Замысел романа «Приключения Гекльберри Финна» родился у Марка Твена уже тогда, когда он писал «Правдивую историю», а потому не удивительно, что в его величайшем творении мы находим немало мест, как бы продолжающих и развивающих тему ранее написанного рассказа. И если в «Правдивой истории» Твен создал один из прекраснейших женских образов американской литературы, то в романе «Приключения Гекльберри Финна», опубликованном в 1884 году, он сумел нарисовать один из замечательных мужских образов — друга и спутника Гека Финна беглого раба Джима. Как отмечает Стерлинг Браун, «Джим — лучший художественный образ негра-раба в американской литературе XIX века (не трагического мулата и не благородного дикаря!), неграмотного, суеверного, но тем не менее исполненного надежды обрести свободу, горячо любящего свою семью. И он абсолютно правдоподобен».
По существу Джим является подлинным героем этого романа. Он живой человек, им восторгаешься, его любишь. Благородство его души освещает всю книгу. Во всех эпизодах — и когда он рискует своей жизнью и свободой ради спасения Тома Сойера, и когда скрывает от маленького Гека, что труп на плоту — это труп его отца, — Джим олицетворяет все самое хорошее, что есть в человеке. Даже доктор-южанин, слепо верящий в превосходство белой расы, отдает должное бесстрашию Джима, помогающего раненому Тому. Никогда еще не приходилось ему видеть, говорит он молодчикам, поймавшим Джима, «чтобы негр так хорошо ухаживал за больными, а ведь он рисковал из-за этого свободой...» Преданность Джима Тому изображена Твеном не в стереотипной манере, свойственной традиционным романам из жизни плантаций. У Твена Джим добр, благороден и смел. Ему приходится преодолевать в себе предрассудки, привитые окружающей его рабовладельческой средой. Глубокое раскрытие этого процесса и делает книгу истинно великой.
Вначале Гек смотрит на Джима точно так же, как любой белый южанин смотрит на раба. Но мало-помалу он начинает понимать, что вопреки всем стараниям общества превратить негра в зверя Джим — благородная натура, достойная его защиты, дружбы и любви. Эта перемена происходит в Геке медленно и сопровождается внутренней борьбой между идеологией рабовладельческого общества и гуманной душой мальчика. Однажды Гек оскорбил Джима особенно злой выходкой. «Прошло, должно быть, минут пятнадцать, — рассказывает Гек, — прежде чем я переломил себя и пошел унижаться перед негром; однако я пошел и даже ничуть об этом не жалею и никогда не жалел. Больше я его не разыгрывал, да и на этот раз не стал бы морочить ему голову, если бы знал, что он так обидится». Был и такой случай: Гек проснулся на плоту и услышал, что Джим тихо стонет. Гек сперва не понял причину, потом догадался: «Я знал, в чем дело: это он вспомнил про жену и детей и тосковал по дому... а своих детей он, по-моему, любил не меньше, чем всякий белый человек. Может, это покажется странным, только так оно и есть».
Но уже в знаменитой сцене «борьбы с совестью» после бегства Джима Гек окончательно преодолевает влияние рабовладельческой среды. Джим узнал, к своему ужасу, что его собираются продать в «низовья реки».
«Видишь ли, как было дело, — объясняет он Геку. — Старая хозяйка — то есть мисс Уотсон — все ко мне придиралась, просто жить не давала, а все-таки обещала, что в Орлеан меня ни за что не продаст. Но только я заметил, что в последнее время около дома все вертится один работорговец, и стал беспокоиться. Поздно вечером я подкрался к двери, — а дверь-то была не совсем прикрыта, — и слышу: старая хозяйка говорит вдове, что собирается продать меня в Орлеан, на Юг; ей бы не хотелось, но за меня дают восемьсот долларов, а против такой кучи денег где же устоять! Вдова начала ее уговаривать, чтоб она меня не продавала, только я-то не стал дожидаться, чем у них кончится, взял и дал тягу».
В злоключениях Джима Твен воплотил всю жестокость рабства. Человека собираются продать в «низовья реки» по той простой причине, что за него можно выручить в Новом Орлеане 800 долларов. Больше того, все жители городка воспринимают эту бесчеловечность с полной невозмутимостью, никому и в голову не приходит, что это противоречит той хвале, которую они воздают Декларации независимости ежегодно 4-го июля. Даже великодушный Гек, мальчуган без семьи, разделяет отношение городских обывателей к рабству. Для него непостижимо предложение Тома Сойера помочь Джиму бежать.
«Одно было верно — Том Сойер не шутя взялся за дело и собирается освобождать негра из рабства. Вот этого я никак не мог понять. Как же так? Мальчик из хорошей семьи, воспитанный, как будто дорожит своей репутацией, и родные у него тоже вряд ли захотят срамиться; малый с головой, не тупица; учился все-таки, не безграмотный какой-нибудь, и добрый, не назло же он это делает, — и вот нате-ка — забыл и про гордость и про самолюбие, лезет в это дело, унижается, срамит и себя и родных...»
Услышав просьбу посодействовать побегу, Гек начинает с ужасом представлять себе, как его станут называть за это «похитителем негров» или «презренным» аболиционистом. В одном из неопубликованных набросков в записной книжке, помеченном 1895 годом, Твен следующим образом объясняет чувства Гека:
«В те далекие рабовладельческие времена всю общину объединяло одно чувство: вера в нерушимую святость рабовладения. Быть соучастником похищения лошади или коровы считалось преступлением, но помочь беглому рабу, за которым гнались, или накормить его и дать ему приют, или ободрить его, успокоить, облегчить его горе и страдания, или просто не сразу решиться выдать его охотникам за беглыми неграми было куда более страшным преступлением и накладывало на человека печать позора, морального падения, которую ничто уже не могло смыть. То, что такое чувство было присуще рабовладельцам, вполне понятно, ибо оно покоилось на достаточно твердой коммерческой основе, но то, что его страстно и непоколебимо разделяли бездельники и бродяги, не имевшие ни гроша за душой, это в наши дни уже непостижимо. Тогда казалось весьма естественным, что Гек и его беспутный папаша относились с сочувствием и одобрением к этой системе, хотя теперь нам это представляется нелепостью. Это доказывает, что странная штука, человеческая совесть, которую называют непогрешимым наставником, может быть приучена одобрять любое безобразие, какое бы вы ни захотели, если начать обучение в раннем возрасте и непрерывно долбить в одну точку».
Гек решает помочь Джиму бежать, но ему приходится все время бороться со своей «плохо обученной совестью», как назвал это Твен в своей записи. В минуты колебания, терзаемый мыслью о совершаемом «преступлении», он начинает жалеть «бедную мисс Уотсон», у которой будет отнята «собственность». «Совесть шептала мне: «Что тебе сделала бедная мисс Уотсон? Ведь ты видел, как удирает ее негр, и никому не сказал ни слова. Что тебе сделала бедная старуха, за что ты ее так обидел?» Когда Джим поверяет ему свой план выкупить из рабства жену и детей, как только он выберется на свободу, в Геке разом просыпается южанин:
«От таких разговоров у меня по спине мурашки бегали. Прежде он никогда не посмел бы так разговаривать. Вы посмотрите только, как он переменился от одной мысли, что скоро будет свободен! Недаром говорится в старой пословице: «Дай негру палец — он заберет всю руку»... Этот самый негр, которому я все равно что помогал бежать, вдруг набрался храбрости и заявляет, что он украдет своих детей, а я даже не знаю их хозяина и никакого худа от него не видал».
Гек взвешивает вопрос, выдать ли Джима властям. Он старается убедить себя, что в конце концов Джиму будет лучше дома, в семье и представляет себе, какой это будет козырь для него самого, каким он станет героем в глазах жителей родного города, если выдаст негра. Но он не может этого сделать и терзается.
«Совесть начала меня мучить пуще прежнего, пока наконец я не сказал ей: «Да оставь ты меня в покое! Ведь еще не поздно: я могу поехать на берег, как только покажется огонек, и заявить»... Наконец замигал огонек, и Джим крикнул:
— Мы спасены, Гек, спасены!.. — а когда я отчаливал, крикнул вслед:
— Скоро я прямо пойду плясать от радости, буду кричать, что это все из-за Гека!.. Джим никогда тебя не забудет, Гек! Такого друга у Джима никогда не было, а теперь ты и вовсе единственный друг у старика Джима.
Я греб, старался изо всех сил, спешил донести на него. Но как только он это сказал, у меня и руки опустились... Когда я отъехал шагов на пятьдесят, Джим крикнул:
— Вон он едет, верный старый Гек! Единственный белый джентльмен, который не обманул старика Джима!
Ну, мне просто нехорошо стало. Однако, думаю, надо же это сделать. Нельзя отвиливать...»
Гек старается найти ответ в молитве. Он раскаивается, что не посещал воскресную школу, тогда бы он не попал в такое затруднение, тогда бы он твердо знал, что, помогая рабу выбраться на свободу, человек сам рискует «веки вечные гореть в аду».
«Я стал на колени. Только молитва не шла у меня с языка... Я-то знал, почему у меня язык не поворачивается молиться... Вслух говорил, будто я хочу поступить как надо, по совести, будто хочу пойти и написать хозяйке этого негра, где он находится, а в глубине души знал, что все вру и бог это тоже знает. Нельзя врать, когда молишься, — это я понял».
В конце концов Гека осеняет идея, поразительная по своей простоте. Вот что он сделает: сперва напишет письмо, а потом попытается помолиться. Итак, письмо мисс Уотсон, сообщающее о местонахождении Джима, написано.
«Мне стало так хорошо, и я почувствовал, что первый раз в жизни очистился от греха и что теперь смогу молиться. Но я все-таки подождал с молитвой, а сначала отложил письмо и долго сидел и думал: вот, думаю, как это хорошо, что так случилось, а то ведь я чуть-чуть не погубил свою душу и не отправился в ад. Потом стал думать дальше. Стал вспоминать про наше путешествие по реке и все время так и видел перед собой Джима как живого: то Днем, то ночью, то при луне, то в грозу, как мы с ним плывем на плоту, и разговариваем, и поем, и смеемся. Но только я почему-то не мог припомнить ничего такого, чтобы настроиться против Джима, а как раз наоборот. То вижу, он стоит вместо меня на вахте, после того как отстоял свою, и не будит меня, чтобы я выспался; то вижу, как он радуется, когда я вернулся на плот во время тумана или когда я опять повстречался с ним на болоте, там, где была кровная вражда; и как он всегда называл меня «голубчиком» и «сынком», и баловал меня, и делал для меня все, что мог, и какой он всегда был добрый; а под конец мне вспомнилось, как я спасал его, — рассказывал всем, что у нас на плоту оспа, и как он был за это мне благодарен и говорил, что лучше меня у него нет друга на свете и что теперь я один у него остался друг.
И тут я нечаянно оглянулся и увидел свое письмо. Оно лежало совсем близко. Я взял его и подержал в руке. Меня даже в дрожь бросило, потому что тут надо было раз навсегда решиться выбрать что-нибудь одно, — это я понимал. Я подумал с минутку, даже как будто дышать перестал, и говорю себе: «Ну, что ж делать, придется гореть в аду». — Взял и разорвал письмо».
«Доброе сердце и изуродованная совесть вступают в борьбу, и совесть терпит поражение», — сделал вывод Твен много лет спустя в записной книжке. Сцена борьбы с совестью в шалаше у реки — одна из наиболее волнующих сцен в американской литературе. Нигде так выразительно не изображено противоречие между священными институтами, поддерживавшими рабство, и гуманными чувствами порядочного человека.
Сцена, когда Гек рвет свое письмо, является центром романа, но книга полна и других убийственных выпадов против всей теории превосходства белой расы. Когда в городок приезжает свободный негр из Огайо, в белой рубашке, с золотыми часами на цепочке и с тростью, украшенной серебряным набалдашником, кто поднимает злобный крик о бездельниках неграх? Не кто иной, как старый пьянчуга, отец Гека, никогда за всю жизнь палец о палец не ударивший. Кто кричит, что негры только и годятся на то, чтобы быть рабами, так как они-де умственно не доросли до свободы? Те же белые, которые доказывают свою глупость, став жертвами двух мошенников, выдававших себя за герцога Билгуотерского и наследного принца Франции. Кто твердит, что негры дикари? Опять же белые, которые всегда враждуют между собой из-за пустяков.
В конце романа есть великолепная ироническая сцена. Гек объясняет, что пароход опоздал из-за того, что взорвалась головка цилиндра. «Господи помилуй! Кого-нибудь ранило?» — спрашивает благочестивая христианка тетя Салли. «Нет, мэм, убило негра», — отвечает Гек. «Ну, это вам повезло; а то бывает, что и ранит кого-нибудь», — радостно восклицает тетушка.
Только такими блестящими страницами, из которых сцена «борьбы с совестью» является наилучшей, «литература окупает свой долг за невознагражденный труд рабов в течение двух с половиной веков», — подчеркивает Де Вото. Твен, как и его коллега, писатель и партнер по лекциям Джордж Кейбл1, противопоставлял свои портреты негров тому унизительному трафаретному изображению, которое было характерно для преобладающей части американской литературы после периода реконструкции. «К Джиму, созданному Марком Твеном, — пишет автор статьи, посвященной развитию американской литературы, в одном из литературных приложений к лондонской «Таймс» за 1954 год, — восходит тенденция создавать индивидуальные образы негров, а не стереотипные». Роман «Приключения Гекльберри Финна» положил также начало разоблачению мифа о том, что негры были покорными, безгласными рабами белых господ. В этом романе и еще до него, в «Правдивой истории», показана историческая правда о борьбе негров за свержение рабства на Юге.
Не удивительно поэтому, что «Приключения Гекльберри Финна» были изъяты из ряда библиотек и школ. Представители власти заявили, что причиной запрета книги явились следующие ее недостатки: «Клевета на местный быт, описания мелких краж, нигилизм в отношении религии и благопристойности, плохой язык, грамматические погрешности». Но каждый читатель, вдумавшись в смысл всех этих нападок, отлично понимал, почему книга Твена показалась властям «чудовищно опасной»: из-за того, что в ней разоблачается зло рабовладения и выведены героические образы негров. Господа, запрещавшие его книгу, саркастически заметил Твен, были сыновьями тех, кто «так же с проклятиями захлопывали свои двери перед негром, спасавшимся от погони, и избивали немногих гуманных его заступников библией и дубинками, а сами лизали пятки своих южных повелителей и сносили их оскорбления».
Примечания
1. Кейбл Джордж Вашингтон (1844—1925) — американский писатель. Участвовал в гражданской войне на стороне южан, впоследствии изменил свои взгляды.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
