Вечером, во вторник 20 февраля, когда я переписывал работу для своего патрона, он пришел очень опечаленный и сообщил, что суд начнется завтра, в восемь часов утра, и что я должен буду сопровождать его туда.
Я уже давно ждал этого известия, и все же оно сразило меня; я задохнулся и задрожал всем телом. Должно быть, я все время бессознательно надеялся, что в последнюю минуту что-нибудь помешает роковому суду: может быть, Ла Гир ворвется в город со своими удальцами или Господь сжалится и прострет над ней свою мощную десницу... Теперь надежды уже не оставалось.
Суд должен был заседать в крепостной часовне, и заседания будут открытые.
Я печально побрел домой и сказал Ноэлю, чтобы он приходил пораньше и занял место. Пусть снова увидит черты, дорогие всем нам.
По пути мне попадались ликующие английские солдаты и французские горожане, предавшиеся врагу. Все только и говорили, что о суде. Я много раз слышал слова, сопровождавшиеся безжалостным смехом: «Наконец-то толстый епископ добился своего! Говорят, он скорехонько расправится с нечестивой колдуньей!» Однако на некоторых лицах я читал сочувствие и огорчение — и не всегда это были французы. Английские солдаты боялись Жанны, но восхищались ее подвигами и ее неукротимым духом.
На другой день мы с Маншоном пришли спозаранку, но огромная крепость уже была полна народу, и люди все прибывали. Часовня была полна, и туда уже не пускали посторонних лиц. Мы заняли предназначенные нам места.
Председатель суда Кошон, епископ города Бовэ, в парадных одеждах, восседал на особом возвышении, а впереди него рядами сидели члены суда: пятьдесят именитых богословов, важных сановников Церкви; все это были люди весьма умные и ученые, опытные мастера казуистики, понаторевшие в искусстве ставить ловушки несведущим и неосторожным. Оглядев это сборище мастеров юридического фехтования, пришедших вынести заранее определенный приговор, я подумал, что Жанне придется одной отстаивать против них свое доброе имя и свою жизнь. Я спросил себя: что может сделать в столь неравной борьбе бедная, неученая деревенская девушка девятнадцати лет? — и сердце у меня упало. Когда я взглянул на тучного председателя, пыхтевшего на своем возвышении, сотрясая при каждом вздохе свой огромный живот; увидел его тройной подбородок, шишковатое и пятнистое багровое лицо, отвратительный нос, ноздреватый, как цветная капуста, и холодные, злобные глазки истинное чудовище! — мне стало еще страшнее. А когда я заметил, что все боятся этого человека и беспокойно ежатся под его взглядом, у меня исчез последний слабый проблеск надежды.
В зале оставалось только одно незанятое место. Оно было у стены, на виду у всех. То была деревянная скамья без спинки, стоявшая отдельно, на чем-то вроде помоста. По обе стороны ее стояли рослые стражники в шлемах, латах и стальных рукавицах, недвижные, как их собственные алебарды, — и больше никого. Я с волнением смотрел на эту скамью: я знал, для кого она предназначена; она напомнила мне суд в Пуатье, когда Жанна, сидя на такой же скамье, хладнокровно состязалась с изумленными докторами богословских и юридических наук и встала с нее победительницей, осыпаемая похвалами, и отправилась на подвиги, увенчавшие ее мировой славой.
Как хороша она была, как невинна, трогательна и прелестна в расцвете своих семнадцати лет! То были славные дни. Много ли времени прошло с тех пор — ей ведь и сейчас было всего девятнадцать, — а сколько она с тех пор повидала и сколько чудес успела свершить!
А теперь — теперь все было иначе. Почти девять месяцев она протомилась в темнице, не видя ни света, ни свежего воздуха, ни дружеских лиц, — она, дитя солнца, подруга птиц и всех счастливых, свободных созданий! Она измучена долгим заточением, и силы ее ослабели; она наверняка пала духом, понимая, что для нее нет надежды. Да, все было теперь иначе.
В зале слышался приглушенный говор, шелест одежд и шарканье ног, сливавшиеся в общий шум. И вдруг раздалось:
— Введите обвиняемую!
У меня захватило дух, и сердце застучало, как молот. А в зале наступила полная тишина. Всякий шум сразу прекратился. Ни звука — тишина стала тягостной и давила на нас. Все лица были обращены к дверям; большинство присутствующих поняло, что они сейчас воочию увидят ту, которая до сих пор была для них воплощенным чудом, именем, прогремевшим на весь мир.
Ничто не нарушало тишины. Но вот издали, по каменным коридорам, раздались шаги и лязг железа — это гремели цепи Жанны д'Арк, Освободительницы Франции!
Все передо мной поплыло и закружилось. Наконец-то и я понял, что я сейчас увижу.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
• подробности на сайте best-stroy.ru
