Вчера я едва оправился от злополучного острого насморка, а сегодня у меня такое ощущение, будто после жестоких морозов наступила оттепель — звон и барабанная дробь в ушах, жуткое чувство удушья в груди и притом подавленное настроение и полное безразличие к жизни. Стоят холода, и от мерзкого запаха горящего угля можно одуреть. Мало того — в голову постоянно лезут мысли о похоронах и самоубийстве.
В таком состоянии духа я был готов на любой отчаянный поступок и, чуть ли не восхищаясь собственным безрассудством, решил пойти в баню. Минут через пять я уже боролся с пронизывающим ветром, оставляя глубокие следы на мягком свежевыпавшем снегу, а через пятнадцать оказался возле громадины, именуемой «Русская баня». У меня не было столь дерзновенных помыслов, но после недолгого колебания я все же вошел в русскую баню.
Поднявшись по лестнице шикарного заведения, я миновал устланный ковром холл и попал в просторную, изысканно убранную гостиную с дорогой мебелью и картинами. Эта роскошь, разумеется, лишь действовала мне на нервы. Чрезвычайно обходительный управляющий занес мое имя в книгу регистрации, получил с меня один доллар с четвертью, принял на хранение часы и портмоне, выдал мне билет и препоручил заботам другого служащего, а тот проводил меня в покои, где надлежало раздеться.
Здоровый молодой красавец, прямой потомок Адама (я говорю — Адама, потому что на нем был лишь тряпичный фиговый листок), отвел меня в просторное помещение, где было жарко, как в аду; он дал мне таз с холодной водой — обмыть лицо, чашку ледяной воды для питья и скрылся. Пол здесь был решетчатый, посреди зала размещалась глубокая ванна, а по краям — два длинных ряда высоких и широких мраморных ступеней — нечто вроде лестницы, кончавшейся на полпути к потолку.
Помещение постепенно наполнилось паром, и я стал потеть. Из каждой поры моего тела каплями вытекала вода, и каждая капля была величиной с шар — игрушечный, конечно. Я взобрался на одну ступень, потом на другую и, наконец, на третью, и чем выше я поднимался, тем горячей становился воздух. Пар сгущался все больше и больше, и вскоре свет газовых ламп начал расплываться, как в тумане. Не в силах дышать носом — пар был слишком плотный, — я хватал воздух ртом, и хорошо, что рот у меня, как пароходный люк, иначе я бы непременно задохнулся.
Конечно, я немного трусил, памятуя о взрывах на пароходах, ведь давление пара во мне приближалось к ста шестидесяти фунтам на квадратный дюйм; закрой я хоть на мгновение свой дроссельный клапан, моя жаровая труба лопнула бы. Утешало одно — стоило мне при таком давлении потерять голову, и вся баня разлетелась бы к чертям собачьим.
В этот критический момент появился Адам, и я очень ему обрадовался, хоть не мог поклясться, что именно он маячит в густой пелене пара. Адам проводил меня под душ, вернее — под холодный ливень, но это было приятно. Затем, уложив меня на мраморную ступень и намылив с ног до головы, он стал скрести мое тело чем-то чуть жестче платяной щетки и чуть мягче конской скребницы. Под конец он снова окатил меня водой, но только я выпрямился, этот бездомный бродяга хлестнул меня по спине струей кипятка. Сделав мгновенный поворот кругом, я попал под струю холодной воды, а когда взвился от неожиданности, то хватил горячего пару сверху, струю горячей воды снизу и ледяной, коловшей тело, словно тысяча иголок, посередке. Ничто другое не способно так быстро расшевелить человека. Вот уж поистине утонченная пытка!
Тем временем бесчувственный русский, загнав меня в угол, обрушил потоки кипятка и ледяной воды на каждую клеточку моего тела. Сказать, что такая процедура развивает в человеке резвость, было бы чересчур приглаженно и бесцветно. А русский уж подгонял меня к ванне. Тогда я прямо заявил, что если на очереди — печь, ледник, землетрясение и поражение молнией, то я, пожалуй, сначала разделаюсь с этими невзгодами, чтобы не висели над душой, разумеется, при условии, что владельцы русской бани не возражают. Но иностранец отрицательно покачал головой, вид у него был весьма озадаченный — тонкий сарказм всегда озадачивает иностранцев, — и я безропотно полез в ванну.
После купания я снова вскарабкался на мраморную ступень — потеть, париться и жариться еще пятнадцать минут, а потом Адам снова подверг меня испытанной изощренной системе пыток, завершив дело душем-ниагарой. Этот душ смыл все мои грехи, если только они не запеклись внутри, потому что мгновение спустя я чувствовал себя так, будто заново родился.
Адам провел меня в более прохладное помещение, растер грубым полотенцем, а потом, уложив на кушетку, тер, мял, давил тело костяшками пальцев, как тесто, вытягивал суставы и пытался выдернуть с корнем конечности. Но вот он нежно провел по мне мягкой щеткой, усадил и долго чесал мне голову ногтями — минут десять, не меньше. Но тут уж я взял реванш — он ничего не поймал.
Одевшись, я вернулся в гостиную, где получил свои ценности, и, поскольку вежливый управляющий настаивал на том, чтоб я с ним выпил (во всяком случае, сделал такое предложение), я выпил глоточек водки, чтоб его порадовать, и пошел своей дорогой. Мне очень понравился этот молодой человек, жители Нью-Йорка редко проявляют любезность к незнакомым людям.
Я бодро шагал по улице; никогда еще порывистый ветер не казался мне столь бодрящим и упоительно благоуханным, и если в этом старом мире оставалось еще что-нибудь мрачное и унылое, то мои пять чувств его не воспринимали. После русской бани ничего не страшно.
