Похвала, с которой Твен отозвался о католических священниках Сандвичевых островов, может удивить некоторых читателей, поскольку критики из католического лагеря всегда считали его своим непримиримым врагом. Один из писателей-католиков обвиняет Твена в «постоянном непочтении [к католической церкви]... богохульственной риторике и святотатственном острословии». Твен сам признавался в «Простаках за границей», что его взаимоотношения с римско-католической церковью нельзя назвать «слишком дружественными». «Мне с детства внушали неприязнь ко всему католическому, вот почему дурные стороны католиков мне подчас виднее, чем их достоинства».
Во времена детства Твена антикатолические настроения были очень сильны и широко распространены. По Ганнибалу, расположенному неподалеку от оплота католиков — Сент-Луиса, ходили слухи, что папа римский собирается с помощью американских католиков уничтожить протестантскую веру и республиканский образ правления в США.
Орион Клеменс не принимал участия в подобных злобных выпадах. В своей газете «Джорнал» он даже поддержал призыв к сбору пожертвований на постройку католической церкви в Ганнибале. Однако Орион осуждал реакционную роль католической церкви, препятствовавшей социальному прогрессу. В редакционной статье, озаглавленной «Власть католицизма» (1853), он писал: «Где бы ни правил сейчас католицизм, мы находим там унылое запустение... Власть католической церкви играла благотворную роль в средние века, но теперь она политически изжила себя... В течение последних трех столетий усилия католической церкви были направлены на то, чтобы задушить развитие человеческого разума. Она, где только можно, противилась росту свободы, знаний и национального богатства... Мы осуждаем не религию римской церкви, а ее политику».
Твен в своих произведениях выражал примерно то же мнение, но с одним существенным отличием. Если Орион считал помехой на пути прогресса католическую церковь, то для Твена такой помехой была любая церковь. Во время одной из своих поездок в Лондон он занес в свою записную книжку: «На здешнюю церковь ложится обычное обвинение — она мешает прогрессу, борется с ним, а когда прогресс берет верх, присваивает себе честь новых достижений». Церковь — а под «церковью» Твен подразумевает любую официально принятую религию — всегда тащилась в хвосте прогресса, осуждала его как ересь, всегда замедляла развитие цивилизации; и, наоборот, история доказывает, что «все, чему она противилась, преуспевает — например борьба с рабством и теория эволюции».
Уехав в 1853 году из родного города, Твен увез с собой ненависть к «поповщине», ненависть, которая еще усилилась, когда он, прибыв в Европу на «Квакер-Сити», оказался «в самом, сердце поповского царства — счастливого, беспечного, самодовольного невежества, суеверий, косности, нищеты, праздности и неизбывной тупой никчемности». Глядя на «упитанных священников в длинных сутанах и широкополых шляпах», «жирных и ублаготворенных», он не мог не задуматься над тяжкой нищетой итальянского народа. В «поповской Италии» он видел страну, которая «в течение полутора тысяч лет отдавала все свои силы, средства и энергию на возведение бесчисленных чудесных церковных зданий и ради этого морила голодом половину своих граждан. Сегодня она — огромный музей великолепия и нищеты... Это самая бедная, самая пышная страна мира».
Твен возлагал на католическую церковь, владевшую большей частью богатств страны, ответственность за горькую нищету, царившую вокруг: «Вся эта область входит в папские владения», — пишет он с негодованием. Когда началась конфискация церковного имущества, он убеждал граждан ускорить этот процесс: «О сыны классической Италии, ужели дух предприимчивости, мужества, благородного дерзания совсем угас в вашей груди? Почему вы не ограбите вашу церковь?»
«Я полагаю, что, высказавшись так откровенно о священниках и церквах, — писал Твен в «Простаках за границей», — я обязан теперь во имя справедливости сказать о них что-нибудь хорошее». Он так и поступает. Он пишет, например: «Но есть нечто, о чем я не склонен ни умалчивать, ни забывать: это искренняя благодарность моя и моих спутников палестинским монахам». Их двери всегда открыты, и всякого пришельца ждет теплое гостеприимство, «одет ли он в лохмотья или в пурпур... Все мы, паломники и просто путешественники, отныне всегда рады будем поднять бокалы за здоровье, процветание и долгую жизнь святых отцов из палестинского монастыря».
Еще больше он восхваляет доминиканских монахов, которые «ходят в тяжелых коричневых плащах из грубой материи и в капюшонах и никогда не носят обуви. Они, насколько я знаю, живут только подаянием. Следует признать, что они преданы своей религии, если готовы столько претерпевать во имя ее. Когда в Неаполе свирепствовала холера, когда каждый день умирали сотни людей, когда забота об общественном благополучии была забыта ради эгоистических личных интересов и каждый гражданин думал только о собственном спасении, доминиканцы ухаживали за больными и хоронили умерших. Их благородные усилия многим из них стоили жизни. Они расставались с ней легко, без страха — и это понятно. Вера, вымеренная с математической точностью, мельчайшие тонкости доктрины абсолютно необходимы для спасения душ определенного сорта, но нет сомнения, что милосердие, чистота помыслов и самоотверженность, преисполняющие сердца подобных людей, спасут их души, хотя они и заблуждаются в вопросе об истинной религии...»
Вот что Твен считал истинной сутью религии. В этих словах ключ к его религиозной философии. «Милосердие, чистота помыслов и самоотверженность» хороших людей спасут их души, хотя бы они и «заблуждались» в вопросах сухой официальной догмы. Следовательно, любой хороший человек может спастись, и для Твена неважно, пресвитерианин он, католик, иудей или мусульманин.
Это уважение Твена к гуманным поступкам отдельных католиков или католических организаций было непоколебимо и подтверждалось тем фактом, что в 1873 году (в год кризиса) он немедленно отозвался на просьбу отца Холи оказать содействие фонду помощи голодающим жителям Хартфорда. Он предложил прочесть лекцию в их пользу и «принять равное участие в расходах, которые определились бы комитетом из восьми лиц, изъявивших согласие способствовать осуществлению этого проекта». В 1910 году — в год своей смерти — он немедленно отозвался на просьбу миссис Латроп написать что-нибудь для ее журнала «Христовы бедняки». Он считал предложение писать для этого журнала почетным для себя: «Если в мире существует хоть одно истинно благородное дело, так это то, которое взяли на себя доминиканские сестры, давая приют и пропитание самым несчастным из всех несчастных, какие только есть на земле, — людям, обреченным на медленную и мучительную смерть от неизлечимой болезни».
Хотя Твен был весьма критически настроен в отношении определенных сторон католицизма, он никогда не одобрял ханжеского утверждения, что слово «католический» является синонимом слова «зло». В книге «Пешком по Европе» он описывает фанатика-протестанта, который ненавидит все католическое. Твен пытается спорить с ним, но в конце концов решает махнуть на него рукой: «спорить с ханжой — пустая трата времени». Хотя сам он не принимал католической догмы, он уважал право других верить в нее, перенося эту терпимость и на собственную семью. В трогательном письме к жене в начале 1890 года он, говоря о своей дочери, писал, что «очень-очень рад, что Жанна в монастыре. В глубине сердца я чувствую, что, если они сделают из нее убежденную католичку, я совсем не огорчусь».
Да, Твен далеко ушел от тех дней в Ганнибале, «когда ему внушали неприязнь ко всему католическому». Но он навсегда сохранил презрение к попам, которые жиреют на нищете народа. В его неопубликованных записных книжках мы находим две записи, относящиеся к 1897 году и доказывающие, что взгляды его не изменились. «Зальцбург, 24 сентября 1897. Судя по неприятному колокольному трезвону, можно подумать, что этот городок с населением в 27 600 человек состоит главным образом из церквей. Деньги воплощают труд, пот, усталость. Вот во что обошлись народу эти бесполезные церкви, вот во что обходится ему содержание бесполезных священников и монахов». Пять месяцев спустя он записал: «Духовенство и церковь обездоливают народ, распространяя невежество, суеверие и раболепие, а затем обожествляют себя за свой благородный труд, заключающийся в том, что они раздают крохи помощи, извлекая их не из собственных сундуков, а из карманов тех нищих, которых они же и создали».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
