— Вот, это мертвое тело, — сказал гробовщик, одобрительно похлопывая по сложенным рукам покойника, — был душа человек, во всех смыслах душа человек. Такой был покладистый, и скромник, и простецкий малый в свои последние минуты. Друзья требовали металлический гроб — вынь да положь. Я не брался доставить. Времени не было — всякий может понять.
Мертвое тело сказал, что ему это все единственно — пусть его засунут в какой угодно ящик, лишь бы он мог протянуться с удобством, а до фасона ему дела нет. Ему, говорит, не фасон важен, а простор в его последнем приюте.
Друзья требовали серебряную дверную доску на гроб, и чтобы обозначить на ней, кто он такой и откуда родом. Сами посудите, раздобудешь ли этакую пышную штуку в захолустном городишке? Что же сказал мертвое тело?
Мертвое тело сказал, чтобы выбелили его старый челнок, и намазали бы на нем ваксяной щеткой по трафарету его имя и общественное положение, да какой-нибудь священный стишок повеселее или что-нибудь этакое, и взвалили бы на могилу, и пусть он там трепыхается. И ни чуточки не огорчился — напротив, был спокоен и равнодушен, словно погребальная кляча; по его-де соображениям, говорит, в том месте, куда он отправляется, человеку много полезнее пустить пыль в глаза своей живописной добродетелью, а не миловидным гробом да нарядной дверной доской.
Великолепный был мужчина, нечего сказать. Вот семь лет вожусь с мертвыми телами, а с таким еще не имел дела. Приятно, знаете, хоронить такого человека. Чувствуешь, что твои труды ценят. Господи помилуй, ему одного хотелось — чтобы его упаковали, пока еще не протух. Он говорил, что у его родственников благие намерения, всеконечно благие, но их сборы затянут дело, а он не хочет залеживаться. Светлая была голова, другую такую не скоро найдешь — и спокойная, и хладнокровная. Просто куча мозгов — вот что он был такое. Чистая страсть. Громадное расстояние было от одного конца головы этого человека до другого. Сколько раз у него случалось страшнейшее воспаление мозга в каком-нибудь месте, а остальная часть и не знает о нем — ее оно ничуть не тревожит, все равно как восстание индейцев в Аризоне не потревожит Атлантических штатов.
Ну вот, родные хотели устроить пышные похороны, но мертвое тело сказал, что ему никакого форсу не нужно — никакой процессии — посадили бы, говорит, на дроги плакальщиков, а гроб привязать веревкой и волочь сзади. Все так подробно растолковал, ничего не пропустил. Прекраснейший был человек, такой простодушный, поверьте моему слову. Очень стоял на том, чтобы все было устроено, как ему хочется, и немало утешался своими маленькими затеями. Велел мне измерить его по всем направлениям; потом попросил священника стать перед длинным ящиком, накрытым скатертью, — будто перед гробом, — и сказать надгробную речь, приговаривая в удачных местах: «Анкор, анкор!» и заставляя выбрасывать похвалы на свой счет и всякую такую дребедень; а там распорядился кликнуть певчих, чтобы выбрать вещи, которые им следует спеть по этому случаю, и заставил их пропеть «Как ухлопали хорька», потому что всегда любил эту вещь, когда ему, бывало, взгрустнется, а торжественная музыка нагоняла на него тоску; и пока они пели со слезами на глазах (потому что его все любили), и друзья горевали кругом, он лежал, как веселое привидение, и старался отбивать такт и всячески показать, сколь ему приятно; а потом засуетился, заволновался и попробовал было подтягивать певчим — он, изволите видеть, всегда гордился своими талантами по певческой части; но только открыл рот и собрался рявкнуть — дух-то у него и вылети.
Никогда я не видал, чтобы человек угас так внезапно. Ах, это была большая потеря — громаднейшая потеря для нашего бедного маленького захолустного городишки. Ну-ну-ну, некогда мне тут с вами болтать — вот заколочу крышку и айда. Помогите-ка мне поднять гроб, взвалим его на дроги и поплетемся. Это родные так распорядились — ноль внимания к его предсмертным распоряжениям; стоило телу умереть — и в ту же минуту все побоку; а кабы моя воля, то будь я проклят, если б не уважил его последнее желание и не поволок бы гроб за дрогами на веревке. Я так считаю, что ежели труп распорядился так поступить, чтоб вышло по его вкусу, то это его дело, и никто не имеет права его обманывать или насильничать над ним; и ежели труп поручил мне сделать то-то, так я и обязан сделать, хоть бы он распорядился набить из себя чучело, выкрасить ее желтой краской и сохранить на память, — так-то!
Он щелкнул бичом и поплелся за своими полуразвалившимися дрогами, а я пошел своим путем, обогатившись ценным сведением: что здоровое и благотворное веселье совместимо с любой профессией. Вряд ли я скоро его забуду, так как потребуется несколько месяцев, чтобы эти замечания и вызвавшие их обстоятельства изгладились из памяти.
