Мы пробыли в Блуа три дня. Никогда не забуду я этот лагерь. Какой уж там порядок! Порядка у этих головорезов было не больше, чем в стае волков или гиен. Они пьянствовали, горланили, сквернословили и всячески бесчинствовали. В лагерь набежало немало распутных баб, и они не отставали от мужчин в шумной гульбе.
Среди этой-то разнузданной толпы мы с Ноэлем впервые увидели Ла Гира. Он оказался в точности таким, каким мы его себе представляли. Он был высок и осанист, с головы до ног в броне; на шлеме у него был султан из перьев, а на боку — огромный меч, какие тогда носили.
Он торжественно ехал навстречу Жанне и по пути наводил порядок, объявляя о прибытии Девы и говоря, что не потерпит безобразий в присутствии начальства. Порядок он наводил по-своему, главным образом своими огромными кулаками. Не переставая ругаться, он сыпал удары направо и налево, и от каждого удара кто-нибудь падал.
— Ты что же, черт тебя возьми, — говорил он, — не стоить на ногах, когда к нам приехал главнокомандующий? Ты стой прямо! — И он валил солдата с ног. Это, должно быть, называлось у него стоять прямо.
Мы ехали за ним, восхищенно пожирая глазами этого любимого героя всех французских мальчишек, нашего общего кумира с тех пор, как мы себя помнили. Мне пришло на память, как однажды в лугах Домреми Жанна упрекнула Паладина за непочтительный отзыв о славном Ла Гире и Дюнуа и сказала, что почла бы за счастье хоть издали взглянуть на этих великих людей. Для нее и других девочек они были божествами, как и для нас. И вот перед нами один из них зачем он тут? Трудно поверить: чтобы обнажить перед Жанной голову и выслушать ее приказания!
Пока он по-своему усмирял своих разбойников, мы проехали вперед и увидели штаб Жанны — он весь уже съехался к ней. Там было шестеро известных военачальников — красавцев в блестящих доспехах, и самым красивым и бравым из них был адмирал Франции.
Когда Ла Гир подъехал, на лице его выразилось изумление при виде красоты и юности Жанны; а Жанна счастливой улыбкой показала, как рада увидеть наконец героя своих детских дум. Ла Гир низко склонился, держа шлем в руке, и отрывисто, но сердечно приветствовал ее; было видно, что они сразу понравились друг другу.
Церемония представления быстро закончилась, и все удалились. Но Ла Гир остался; он сидел с Жанной, пил вино, и они беседовали и смеялись, как старые друзья. И тут она сделала некоторые распоряжения по лагерю, от которых у него захватило дух. Для начала она велела выгнать из лагеря гулящих баб, — всех до единой. А потом велела прекратить пьяные бесчинства, дозволять вино лишь тогда, когда это не вредит службе, — словом, покончить с беспорядком и ввести дисциплину. Самое удивительное она приберегла под конец, — и от такого удара Ла Гир едва не свалился.
— Каждый, кто пришел под мои знамена, должен исповедаться священнику и получить отпущение грехов, и все воины должны дважды в день слушать мессу.
Ла Гир долго не мог вымолвить слова, а потом сказал уныло:
— Милое дитя, ведь мои молодцы — сущие дьяволы. Ходить к мессе! Да они, душа моя, скорее пошлют нас ко всем чертям!
Вперемежку с руганью он стал приводить доводы, которые очень насмешили Жанну: так весело она не смеялась с тех пор, как играла в лугах Домреми. Сердце радовалось, слушая ее. Но она стояла на своем, и ему пришлось уступить, — он сказал: «Хорошо, раз приказано, постараемся выполнять». После этого он облегчил душу оглушительным залпом ругани и пообещал, что если кто в лагере не отречется от греховной жизни и не вступит на стезю благочестия, тому он сверяет голову. Тут Жанна снова не могла удержаться от смеха, — как видите, ей было с ним очень весело, но она не одобрила такой способ обращения. Она сказала, чтобы все делалось добровольно. Ла Гир сказал: ладно, добровольных он убивать не будет, а только тех, кто заупрямится.
«Нет, не надо вообще никого убивать», — сказала Жанна. Предлагать человеку вступать добровольцем в армию, а в случае несогласия грозить ему смертью, это, как — никак, некоторое принуждение, а она хотела бы предоставить людям полную свободу.
Старый вояка вздохнул и сказал, что оповестит солдат о мессах, но сомневается, чтобы хоть один человек пошел, в том числе и он сам. Тут его ждал новый сюрприз. Жанна сказала:
— Да ведь и ты пойдешь, милый человек!
— Я? Быть того не может! Чепуха!
— А вот и нет! Будешь ходить дважды в день.
— Уж не сплю ли я? Или, может, я пьян? Или ослышался? Да я скорее пойду...
— Не важно куда — не договаривай. Ты начнешь с завтрашнего утра, а там уж дело пойдет легче. Ну полно, не унывай. Ты скоро привыкнешь.
Ла Гир попытался приободриться, но не сумел. Он тяжело вздохнул и сказал:
— Для тебя, так и быть, сделаю. Но чтоб я стал это делать для кого-нибудь другого — да чтоб...
— Ты бы отучился ругаться.
— Отучиться? Невозможно! Нет, ваша светлость, никак невозможно! Ведь это мой родной язык.
Он так умолял разрешить ему эту вольность, что Жанна сделала ему некоторое снисхождение: вместо божбы позволила клясться жезлом — знаком его должности. Он обещал при ней не клясться ничем иным, а в другое время попробовать себя ограничить, но не надеялся на успех — уж очень это у него закоренелая привычка и большое утешение под старость.
Однако грозный старый лев ушел от нее изрядно прирученным и смягченным; не скажу — усмиренным и укрощенным, — очень уж не подходят к нему эти слова. Мы с Ноэлем полагали, что в отсутствие Жанны закоренелое отвращение к молитве снова возьмет верх, и он не пойдет к мессе. Но мы все же поднялись пораньше, чтобы поглядеть, что будет.
Представьте, он пошел! Мы не верили своим глазам, но он пошел, добросовестно выполняя приказ и стараясь принять набожный вид, хотя про себя ворчал и ругался, как дьявол. Снова повторилась знакомая нам картина: всякий, кто поговорил с Жанной д'Арк и взглянул в ее глаза, бывал точно околдован и не мог ей противостоять.
Итак, Сатана был обращен в христианство. Остальные не замедлили последовать его примеру. Жанна разъезжала по лагерю, и всюду, где появлялся ее светлый юный лик и сверкающие доспехи, грубым солдатам казалось, что они видят самого бога битвы, сошедшего с небес; сперва они дивились ей, потом стали поклоняться. Она могла делать с ними все что хотела.
Спустя три дня в лагере царил порядок; буйные гуляки дважды в день ходили к мессе, как благонравные дети. Женщины исчезли. Ла Гир был поражен этими чудесами и не мог их постичь. Когда ему хотелось выругаться, он отходил подальше от лагеря. Таков был этот человек — великий грешник, но полный суеверного благоговения перед святынями.
Воодушевление, царившее в преобразованном войске, преданность солдат Жанне, пробужденное ею горячее стремление сразиться с врагом — всему этому не было примеров в многолетнем военном опыте Ла Гира. Он был восхищен и поражен этим, как необъяснимым чудом, — настолько поражен, что не мог найти слов. До тех пор он не слишком высоко ценил свое войско, но теперь исполнился гордости и беспредельной уверенности. Он говорил:
— Всего три дня назад они испугались бы курицы, а сейчас с ними можно штурмовать хоть врата ада.
Он был неразлучен с Жанной, и странно было видеть их вместе. Он был такой огромный, а она такая хрупкая; он седой и уже на склоне лет, а она такая юная; его лицо было обветрено и изрублено, а ее лицо нежно розовело; она была так приветлива, а он так суров; она была так чиста и невинна, а он закоснел в грехах, в ее глазах светилось милосердие и сострадание, а его взгляд метал молнии. Когда она глядела на вас, она словно благословляла, ну, а он, пожалуй, наоборот.
Много раз в день они проезжали вместе по лагерю, осматривая каждый уголок, все замечая, проверяя и улучшая каждую мелочь, и всюду их встречали с восторгом. Они ехали рядом, — он громадный и массивный, она — изящная и хрупкая; точно башня из темного железа рядом с серебряным изваянием. При виде их новообращенные разбойники говорили с любовью:
— Вон они едут — сатана и ангел Божий.
Все три дня, что мы провели в Блуа, Жанна неустанно старалась обратить Ла Гира к Богу, внушить ему отвращение к греху, внести успокоение веры в его бурную душу. Она упрашивала, она умоляла его помолиться. Все три дня он противился и жалобно просил избавить его от этого, — только от этого, а на все другое он согласен; пусть прикажет — он пойдет за нее в огонь, пойдет по одному ее слову; а этого он не может. Не умеет он молиться, ни разу не доводилось; да он и слов таких не знает.
И все-таки — поверите ли? — Жанна и тут сумела настоять, и тут победила. Она-таки заставила Ла Гира помолиться. Это показывает, что для Жанны д'Арк не было ничего невозможного. Да, он стал перед ней, воздел к небу руки в железных рукавицах и произнес молитву. И не заученную, а собственную, целиком из своих слов. Он сказал:
— Доблестный сир господь! Прошу вас поступать с Ла Гиром так, как он поступал бы с вами, будь вы — Ла Гиром, а он — господом!1
Потом он надел шлем и вышел из палатки Жанны весьма довольный собою, как всякий, кто уладил щекотливое и трудное дело к общему удовольствию.
Если б я знал, что он только что помолился, я бы понял, отчего у него был такой гордый вид; но я не мог этого знать. Я как раз подходил к палатке, когда он вышел оттуда, и невольно залюбовался его победоносным видом. Но, подойдя к дверям палатки, я отступил, огорченный и смущенный, мне послышалось, что Жанна горько и безутешно рыдает. Однако я ошибся: это был смех; она смеялась над молитвой Ла Гира.
Лишь тридцать шесть лет спустя я узнал, чему она смеялась, и вот тут-то я заплакал — о, как горько я заплакал, когда из тумана далекого прошлого передо мной встало это беззаботное молодое веселье! Потому что с тех пор в моей жизни был день, когда я невозвратимо утратил благословенный дар смеха.
Примечания
1. За последние четыреста шестьдесят лет эта молитва много раз присваивалась представителями самых различных наций; но автором ее является Ла Гир, и это записано в национальных архивах Франции. Могу сослаться на Мишле. (Прим. переводчика.)
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
