Судьи отдыхали целый день и возобновили заседание в субботу, 3 марта.
Это было одно из самых бурных заседаний. Судьи вышли из терпения — и не мудрено. Шестьдесят ученых церковников, искусных стратегов, испытанных ветеранов судебных битв оставили важные дела, требовавшие их присутствия, и съехались со всех сторон ради простого и легкого дела: осудить и послать на казнь девятнадцатилетнюю деревенскую девушку, которая не умела ни читать, ни писать, ничего не смыслила в судебных делах, не могла вызвать в свою защиту ни одного свидетеля, не имела адвоката или советчика и должна была сама вести свое дело перед враждебным ей судом и особо подобранными присяжными. За каких-нибудь два часа ее можно вконец запутать, разбить, изобличить и осудить — это дело верное! Так они рассуждали.
Но они ошиблись. Два часа превратились во много дней; то, что обещало быть легкой стычкой, потребовало осады; задача, казавшаяся столь легкой, оказалась на редкость трудной. Противник, которого они думали повергнуть в прах одним дуновением, стоял твердо, как скала; вдобавок, если кто-нибудь имел основания смеяться, так именно деревенская девушка, а не судьи. Она этого не делала — это было не в ее характере, зато другие делали это за нее. Весь город украдкой смеялся; судьи знали об этом, и самолюбие их было жестоко уязвлено. Они не могли скрыть своего раздражения.
Итак, заседание было бурным. Было ясно, что судьи решили на этот раз во что бы то ни стало вырвать у Жанны нужные признания, ускорить ход дела и быстрее привести его к концу. Видно, что при всей своей опытности они еще не знали ее. Они принялись за дело весьма ревностно. На этот раз допрос не был доверен кому-либо одному из них — в нем участвовали все. Вопросы сыпались на Жанну со всех сторон; иной раз их бывало столько сразу, что ей приходилось просить, чтобы в нее стреляли по одиночке, а не все разом. Начало было обычное:
— Еще раз приказываем тебе дать присягу без всяких оговорок.
— Я буду отвечать на то, что перечислено в обвинительном акте. В других случаях я сама буду решать, отвечать или нет.
Снова разгорелся ожесточенный бой за эту, уже отвоеванную ею, территорию. Судьи осыпали Жанну угрозами, но она осталась тверда, и им пришлось перейти к другому. Полчаса было потрачено на видения Жанны — их одеяние, волосы, облик и тому подобное, — в надежде выудить из ее ответов что-нибудь пагубное для нее. Но все старания были напрасны.
Потом, разумеется, вернулись к вопросу о мужской одежде. После повторения многих старых вопросов ей задали новые:
— А король или королева никогда не просили тебя снять мужскую одежду?
— Этого нет в вашем обвинительном акте.
— Ты думала, что согрешишь, если оденешься, как подобает твоему полу?
— Я старалась повиноваться, как умела, моему небесному владыке.
Потом ее стали спрашивать о знамени, надеясь отыскать в нем какое-нибудь колдовство:
— Правда ли, что твои воины делали себе вымпелы, срисованные с твоего знамени?
— Да, копьеносцы моей охраны, — чтобы отличаться от других войск. Они сами это придумали.
— И часто они их обновляли?
— Да. Когда копья ломались, вымпелы приходилось делать заново.
Следующий вопрос ясно показывает, чего от нее хотели добиться:
— Ты не говорила солдатам, что вымпелы, срисованные с твоего знамени, принесут им удачу?
Воинский дух Жанны был оскорблен этим вздорным предположением. Она выпрямилась и ответила с достоинством и твердостью:
— Я им говорила только одно: «Бейте англичан!» — и сама показывала пример.
Всякий раз, когда она бросала подобные презрительные слова в лицо этим французам в английских ливреях, они приходили в бешенство. Так было и на этот раз. Человек двадцать, а то и тридцать вскочили на ноги и долго выкрикивали пленнице яростные угрозы, но Жанна осталась невозмутимой.
Тишина постепенно восстановилась, и допрос продолжался.
Теперь Жанне старались поставить в вину многочисленные знаки любви и почитания, которые ей оказывали, когда она подымала Францию из грязи и позора столетнего рабства и унижения.
— Ты не приказывала писать с себя портреты?
— Нет. В Аррасе я видела свое изображение: я стою на коленях перед королем, в доспехах, и подаю ему грамоту; но я ничего этого не заказывала.
— Бывало ли, чтоб в честь тебя служили мессу?
— Если это и делалось, то не по моему приказу. Но если за меня молились, что же в том дурного?
— Французский народ верил, что ты послана Богом?
— Этого я не знаю. Но — верили или нет — это в самом деле так.
— Значит, если они в это верили, они, по-твоему, поступали правильно?
— Те, кто верил в это, не обманулся.
— Что побуждало их целовать твои руки, ноги и одежду?
— Они были мне рады и показывали это. Я не смогла бы им помешать, если бы даже у меня хватило на это духу. Они шли ко мне с любовью — ведь я не причиняла им зла, напротив — я старалась сделать для них все что могла.
Видите, как скромно она описывала волнующие сцены, когда она проезжала по Франции, а вокруг нее теснилась восторженная толпа. «Они были мне рады». Рады? Они были вне себя от восторга. Когда они не могли дотянуться до ее руки или ноги, они становились на колени в грязь и целовали следы копыт ее коня. Они молились на нее — это и хотели доказать попы. Какое им было дело, что сама она тут ни при чем? Ей поклонялись — этого довольно: значит, она повинна в смертном грехе. Странная логика, нечего сказать!
— Тебе не случалось крестить младенцев в Реймсе?
— Это было в Труа и в Сен-Дени. Мальчикам я давала имя Карл — в честь короля, а девочкам — Жанна.
— Верно ли, что женщины прикладывали свои перстни к твоим?
— Да, это делали многие, не знаю зачем.
— Правда ли, что в Реймсе твое знамя внесли в церковь и ты стояла с ним у алтаря во время коронации?
— Да.
— Проезжая по Франции, ты исповедовалась и причащалась в церквах?
— Да.
— В мужской одежде?
— Да. Только не помню, были ли на мне доспехи.
Это была почти уступка! Она не напомнила о своем праве на мужскую одежду, которое признал за ней церковный суд в Пуатье. Хитрые судьи тотчас переменили тему: иначе Жанна могла заметить свою маленькую ошибку и исправить ее с присущей ей сообразительностью. Но весь этот шум измучил ее и притупил ее внимание.
— Говорят, что в церкви в Ланьи ты воскресила мертвого ребенка. Как ты это сделала — молитвами?
— Этого я не знаю. За ребенка молились и другие девушки; я стала молиться вместе с ними, только и всего.
— Продолжай.
— Пока мы молились, ребенок ожил и заплакал. Он был мертв уже три дня и почернел, как моя куртка. Его тут же окрестили, он снова скончался, и его похоронили в освященной земле.
— Почему ты спрыгнула ночью с башни в Боревуаре и пыталась бежать?
— Я хотела идти на помощь компьенцам.
Они стремились представить это как попытку свершить страшный грех самоубийство, чтобы не попасть в руки англичан.
— Не говорила ли ты, что согласна лучше умереть, чем попасть в руки англичан?
Не замечая ловушки, Жанна чистосердечно ответила:
— Да, я говорила так: пусть лучше душа моя возвратится к Богу, чем я попаду в руки англичан.
Затем на нее возвели клевету, будто она сквернословила и богохульствовала, когда пришла в себя после прыжка с башни; и что то же самое она делала, когда узнала об измене коменданта Суассона. Это возмутило ее, и она сказала:
— Неправда! Я ни разу не богохульствовала. У меня нет привычки сквернословить.
Примечания
...узнала об измене коменданта Суассона. — Комендант Суассона, Гишар Бурнель, когда войска короля Карла подходили к городу, уверил жителей, что они все целиком намерены там расположиться. Зажиточные горожане, боявшиеся любых постоев — своих и неприятельских, — постарались не допустить этого. В город были приглашены лишь несколько человек из сопровождавшего армию духовенства, а сама армия удалилась. Тогда комендант за крупную сумму уступил герцогу Бургундскому город, который он был назначен охранять от имени французского короля.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
