения — деньги, добродетель и способности обнаружили горячий и единодушный интерес к политической жизни... что — опять-таки в виде исключения — лучшие люди нации баллотируются в... парламент». Смысл шутовской реформы заключается в том, чтобы давать лишние голоса за образование и за деньги. Так что кланяются здесь уже не просто богатству, а политическому весу, который определен богатством. Хотя Твен иронически заставляет гондурцев ценить так называемые бессмертные голоса, которые дает образование, выше «смертных», купленных за деньги, это различие дела не меняет; стоит напомнить, что сам Твен формально имел лишь начальное образование, так что не высоко бы котировался в шутовской республике Гондур. Оправдание ее системы насквозь пародийно по отношению к политической демагогии американского толка, ведь в рассказе постоянно повторяется: «собственность», «богатство», «деньги» управляют Гондуром. Простой подсчет показывает, что обладатель миллиона долларов даже без образования имеет больше 20 голосов, тогда как «ужасно ученый» астроном с университетским дипломом — всего 9. Что же тогда говорить о гондурских гульдах, рокфеллерах и вандербильтах, у которых на каждого набралось по две сотни голосов. Иронично описаны «перемены» в гондурском обществе: «невежеству и некомпетентности не стало места в правительстве. Делами государства вершили ум и собственность... Должностным лицам незачем стало красть: их жалованье было громадным...» Перед читателем — перевернутая картина американской системы. И тут возникает вопрос: а не путешествует ли Твен-рассказчик по своей родине, как когда-то свифтовский Гулливер среди лилипутов Англии? Саркастическая концовка убеждает, что это так: «Похвалами своим национальным достижениям гондурцы прожужжали мне все уши. Вот почему я был рад покинуть их страну и вернуться в мое дорогое отечество, где никогда не услышишь таких песен» (10, 668, 671, 673). Марк Твен всегда подчеркивал и высмеивал такую черту американцев, как похвальба своей страной и ее достижениями (см., например, опущенные главы «Жизни на Миссисипи»).
Видеть в «Странной республике Гондур» серьезные предложения к реформе избирательной системы — то же самое, что воспринимать «Письма с Сандвичевых островов» как призыв к аннексии. Перед нами — иносказание, мы бы сказали: эзопов язык. В маске смеховой антиутопии выступает рассказ-памфлет.
С середины 70-х годов открытое обличение уступает место иносказанию и глубокой иронии, конкретность фактов и лиц — художественному обобщению и вымыслу. Жанр памфлета в последующем двадцатилетии отходит на второй план, видоизменяется. Он присутствует как бы пунктиром — в отступлениях, намеках и отдельных эпизодах больших произведений и новелл Твена. Публикация в 1944 г. изъятых издателями глав «Жизни на Миссисипи» показала, что многое в этой книге определяют тенденции политической сатиры, хотя они в большой степени сращены с другими темами и мотивами. Роман «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» с полным правом называют публицистическим романом16 и романом-памфлетом17, настолько острой и актуальной, настолько революционной по своему пафосу оказалась тут историческая фантастика.
Роль памфлета в этот период выполняют речи и письма писателя. Используя любой повод, Твен продолжает линию политической сатиры. Ироническое обличение продажности тогдашних государственных деятелей находим в «Послании ордену "Рыцарей святого Патрика"» (1876), где весьма энергично «истреблены» члены правительства во главе с президентом У. Грантом. Эта же тема затронута во многих ораторских выступлениях 80—90-х годов. Прекрасный образец памфлета — речь «Плимутский камень и отцы-пилигримы» (1881), в которой Твен вывернул наизнанку мнимые «идеалы», «добродетели» и «свободы» американской истории, сказал правду о «святошах-разбойниках» с «Плимутского камня», утвердил себя истинным защитником и наследником страдающих и борющихся американцев без различия цвета кожи и происхождения.
Любовь писателя к родной стране, искреннее желание укрепить созидательное начало американской демократии натолкнулись на грубую историческую реальность Америки, прошедшей путь от войны за освобождение рабов к войнам за порабощение народов Кубы, Филиппин, Никарагуа. Страна на его глазах явно двигалась вспять от своих завоеваний и идеалов, от «великой республики» — к плутократии, к диктатуре буржуазной верхушки. Это порождало трагический тон и парадоксально-скептический характер художественного мышления Твена. Безграничной горечью проникнуты его произведения конца 1890-х — начала 1900-х годов, когда ему, как и всему американскому народу, пришлось расстаться со многими иллюзиями. Суждения Твена тех лет полны поразительных прозрений, сохраняющих свою остроту и доныне. Твен одним из первых узрел сращение монополистического бизнеса и военщины, политики и религии, одним из первых в художественной публицистике и литературе проклял чудовище, имя которому — империализм. Защищая демократические и революционные традиции американского народа, писатель пришел к отрицанию основ буржуазной цивилизации.
Переломным моментом в творчестве Твена была середина 1890-х годов. Финансовый крах принадлежащей ему издательской фирмы заставил писателя прочувствовать кризисный характер буржуазного развития, а вынужденное кругосветное путешествие с лекциями и выступлениями столкнуло его лицом к лицу с явлениями колониализма и империалистической агрессии. В эти годы раздумья Твена о человеке и мире становятся особенно горькими. Поначалу они воплощаются в записных книжках и афоризмах «Календаря Простофили Вильсона», затем в книге путешествий «По экватору» (1897), открывающей антиимпериалистическую тему, в статьях и памфлетах, таких, например, как «Низшее животное» (1897), и находят свое завершение в философском диалоге «Что такое человек?» (опубликован в 1906 г.) и романе «Таинственный незнакомец». Важно отметить, что серия памфлетов 1900-х годов опирается на произведения концептуального склада конца 1890-х, ибо памфлет в идеале своем является формой принципиального и революционного отрицания, вытекающего из философского осмысления жизни.
Одна из коренных идей Твена — это критика двуличия всех понятий, ценностей и символов буржуазной цивилизации. Осознание вопиющей противоречивости современного общества возникло уже в самом начале его творческой деятельности. Демократия оборачивалась властью больших денег, государственный аппарат прибежищем мошенников и глупцов, торжественно провозглашенные свободы оказывались мнимыми, религиозное ханжество скрывало алчность и неприязнь к чужакам иного цвета кожи или иной веры, буржуазная мораль держалась на соблюдении внешних приличий. Как и всякий истинный художник, Твен обладал даром видеть не только явное, но и скрытое от людских глаз, слышать не только «гласные», но и «тайные моления». В его речах и печатных выступлениях, в памфлетах и автобиографических диктовках возникают размышления об истине и лжи, обмане и самообмане, о природе человека.
В позднем творчестве Твена усиливается его стремление понять тесную взаимосвязь далеко отстоящих друг от друга событий, людей, стран, эпох. Он считает, что каждый человек и все в целом ответственны за происходящее в мире зло — линчуют ли негра в одном из американских штатов или убивают и калечат жителей далекого Конго.
В своем понимании человека Твен сталкивает две противоположные концепции. Одна восходит к романтической философии Карлейля и Эмерсона и противопоставляет человеку толпы — человека самостоятельного и деятельного, каких, по Твену, очень мало. Другая — позитивистского толка, человек в ней жестко детерминирован природой и средой.
Проблема подчинения людей окружающему влиянию, религиозным и политическим идеям всегда волновала Твена. Он видел, как его друзья и знакомые поддерживали нечистоплотных кандидатов на разные посты, которым просто не подали бы руки, если бы не узкопартийные интересы. Человек, который не думает самостоятельно, подвластный предрассудкам и верованиям толпы, конформист, стал одной из главных мишеней критики позднего Твена.
Знакомый с общими научными представлениями своего времени, Твен согласен с тем, что поведение человека прежде всего определяется материальным интересом, а характер человека есть производное от природных данных, воспитания и обстоятельств. Автор выражает эти мысли в эссе «Моя первая ложь...» (1899), «С точки зрения кукурузной лепешки» (1900, печ. 1923), «О патриотизме» (1900, печ. 1923). Однако он очень четко разделяет простое подчинение внешним воздействиям и намеренную ложь, с помощью которой обманывают целые народы: «Швырять кирпичи и проповеди надо в другое — колоссальную молчаливую Национальную Ложь, являющуюся опорой и пособником всех тираний, всех обманов, всяческого неравенства и несправедливости, разъедающих человечество» (11, 455). Он проводит прямое или скрытое противопоставление двух типов человеческого поведения, противопоставление героя думающего, ответственного за весь народ, за все, что творится в жизни, людям морально трусливым, молчаливому и податливому любому воздействию извне большинству. Твеновское понимание человека подразумевает не только личную ответственность, но и активность, воплощенную в эссе и памфлетах в образе автора, в слове его, в обращении к массам.
Твен и в публицистике выступает прежде всего как художник, он умело владеет логикой, но главным средством поиска истины делает иронический парадокс. Поэтому нельзя однозначно воспринимать его философские рассуждения — даже в диалоге «Что такое человек?», а уж тем более в памфлетах, где они погружены в ироническую стихию. Его понятия и идеи — квазифилософские, философия здесь скорее еще одна маска, именно поэтому философская аргументация не выдержана до конца, она постоянно соскальзывает в иронический план, где совершается комическое вывертывание наизнанку ученой логики и лексики. Любое понятие — цивилизация, природа, патриотизм и т. п. — имеет двоякое, серьезно-смеховое освещение. В памфлетах Твена философская мысль о человеке доверена порой сатирической маске. Так, русский царь теряет уважение к человечеству, которое слишком долго терпит тиранов, а король Леопольд вопрошает: «Если бы люди были людьми, разве допустили бы они, чтобы существовал русский царь? Или я? А мы существуем, мы в безопасности и с божьей помощью будем и далее продолжать свою деятельность. И род человеческий будет столь же покорно принимать наше существование» (11, 370). Как видим, это не что иное, как форма критики трусливого обывателя и своеобразная форма призыва к борьбе против тиранов.
Наиболее развернутое рассуждение о природе человека содержится в саркастической «Защите генерала Фанстона» (1902). Ход мысли обычен для Твена. Сначала приводится простая и убедительная для обыденного сознания метафора: моральный характер человека формируется вокруг «костяка» врожденных склонностей, что позволяет развернуть целый метафорический ряд, материализующий духовные понятия в «плоть», «подпорки», «корсет». Здесь же дается характерное противопоставление двух полярных героев: генерала Вашингтона и генерала Фанстона, вроде бы связанных случайной ассоциацией, поскольку памфлет начат 22 февраля — в день рождения Вашингтона.
Ироническая защита Фанстона строится таким образом: вначале господствует серьезная аргументация, соединяющая пуританскую предопределенность и натуралистический детерминизм. Но вот парадокс: получается, что подражание высоким образцам — только «подпорка» и «костыли», неспособные исправить дурную натуру человека, сам же он не властен над собой. Мнимое оправдание Фанстона оборачивается недвусмысленным его осуждением. Далее ироническая игра достигает кульминации: «...неправильно ставить генералу в вину, что его совесть испарилась сквозь поры его тела, когда он был еще маленьким, — удержать ее он не мог, да все равно совесть у него не выросла бы!», И еще более уничтожающая метафора: Фанстон — «марионетка» своей собственной натуры. Тут-то и наступает время для вывода — спрашивать с таких, как Фанстон, бесполезно, их не усовестишь, нужно обращаться к себе: «он существует, и мы за него в ответе» (11, 527—529). Неожиданно ирония привела к глубоко верному и в высшей степени достойному решению, причем не в плане назидания, а на уровне реального действия. Писатель выходит за рамки игры и вполне серьезен, памфлет выходит из сферы идей и слов и становится поступком.
Твен не идеализирует человека, но и не оправдывает его слабости и преступления. Признание социальной (прежде всего) и природной обусловленности человеческого поведения не означает приятия зла. Ироническое использование философских концепций, сочетание серьезности и смеха становятся гибким средством социально-политической критики и постижения противоречий жизни.
Герои, точнее, антигерои памфлетов не имеют мало-мальски развернутых характеров, их образы однолинейно отрицательны: вероломство, глумление над слабым, подавление свободы других и чудовищное отсутствие свободы собственной личности — в генерале Фанстоне, грандиозное лицемерие и бесчеловечная жестокость — в бельгийском короле, ничтожество тирана — в русском царе... В «Монологе царя» (1905) и «Монологе бельгийского короля Леопольда» (1905) пустота и убожество антигероев особенно подчеркиваются предоставленным им правом говорить от первого лица. Здесь Твен соединил два традиционных для американского юмора образа — хвастуна и доморощенного философа. Писатель всегда со смехом относился к склонности американцев к самовосхвалению, примеров тому можно привести немало. В памфлетах-монологах фигура хвастуна из сферы быта перенесена в политику и оттого становится не столько смешной, сколько страшной: ведь вместо безобидных фантазий здесь признание монархов в чудовищных злодеяниях. Смех Твена делается гневным, уничтожающим. В «Монологе царя» как бы два монарха: один в зеркале — гол, как в народной сказке: «Ничего царственного, величественного, внушительного», «пугало», «морковка» (11, 543); другой — рассматривает и обсуждает первого, а вместе с тем рассуждает о природе человека и общественной власти, о патриотизме истинном и ложном, о подчинении и бунте.
В «Монологах» триединство функций памфлета — обличение, разоблачение и низвержение — осуществляется в форме высказывания самого антигероя, который, защищая себя, приходит к саморазвенчанию и отрицанию самих основ самодержавия. Обличающие «героя» факты и цифры даны в виде цитат из настоящих документов и газет — их будто бы читают твеновские монархи. Автор как бы отступает на второй план. И «герой» и его слово оборачиваются маской автора памфлета, что создает внутреннее напряжение текста. Серьезность критики усилена сарказмом Твена.
Травестия — жанровый принцип его памфлета, выступающего в самых разных «одеждах»: от краткого «Приветствия XIX века веку XX-му» (1900), изображающего символическую фигуру Христианской цивилизации, «потерявшей честь, с душой, исполненной подлости, с карманами, набитыми добычей, с ханжескими речами на устах»18, до «солидного» политического обозрения «Человеку, во Тьме Пребывающему» (1901). Часто Твен использует форму речи квазифилософской или мнимопатриотической: «Моя первая ложь» (1899), «С точки зрения кукурузной лепешки» (1900), «Китай и Филиппины» (1900), «О патриотизме» (1900), «О постоянстве» (1901) и другие, обращается к аллегории в «Грандиозной международной процессии» (1901), к притче в «Военной молитве» (1906), философскому диалогу: «Дервиш и дерзкий незнакомец» (1902) и «Урок азбуки» (1906?), наконец, к особому жанру религиозного происхождения — «монологу наедине с самим собой» (soliloque), еще до Твена использованному в американской сатире («Монолог мелкого жулика» Артемуса Уорда — 1860).
В памфлетах Твена господствует ироническая игра идей и символов. Он издевается над стереотипами обыденного сознания, над трюизмами обывательской мысли и буржуазной политической трескотни, используя самые тривиальные образы именно потому, что они известны и доступны каждому. Твен цитирует самые банальные метафоры и эмблемы, но они у него повернуты другой стороной или вовсе вывернуты наизнанку. Утвержденное уже историей определение «позолоченный век» — не что иное, как вывернутая стандартная метафора «золотого века». Американский флаг и американский орел, «христианская цивилизация» и «факел прогресса» — эти эмблемы намозолили глаза читателю, но Твен предлагает перекрасить американский флаг так, чтобы получился «Веселый Роджер» с черепом и костями, а насчет «факелов прогресса» замечает, что они «годны при случае для поджога деревень». Часто упоминаемый Вашингтон — чистой воды штамп, у него нет ни одной реальной черты; образ этот используется как стереотипный идеал буржуазной демократии и американской революции, нужный для всяческих сопоставлений, при необходимости его также можно будет иронически трансформировать.
Многократно применяются Твеном обычные для сатиры приемы овеществления метафоры, перенесения понятия из высокого плана в низкий, из духовной сферы — в материальную и плотскую. Общение ангела с человеком протекает в виде бюрократической переписки, библия сравнивается с аптекой, а проповедник представлен тупым и невежественным эскулапом, мораль «надевают» и «отбрасывают», меняют, как платье, «христианская мораль» — это «костный мозг национального характера» и т. д.
Образ «даров цивилизации» в памфлете «Человеку, во Тьме Пребывающему» (1901) претерпевает целый каскад снижений: «Дары Цивилизации» — «барышное дело» (появляется «Трест Дары Цивилизации»), далее — «товар» и «обертка», затем — «азартная игра» и «неумелое театральное представление». Полярные образы и понятия меняются местами, сливаются друг с другом. Так, русский царь называет бога своим «небесным коллегой», а себя самого — «опытным профессиональным дьяволом» (11, 549).
Один из излюбленных образов у Твена — Сатана, он тоже имеет разные обличья: то мрачного философа и таинственного незнакомца, всепонимающего и всевидящего, который восхищается Колумбом и учеными — первооткрывателями радия («Сделка с Сатаной», 1904), то воплощения зла, объединяющего русского царя, бельгийского короля и Рокфеллера («Доброе слово Сатаны», 1905).
Сатана становится героем «Таинственного незнакомца» и автором «Писем с Земли» (1909), в которых Марк Твен язвительно высмеял многие христианские мифы и верования. Этот антирелигиозный памфлет-пародию на священное писание необходимо воспринимать, во-первых, на фоне антиимпериалистических памфлетов Твена 900-х годов как часть всеобщего наступления великого сатирика против мира несправедливости и наживы, а во-вторых, в связи с другими его произведениями и высказываниями антирелигиозного характера как попытку подвести итог многолетним размышлениям на эту тему19.
«Век Веры» в Соединенных Штатах явно затянулся, хотя они и стали первой страной, где церковь была отделена от государства. Все здесь — бизнес и политика, нравы и быт — оказалось пронизанным религией, все оправдывалось и освящалось ею. Будущий писатель рос в обществе верующих и с детства впитал многие религиозные чувства и предрассудки. Однако рядом с ним оказались и люди, скептически относившиеся к религии, называвшие себя «свободомыслящими», — таковы были отец и дядя Сэмюеля Клеменса. Последующий жизненный опыт, знакомство с научной литературой усилили сомнения молодого миссурийца в отношении религии.
Огромное воздействие на него оказала книга Т. Пейна «Век Разума» (1794—1796), которую он прочел еще будучи учеников лоцмана. Именно пейновская критика библии и христианских догматов легла в основу мировоззрения Твена, определила содержание его будущих сатир «Письма с Земли» и «Архив семейства Адама» (1905—1906). В этом убеждает анализ наиболее развернутых высказываний Твена о религии в «Записных книжках», в письмах, «Автобиографии» и его художественных произведениях.
Пейновский «Век Разума» начинался «исповеданием веры автора»: «Я верю в единого бога и надеюсь на счастье за пределами земной жизни... Я не верю в религии, исповедуемые... какой-либо церковью». В духе ньютоновского деизма Пейн полагает, что бог «создал устройство Вселенной», а «слово божье есть видимый нами сотворенный мир, мироздание (creation)»20.
Изложением твеновского кредо можно считать известные его высказывания из записных книжек 1887 и 1898 гг. В первом из них писатель сразу же заявляет: «Я верю в бога всемогущего», но затем опровергает один за другим многие религиозные догматы и подчеркивает, что «глубоко равнодушен к вопросу» о загробном существовании. Запись 1898 г. весьма напоминает пейновские формулы: «Единственным реальным Богом я считаю Бытие, которое создало эту величественную вселенную и правит ею... Истинная его сущность начертана ясными словами в истинной Библии — Природе и ее истории»21. Однако Твен не просто повторяет тезисы Пейна, но идет дальше, освобождаясь от идеи загробной жизни и сводя в своих «Письмах с Земли» «Закон Бога» к «Закону Природы».
Плодотворным для Твена оказалось восприятие важнейшей традиции Просвещения — опровержение религии с помощью научных данных. По мнению писателя, «геология и теология несовместимы», а «когда наука и религия избраны для совместной жизни — это просто прелюбодеяние»22.
Вслед за Пейном Твен отвергает доктрину божественного происхождения Библии. В «Письмах с Земли» он пишет об этой книге: «В ней есть великолепные поэтические места; и несколько неглупых басен; и несколько кровавых исторических хроник; и несколько полезных нравоучений; и множество непристойностей; и невероятное количество лжи»23. Эта характеристика явно напоминает то, что говорил о Библии Т. Пейн: «анонимная книга рассказов, басен, преданий, бессмыслицы и явной лжи» или: «книга лжи, безнравственности и кощунства»24. Кстати, цитата из Книги Чисел, живописующая жестокость библейского бога и его приспешников, приведенная в «Письмах с Земли», в менее пространном виде уже фигурировала в книге Пейна.
Подобные заимствования находятся и в тех местах «Автобиографии» Твена, где высмеивается непорочное зачатие и другие догматы христианства, там, где Твен выступает против церковной десятины или доказывает естественное происхождение нравственных заповедей как Ветхого, так и Нового заветов. Так, например, Марк Твен подхватил пейновское замечание о том, что многие идеи учения Христа задолго до него проповедовал Конфуций и другие философы, ибо идеи эти отнюдь не божественного происхождения, а рождены житейским опытом.
Но если Пейн, как правило, остается в границах логических рассуждений, то Твен обязательно проверяет любое верование и любой религиозный догмат привычками и нравами людей, их психологией. К мощным орудиям разума и науки Твен добавляет еще одно — смех. И смех оказывается особенно разительным средством. Впрочем, и в этом он — наследник просветителей Вольтера и Свифта.
Комическое вывертывание наизнанку священных образов или смеховая материализация религиозных иллюзий разрушительны для веры, с помощью смеха Твен срывает последний «фиговый листок» деизма — его идею Бога как первопричины всего сущего.
В самом начале «Писем с Земли» представлен Творец, но, изображая его черты и побуждения, Твен снижает и, по сути, уничтожает ньютоновского Бога. Творец здесь выступает то царедворцем перед склонившимися ниц придворными, то ученым-экспериментатором, то преследователем инакомыслия, т. е. обыкновенным человеком, но никак не высшим существом. И другим богам — библейскому Иегове и евангельскому Христу — достается от автора, скрывшегося под маской Сатаны.
Свободная форма писем была удобна для пародийного издевательства над священными писаниями, догматами и иллюзиями. Сатана-повествователь, по существу, продолжение основной шутовской маски «Марка Твена», укрупнение и осерьезнивание ее. Сатана у Твена предстает смелым скептиком и насмешником, своего рода шутом при дворе господа Бога. В нем прямо воплощена одна из важнейших идей позднего Твена о величайшей революционной силе смеха. В устах Сатаны смех — орудие правды, это отмечено в тексте. Как обычно, писатель совмещает серьезную и комическую логику, все выворачивающую наизнанку. Точка зрения «бессмертного» Сатаны — не что иное, как точка зрения обычного человека, вооруженного мыслью. Прием маски даже не соблюдается строго: имя Сатаны, небесные масштабы его упоминаются лишь в первых трех письмах, в дальнейшем они уже не нужны автору.
Образ твеновского повествователя построен на обычном для него комическом слиянии наивности и мудрости, во взгляде на любой предмет и на любое предание совпадают точки зрения здравого смысла и науки: о сотворении мира за шесть дней и настоящем возрасте земли судят астроном и геолог, о потопе и ноевом ковчеге — судоводитель и биолог, по поводу соблюдения седьмой заповеди высказывается физиолог; Сатана приводит точные научные данные и выкладки ученых, не забывая простого житейского опыта.
Вывертывание наизнанку библейских мифов открывает реальную историю земли и человека, побудительные мотивы его поведения; так, вполне в духе натуралистической эпохи Сатана признает одним из важнейших стимулов людских поступков сексуальное влечение. Обнажаются земные корни небесного мира: рай выглядит как «церковная служба, которая длится вечно», «изобретатель этого рая... просто взял за образчик придворные церемонии какой-нибудь крохотной монархии, затерявшейся на задворках Востока». «Характер библейского бога», как и Творца, тоже земного происхождения; по мнению Сатаны, он завистлив, мстителен и непоследователен, «Всевидящим он бывает только в своих рекламах». Возвеличивая бога, религия принижает человека, твеновский Сатана меняет их местами: «Самый неумолимый и неутомимый враг бедняков — это их Отец Небесный. Единственный подлинный друг бедняков — это их собрат-человек». «Всесправедливейшим, Всеправеднейшим, Всеблагим... и Вселюбящим» называют верующие своего бога; Сатана, приводя примеры из Библии, показывает его жестокость и несправедливость. «Однако, — замечает автор писем, — пальма первенства в злобности должна быть присуждена Иисусу, изобретателю ада». Цитируя священнейшие для всех христиан слова Нагорной проповеди Христа, твеновский Сатана называет их «чудовищными насмешками» и «лицемернейшими обещаниями», шутовски требует читать их в церкви одновременно с главами Книги Чисел и Второзакония, дабы открыть прихожанам истинный лик их Бога — «морального банкрота» и «бессовестного лицемера»25.
Перед нами незаконченное, а может быть, и не полностью опубликованное произведение, критика Ветхого завета только в последнем из писем переходит в критику Нового. Ясно, в каком направлении должны были продолжаться «Письма с Земли». В своих автобиографических диктовках лета 1906 г. Марк Твен язвительно высмеял троичность бога, догмат о непорочном зачатии, чудеса и воскресение Христа.
Читая все это, трудно согласиться с выводом Ф. Фонера или К. Харнсбергер, что Твен не был атеистом. Если внешне его высказывания и напоминают просветительский деизм, то, по сути, перед нами атеизм, опирающийся на всесокрушительную силу смеха. Конечно, это атеизм, который только что освободился от веры и во многом занят ее вопросами, который избирает формой своего утверждения пародию на религиозные тексты, а маской своею — религиозные мифы и образы в комическом преломлении.
Критика религии у Твена оборачивается зачастую критикой человеческого неразумия, духовной покорности и моральной трусости; критика религии становится обвинением общественной системы, использующей религию для своей защиты. Сатана в «Письмах с Земли» не только опирается на обыденную логику, но и высмеивает ее, утверждая, что человек не умеет мыслить, он погряз в предрассудках своего времени и среды. Он выворачивает наизнанку точку зрения не какого-нибудь вечного и неизменного «естественного» человека, а буржуазного обывателя, верующего лицемера, расиста и антисемита. Разрушая людские представления о рае, он одновременно показывает истинный облик американского мещанина.
Религия, оправдывающая власть монархов и царство наживы, военщину и эксплуатацию, религия, лишающая человека духовных сил, разума и активности, — вот противник Твена, против которого он борется в «Письмах с Земли» и в других произведениях последних лет. И если еще на уровне психологии отдельной личности Твен мог принять религию как «удобство и, значит, ценность для иного человека» или же как «духовное убежище и приют, в котором нуждаются все женщины и большинство мужчин»26, хотя и здесь ощутима насмешка, то на уровне общественно-политическом он видел религию частью той самой «великой Национальной Лжи», которую неустанно обличал и разоблачал, к уничтожению которой призывал как оратор, публицист и сатирик.
К «Письмам с Земли» с их серьезно-смеховым пафосом отрицания примыкают и некоторые отрывки из «Архива семейства Адама», прежде всего «Два фрагмента из запрещенной книги, озаглавленной "Взгляд на историю, или Общий очерк истории"». Это произведение, вместе с тем, тематически совершенно совпадает с политическими памфлетами 900-х годов, посвященными современности. Удивителен лаконизм этого «фрагмента», вполне законченного по содержанию, вместившего чуть не все волновавшие тогда Твена проблемы: превращение «Великой Республики» в плутократию и деспотию, истинный и ложный патриотизм, самостоятельность личности и т. п. Поражает и прозорливость художника, с помощью фантастической параболы предугадавшего явление фашизма в XX в. Краткая история «Феномена» — сапожника, взошедшего «на трон Республики»27, переводит реальные факты нарождающегося империализма в план обобщающей сатирической аллегории, создавая впечатляюще верный действительности гротескный символ эпохи.
Особый сплав иносказания и публицистики, необузданного вымысла и строгого документа, памфлета и притчи, злободневных фактов и размышлений о природе человека, комических издевательств и трагических пророчеств характеризует все позднее творчество писателя.
Утверждение истины и разоблачение общественно-политической лжи приводят Твена к революционным выводам: «Прославление революции проходит через все творческое наследие Твена»28, — отмечает Ф. Фонер; «по духу Твен был революционер с самого начала и до конца своей литературной деятельности»29, — читаем у М. Гайсмара. «Первым евангелием при всякой монархии должно быть восстание, вторым... третьим, всяким и единственным евангелием при любой монархии должно быть Восстание против Церкви и Государства»30 — слова из записной книжки Твена. Подобные высказывания встречаются в письмах, да и в опубликованных при жизни писателя произведениях.
Идея революции так или иначе присутствует в большинстве твеновских памфлетов. Уместно вспомнить речь «Американцы и англичане», подготовленную еще ко Дню независимости 1872 г. (печ. 1875). При всей конкретности повода, главное в ней — критический пафос, который приводит к совершенно прозрачной параллели между ситуацией в тогдашней Америке и в революционной Англии XVII в. Завершающие речь слова: «Ничего, у нас все еще впереди!» (10, 563) — звучат как призыв к революции. Настойчивые упоминания Вашингтона во многих памфлетах преследуют не ура-патриотические цели, но служат напоминанием об Американской революции; призывы к «Человеку, во Тьме Пребывающему» подняться на борьбу или отмыть замаранные порабощением беззащитных народов руки американцев («В защиту генерала Фанстона») несут в себе ту же идею. Революционной прокламацией выглядит «Монолог царя», в котором прямо сказано: «насилие и только насилие приносит ценные политические результаты» (11, 547). Недаром этот памфлет сразу же был переведен русскими революционерами в книге «Самодержец Всероссийский» (1906)31. Из рассуждений короля Леопольда становится ясно, кто настоящий человек и истинный патриот, по Твену — это революционер.
Марк Твен оказался достойным продолжателем революционной традиции американского народа. Прославление трудящихся и революции, обличение наживы и войны, королей и плутократов, империализма и расизма — все это роднит Марка Твена с самой передовой публицистикой начала XX в.; его взгляды разделяли Ю. Дебс и Г. Тробел, Дж. Лондон и Б. Шоу, Дж. Рид и Р. Борн, однако на фоне серьезной публицистики Твен выделялся иронической манерой высказывать свои мысли.
Дж. Рид признавался, что пытался подражать Марку Твену и Биллу Наю, именно тогда к нему и пришло решение стать писателем32. В Гарварде Рид редактировал университетский пародийный журнал «Лэмпун» («Памфлет»). Сатирическое начало есть в некоторых произведениях Рида: в его корреспонденции «Война торговцев» (1914) и очерке «Продался» (1916), где речь идет о Рузвельте, которого неприглядными красками изобразил в своей «Автобиографии» Марк Твен. Твеновская традиция ощутима в сатирической сценке-памфлете Рида «Мир, который выходит за пределы достижимого» (1919): реальные руководители крупнейших капиталистических стран — как твеновские монархи — выбалтывают свои мысли. Есть тут и комическое использование документов, и гротескные преувеличения. Впрочем, эта линия не нашла своего продолжения в творчестве Рида, история поставила перед ним другие задачи.
Место сатирического памфлета в XX в. занял обличительный или утверждающий революцию репортаж, такова была прогрессивная публицистика поколений Рида и «красных 30-х». И все же существует связь между творчеством Твена и борьбой за социальную справедливость в социалистической и коммунистической публицистике США. Недаром в документах Компартии США среди имен писателей, ярче всего воплотивших демократические порывы американского народа, назван Марк Твен. Для своих идейных наследников он — «социальный критик», «пророк» и «провозвестник», «совесть американской нации»33, «титан, ставший выразителем устремлений человечества», антиимпериалист и интернационалист34.
В публицистике США XX в. ощутимо отсутствие большого сатирика, который дерзал бы решать важнейшие проблемы общественной жизни. По иронии судьбы у Твена в нынешнем столетии оказался лишь один достойный соперник в жанре политической сатиры — он сам. Не проходило ни одного десятилетия вплоть до самого недавнего времени, чтобы не появлялись прежде неизвестные сочинения, целые книги Твена. В США сложилась традиция издания сатирических обличительных произведений Твена, начало которой было положено книгой «В Европе и еще кое-где» (1923). Б. Де Вото, как известно, еще в 30-е годы подготовил книги «Марк Твен — непотухший вулкан» (печ. 1940), куда вошли наиболее острые части «Автобиографии» и «Письма с Земли» (печ. 1962); позже появились антирелигиозные автобиографические диктовки 1906 г. Один за другим выходили сборники, составленные Дж. Смит (1962), Ф. Андерсоном (1972), М. Гайсмаром (1973), даже литературоведческие работы становились местом публикации и обширного цитирования Твена, примером тому могут служить известные книги Ф. Фонера (1958) и М. Гайсмара (1970).
Книжные и журнальные издания произведений Твена до некоторой степени выполняют функции современной публицистики как у себя на родине, так и в нашей стране. Во время борьбы против колониализма в конце 50-х — начале 60-х годов снова популярным стал «Монолог короля Леопольда», а во время выступлений против войны во Вьетнаме американские молодежные левые организации неоднократно переиздавали «Военную молитву»35. Великий американец и поныне борется против империализма и колониализма, против военщины и религии.
Завет Твена XX веку — всесокрушительное разоблачение старого мира, мира королей в мантиях и королей стали, мира лживых президентов и продажных министров, миссионеров, отрубающих руки и сжигающих деревни, генералов, неспособных испытывать человеческие чувства.
Завет Твена XX веку — это в высшей степени широкое понимание мира, человеческой истории во всеобщей взаимосвязи, это и ощущение глубочайшей ответственности любого писателя и любого человека за все, что творится на Земле.
Завет Твена XX веку — это защита народовластия и призыв к активной борьбе против всего отжившего, к революционному переустройству мира.
Примечания
1. Шоу Б. О драме и театре. М., 1963. С. 187.
2. Марк Твен. Собр. соч.: В 10 т. М., 1959—1961. Т. 10. С. 648.
3. Курье П.Л. Памфлеты. М., 1957. С. 285, 290, 295, 292.
4. Лукиан из Самосаты. Избранное. М., 1962. С. 19. См. также: Нахов И.М. Киническая литература. М., 1981. Особенно с. 46—47, 52—55.
5. Марк Твен. Собр. соч.: В 12 т. М., 1961. Т. 12. С. 302 (далее ссылки на том и страницы этого издания приводятся в тексте).
6. De Voto B. Mark Twain's America. N.Y., 1933. P. 221.
7. Засурский Я.Н. Сатира борцов против рабства в США // Сатира времен Гражданской войны в США. М., 1965. С. 5.
8. Засурский Я.Н. Введение // Романтические традиции американской литературы XIX в. и современность. М., 1982. С. 7.
9. Фонер Ф. Марк Твен — социальный критик. М., 1961. С. 216—217.
10. Mark Twain. Notebooks and Journals / Ed. F. Anderson. Berkeley: Univ. Cal. press, 1975. Vol. 2. P. 56—57.
11. См.: Wecter D. Mark Twain in Three Moods: Three New Items of Twainiana. San Marino, 1948. P. 20, etc.; Боброва М.Н. Марк Твен: Очерк творчества. М., 1962. С. 88—99.
12. Фонер Ф. Марк Твен — социальный критик. С. 111—113.
13. Мендельсон М. Марк Твен. М., 1964. С. 200, 201.
14. Старцев А.И. Марк Твен и Америка. М., 1963. С. 190—191.
15. Ромм А.С. Марк Твен. М., 1977. С. 91.
16. Боброва М.Н. Марк Твен... С. 322.
17. КЛЭ. Т. 5. С. 562.
18. Фонер Ф. Марк Твен — социальный критик. М., 1961. С. 328.
19. Развитие твеновских взглядов на религию наиболее подробно рассмотрено в соответствующем разделе книги Ф. Фонера, некоторые дополнительные факты и высказывания писателя приводит К. Харнсбергер в своей работе «Взгляды Марка Твена на религию» (1961).
20. Пейн Т. Век Разума // Пейн Т. Избр. соч. М., 1959. С. 247.
21. Марк Твен. Письма с Земли. М., 1963. С. 245.
22. Harnsberger C. Mark Twain's Views of Religion. Evanston, 1961. Р. 13.
23. Марк Твен. Письма с Земли. С. 19.
24. Пейн Т. Избр. соч. С. 308, 309.
25. Марк Твен. Письма с Земли. С. 16, 17, 24, 26, 30, 36, 47 55.
26. Harnsberger C. Op. cit. P. 46, 17.
27. Марк Твен. Письма с Земли. С. 125—128.
28. Фонер Ф. Марк Твен — социальный критик. С. 155.
29. Mark Twain and Three R's: Race, Religion, Revolution and Related Matters / Ed. and with an Introd. by M. Geismar. Indianapolis; N.Y., 1973. Р. XV. См. также: Geismar M. Mark Twain: American Prophet. Boston, 1970. P. 330.
30. Mark Twain and the Three R's... P. 182.
31. Самодержец Всероссийский. Берлин, 1906.
32. См.: Рид Дж. Избр. произведения. М., 1957. С. 9.
33. Гайсмар М. Американские Современники. М., 1979. С. 60.
34. Норт Дж. Я выдвигаю Гайсмара // Культура и общество. М., 1976. с. 209, 215.
35. Mark Twain and the Three R's... Р. XVII.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
