Разрабатывая общеизвестные сюжеты и мотивы, Твен продолжал выражать свое презрение к коронованным властителям народов и к их притязаниям на превосходство. Он использует метафору об одежде, заставляя русского царя размышлять, стоя нагим перед зеркалом: «Нечего сказать; хорош я в этаком виде! Тощий, долговязый, ноги что паучьи лапы, карикатура на подобие божие!.. И это передо мной сто сорок миллионов русских гнут спину и падают ниц? Разумеется, нет! Они поклоняются моей одежде. Без нее я был бы ничтожеством, как любой голый человек... Да, только одежда красит человека... Титул — такая же условность, он тоже часть одежды... Император... лишь в силу этих условностей... слывет божеством среди своего народа и ему поклоняются». И вот такой-то сусальной позолотой и пробавляется королевское величие. «Разденьте догола весь род людской, — писал Твен, — и у вас будет истинная демократия. Но достаточно вам ввести как некое отличие клочок тигровой шкуры или коровий хвост — и основы для монархии заложены».
Твен теперь не столько разоблачает монархов, сколько негодует на тех, кто безропотно выносит угнетение. Инертность подданных, то и дело повторяет он, — вот на чем держится власть королей и их беспутное правление. И он представляет в лицах, как царь и другие правители сами дивятся, что народ терпит их произвол. «До чего же странно устроены люди! Вот уже много веков миллионы русских позволяют нашему семейству грабить их, оскорблять, топтать ногами; все они только затем и живут, терпят муки и умирают, чтобы доставлять нашему семейству как можно больше удобств! Или человечество — это злая насмешка над здравым смыслом?.. Или они сами себя не уважают?» В таком же недоумении и Леопольд Бельгийский. Его возмущает даже мысль, что монарх должен снискать уважение своих подданных. «Какой король когда ценил уважение человечества! Он вознесен выше всех... и видит перед собой тьму-тьмущую смиренных человечков... которых, кстати сказать, он ничем не лучше... Когда бы люди были людьми, разве царь был бы возможен? Разве я был бы возможен? И все же мы возможны и нам ничто не угрожает. Человек так и будет мириться с нами, как покорно мирился всегда, с незапамятных времен. Он может... хвастливо грозить нам, но так и не встанет с колен... Он может осуждать меня и мои поступки, забывая, что никто из нас [ни царь, ни Леопольд] не мог бы и часу существовать без его соизволения».
Жертва деспотизма подчиняется тем условиям жизни, которые она сама создала и с которыми мирится. «Я думал, что каста избранных сама себя создает и увековечивает, — говорит один из персонажей Твена в «Американском претенденте», — но похоже, что создавать-то себя она создает, но увековечивают ее люди, которых она презирает и которые могут в любую минуту ее уничтожить». Выход, по мнению Твена, очень прост: «Первой... второй... третьей и единственной заповедью во всякой монархической стране должна быть революция».
Прославление революции проходит через все творческое наследие Твена, как опубликованное, так и неопубликованное. Он оправдывал революцию как средство свергнуть несправедливый и тиранический строй. Революция — последнее прибежище угнетенного народа, ее право разумеется само собой, поскольку всякая власть должна выражать волю народа; когда же власть становится деспотической, эта воля может найти выход только в революции. «Естественное право угнетенных — восстание против угнетателей» — это выражение не однажды повторяется в книгах и речах Твена.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
