Итак, граф с Вашингтоном отправились исполнять свою печальную миссию. По дороге между ними завязалась беседа.
— Ну конечно, вечная история!
— О чем это вы, полковник?
— Да в этой гостинице их опять было семь человек. Я имею в виду актрис. И, конечно, все погорели.
— Сгорели?
— Да нет, спаслись; сами-то они всегда спасаются, а вот драгоценности прихватить с собой ни у одной ума не хватает.
— Как странно!
— Странно?! Не странно, а необъяснимо. Жизнь, видно, ничему их не учит, а сами они только и могут, что зазубрить что-нибудь по книжке. Есть такие, которых прямо преследует рок. Например, эта Как-Ее-Там-Зовут, ну, та самая, что еще играет всякие эффектные роли с громом и молнией. У нее неслыханная популярность, она пользуется почти таким же успехом, как собачьи драки, — а все из-за того, что без конца горит во всяких гостиницах.
— Но это же не может создать ей репутацию великой актрисы!
— Конечно нет — зато ее фамилия то и дело попадается людям на глаза. И люди, увидав ее потом на афише, естественно, идут смотреть на актрису со знакомой фамилией, а почему она им знакома, они и сами не знают — забыли уже. Сначала это была никому не известная женщина, занимавшая самое скромное положение у подножья артистической лестницы, жалованья она получала тринадцать долларов в неделю и сама изготовляла себе турнюры.
— Турнюры?
— Ну да, это такое приспособление, которое женщины надевают на бедра, чтобы казаться пышнее и привлекательнее. Ну так вот, она погорела в одной гостинице: у нее погибло там на тридцать тысяч брильянтов...
У нее? А откуда у нее были брильянты?
— Кто ее знает. Наверно, надарили всякие щуплые молодые хлыщи и слюнтявые старики из первых рядов. Во всех газетах только об этом и писали. Она потребовала, чтоб ей повысили жалованье, — ж добилась своего. Ну, потом она еще раз горела, и тогда у нее погибли уже все брильянты. Это ей дало такой толчок, что она сразу стала звездой.
— Ну, если слава ее держится только на пожарах в гостиницах, то я бы не сказал, что у нее прочная репутация.
— Вот тут ты ошибаешься. Про кого угодно можно так сказать, только не про нее. Потому что она счастливица, должно быть родилась в сорочке. Стоит какой-нибудь гостинице сгореть, как оказывается, что она жила там. Уж она своего не упустит! И если самой ее там не было, то брильянты были наверняка. Скажи после этого, что ей не везет.
— В жизни не слыхал ничего подобного. Сколько же брильянтов она потеряла? Целые кварты, должно быть.
— Кварты? Не кварты, а бушели. Дело до того дошло, что для всех гостиниц она стала вроде бы пугалом. Ее просто не пускают никуда — боятся пожара. И потом, когда она там, страховка перестает действовать. Последнее время слава ее что-то пошла на убыль, но этот пожар живо поднимет ее акции. Она потеряла вчера брильянтов на шестьдесят тысяч долларов.
— По-моему, она идиотка. Если б у меня было на шестьдесят тысяч долларов брильянтов, я бы не стал держать их в гостинице.
— Я бы тоже, но ведь она актриса, а актрису ничему путному не научишь. Эта, например, горела уже тридцать пять раз. И если сегодня ночью в какой-нибудь из гостиниц Сан-Франциско начнется пожар, попомни мои слова: она и там понесет урон. Абсолютная идиотка! Говорят, у нее во всех гостиницах страны лежат брильянты.
Наконец наши друзья прибыли на место пожара; несчастный старый граф взглянул на открывшееся им скорбное зрелище и, потрясенный, отвернулся от трупов.
— Это правда, Хокинс, — сказал он, — отличить их друг от друга просто невозможно: ни одного из этих пятерых не могли бы признать даже ближайшие друзья. Ты уж выбери которого-нибудь сам, а я не могу.
— Которого же, по-вашему, лучше?..
— Да возьми любого. Мне все равно. Выбери который посимпатичнее.
Однако полицейские уверили графа, — а они узнали его, ибо все в Вашингтоне его знали, — что, учитывая обстоятельства, при которых были найдены эти трупы, ни один из них не может быть останками его благородного юного родственника. Полицейские указали то место, где, если верить газетам, он рухнул вниз и погиб в пламени; затем другое место — на большом расстоянии от первого, — где молодой человек мог задохнуться в дыму, если он не сумел выбраться из своей комнаты; и затем третье место — совсем уж в стороне, — где он мог найти свою смерть, если паче чаяния пытался выбраться из дома черным ходом. Старый полковник смахнул слезу и сказал Хокинсу:
— Оказывается, мои опасения были пророческими. Да, остался лишь пепел. Не будешь ли ты так любезен сходить к бакалейщику и купить еще две корзинки?
Они благоговейно взяли по корзинке пепла с каждого из этих трех мест, ставших для них теперь священными, и понесли домой; надо было решить, как лучше отправить их в Англию, а также соблюсти положенный обряд прощания с покойным — дань уважения, которую полковник считал совершенно необходимой, принимая во внимание знатность умершего.
Два друга поставили корзинки на стол в бывшей библиотеке, гостиной и мастерской, а ныне аудиенц-зале и отправились на чердак — посмотреть, не найдется ли там английского флага, совершенно необходимого, чтобы накрыть останки на время траурной церемонии. Тут вернулась домой леди Россмор и увидела корзинки, а одновременно с ними в поле ее зрения появилась и старуха Дженни.
— Ну, скажу я вам, дожили! — воскликнула, не выдержав, леди Россмор. — Что это на тебя нашло? Надо же поставить корзинки с золой на стол, да еще в гостиной!
— С золой? — И Дженни подошла поближе взглянуть на корзинки. А взглянув, в великом изумлении всплеснула руками. — О господи, в жизни такого не видывала!
— Разве это не твоих рук дело?
— Моих? Да ей же богу, в первый раз вижу их, миссис Полли! Это все Дэниел. Этот старый дурак совсем рехнулся!
Но оказалось, что и Дэниел, который немедленно был вызван на место происшествия, тоже ничего не знал.
— Тут и объяснения-то этому не придумаешь. Когда что обычное случается, еще можно сказать на кошку...
— О-о! — И леди Россмор содрогнулась до самого основания. — Я поняла. Отойдите от корзинок... Это он!
— Он, миледи?
— Да, молодой мистер Селлерс из Англии, который сгорел в гостинице.
Не успела она это вымолвить, как осталась наедине с пеплом. Тогда она бросилась на поиски Малберри Селлерса, решив воспрепятствовать его намерениям, каковы бы они ни были, «ибо, — сказала она себе, — когда он расчувствуется, то ничего уже не соображает; и дай ему волю, он такое натворит, что уму непостижимо». Она разыскала мужа. А он к этому времени разыскал флаг и как раз спускался с ним вниз. Услышав, что он намерен устроить «прощание с покойником, пригласив для этого правительство и публику», она поспешила расстроить его план.
— Твои намерения, как всегда, прекрасны, — сказала она, — ты хочешь почтить усопшего, и в этом, разумеется, нет ничего предосудительного, ибо он был твоим родственником; но ты избрал неправильный путь, — тебе самому это станет ясно, если ты хоть немного подумаешь. Представь себе, что люди стоят вокруг корзинки с пеплом, устремив на нее скорбный взор, какая уж тут торжественность — даже совсем наоборот, — спроси кого хочешь. Это я говорила про одну корзину, а с тремя будет в три раза хуже. Далее: раз торжественности не создашь с одним плакальщиком — не создашь ее и с целой процессией, а народу ведь наберется тысяч пять. По-моему, смешно это будет; уверена, что смешно. Нет, Малберри, нельзя устраивать прощание с покойным, когда у тебя лишь корзинки с золой. Откажись от этой мысли и придумай какой-нибудь другой способ почтить его память.
И полковник отказался от своей затеи, притом без всякого сопротивления, — ибо когда он как следует подумал, то признал, что его жена рассудила правильно. Он решил, что вполне достаточно, если они с Хокинсом вдвоем будут бодрствовать возле останков. Это тоже показалось его жене излишним, но она не стала возражать, ибо понимала, что муж от души хочет по-дружески почтить прах несчастного юноши, которого судьба забросила в далекую чужую страну, где никто, кроме них, не мог его приютить. Полковник накрыл корзинки флагом, обмотал дверную ручку черным крепом и с удовлетворением сказал:
— Ну вот, теперь он лежит со всем почетом, какой при сложившихся обстоятельствах мы можем ему оказать. Не хватает только одного — и тут мы отступим от принятого решения: надо всегда поступать так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобой. Мы должны это для него сделать.
— Что, дорогой?
— Вывесить траурные гербы.
Жена считала, что фасад их дома и так уже достаточно разубран; мысль, что там появится еще одно оригинальное украшение, крайне огорчила ее: вот уж некстати Малберри об этом вспомнил. И она нерешительно заметила:
— Но мне кажется, что вывешивать гербы разрешается только в честь самых ближайших родственников, которые...
— Вы правы, совершенно правы, миледи, абсолютно правы! Но кто же ближе родственников, силой захвативших твои права? Тут уж мы никак не можем уклониться: мы рабы аристократических традиций и должны подчиняться им.
Гербы были сделаны со щедрым размахом, каждый величиною с одеяло, и отличались не менее щедрым обилием красок, самых разных и самых ярких тонов, но они тешили дикарский вкус графа, а когда он увидел, что они закрыли собой весь фасад, то этот поклонник симметрии и законченности и вовсе возликовал.
Леди Россмор и ее дочь присоединились к бдению и просидели с джентльменами чуть ли не до полуночи, приняв деятельное участие в обсуждении того, как быть с останками дальше. Россмор считал, что их следует немедленно отослать на родину вместе с избранной для этого комиссией и соответствующими резолюциями. Но его жена не была уверена в том, что это правильный путь.
— Ты пошлешь все корзинки? — спросила она.
— Ну конечно все.
— Сразу?
— Ты хочешь сказать — отцу? Нет, ни в коем случае. Подумай, какой это будет для него удар! Нет, я буду посылать их по очереди: пусть узнает о своем несчастье постепенно.
— И ты считаешь это наилучшим способом, папа?
— Да, дочь моя. Пойми: ты молода и способна многое вынести, а он стар. Послать ему все сразу опасно: он может не вынести. Если же посылать корзинки постепенно, с разумным перерывом после каждой, то к прибытию последней он уже свыкнется со своим горем. И потом — послать их на трех кораблях куда безопаснее. Мало ли что может быть — и штормы и кораблекрушение.
— Не нравится мне эта идея, папа. Если б я была его отцом, мне было бы невыносимо тяжело получать своего сына вот так... так...
— По частям:, — подсказал Хокинс, гордясь тем, что смог прийти ей на выручку.
— Ну да, это ведь ужасно — получать своего сына в таком разобранном виде. Я бы, например, просто не выдержала ожидания очередной корзинки. Вы только подумайте, как это ужасно, когда человек знает, что ему предстоят похороны, а их все приходится откладывать, ждать, томиться...
— Да нет же, дитя мое, — успокоил ее граф, — ничего подобного не случится: такому пожилому джентльмену не вынести столь долгого ожидания. Он просто устроит трое похорон.
Леди Россмор удивленно подняла на мужа глаза.
— И ты думаешь, что так ему будет легче? — спросила она. — По-моему, ты глубоко ошибаешься. Прах надо похоронить весь сразу, в этом я убеждена.
— Я тоже так считаю, — подтвердил Хокинс.
— И я тоже, — сказала дочь.
— Все вы не правы, — возразил граф. — И если вдумаетесь, то сами поймете почему. Ведь прах-то виконта находится только в одной из этих корзинок.
— Прекрасно, — сказала леди Россмор. — В таком случае все очень просто: надо эту корзинку и похоронить.
— Конечно, — подтвердила леди Гвендолен.
— Это совсем не так просто, — сказал граф, — потому что мы не знаем, в которой он корзинке. Мы знаем, что он в одной из них, но и только. Теперь, надеюсь, вы понимаете, что я был прав: должно быть трое похорон, другого выхода нет.
— И три могилы, три памятника и три эпитафии? — спросила дочь.
— М-м... да... если делать по-правильному. Во всяком случае, так бы поступил я.
— Но это невозможно, папа. Тогда во всех трех эпитафиях придется писать одно и то же имя, одни и те же даты и говорить, что прах его лежит под каждым из трех памятников и под всеми тремя. А это уже ни на что не похоже.
Граф заерзал на стуле.
— Да, — сказал он. — Вот это возражение. И притом веское. Я просто не вижу выхода.
Некоторое время все молчали.
— А что если, — предложил Хокинс, — смешать содержимое трех корзинок...
Граф схватил его за руку и с благодарностью принялся ее трясти.
— Это решает всю проблему! — воскликнул он. — Один корабль, одни похороны, одна могила, один памятник — великолепно придумано! Это делает тебе честь, майор Хокинс, меня избавляет от мучительнейшего и тяжкого затруднения, а несчастного, сраженного горем старика отца — от великих страданий. Решено: отправляем прах в одной корзинке.
— Когда? — спросила жена.
— Завтра же, без промедления.
— Я бы подождала, Малберри.
— Подождала? Чего?
— Неужели ты хочешь разбить сердце этого одинокого старого человека?
— Конечно нет.
— Тогда дождись, пока он сам пришлет за останками. В таком случае ты не нанесешь ему самый страшный и мучительный удар, какой только может постичь отца: ведь тогда он будет уже точно уверен, что сын его мертв. А так — сам он никогда не пришлет за его останками.
— Почему?
— Потому что прислать и узнать правду, значит лишить себя единственного утешения, которое ему осталось, — неуверенности, смутной надежды, что мальчик его, может быть, избежал гибели и когда-нибудь еще вернется к отцу.
— Но, Полли, он же узнает из газет, что его сын сгорел.
— А он не позволит себе поверить газетам, он будет оспаривать все, что доказывает смерть его сына, будет цепляться за эту мысль и жить ею, а не чем-либо иным, до конца дней своих. Если же он получит останки, если этот несчастный старик, все еще питающий в душе смутную надежду, увидит их...
— Боже мой, никогда, никогда он их не увидит! Полли, ты спасла меня от преступления, и я всю жизнь буду благословлять тебя. Теперь я знаю, что надо делать. Мы со всем благоговением спрячем куда-нибудь эти останки, и он никогда не узнает о них.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
