И сказал: «Чья ты дочь? Скажи мне...»
Первая книга Моисеева, Бытие, 24, 23 (на языке гренландских эскимосов).
Слушай, дочь моя, внемли мне,
Слушай лишь меня отныне,
Позабудь народ свой прежний,
Отчий дом и край родимый (на языке массачусетских индейцев).
Джанетта отвечала: «Сударыня, вы взяли меня у отца моего и вырастили меня как дочь свою, и за это я должна угождать вам чем только могу».
Боккаччо, Декамерон, день 2, новелла 8 (итал.).
После похорон прошло всего два или три дня, как вдруг произошло событие, которому суждено было изменить всю жизнь Лоры и наложить отпечаток на еще не вполне сложившийся характер девушки.
Майор Лэкленд был некогда заметной фигурой в штате Миссури и считался человеком редких способностей и познаний. В свое время он пользовался всеобщим доверием и уважением, но в конце концов попал в беду. Когда он заседал в конгрессе уже третий срок и его вот-вот должны были избрать в сенат, — а звание сенатора в те дни считалось вершиной земного величия, он, отчаявшись найти деньги для выкупа заложенного имения, не устоял перед искушением и продал свой голос. Преступление раскрылось, и немедленно последовало наказание. Ничто не могло вернуть ему доверия избирателей; он был опозорен и погиб окончательно и бесповоротно! Все двери закрылись перед ним, все его избегали. Несколько лет провел он то в мрачном уединении, то предаваясь разгулу, и наконец смерть избавила его от всех горестей; его похоронили вскоре после мистера Хокинса. Майор Лэкленд умер, как и жил последние свои годы, — в полном одиночестве, покинутый всеми друзьями. Родных у него не было, а если и были, то они давно отреклись от него. Среди вещей покойного были обнаружены записки, раскрывшие жителям городка глаза на одно обстоятельство, о котором они прежде и не подозревали, а именно, что Лора не родная дочь Хокинсов.
Сплетники и сплетницы тотчас принялись за работу. В записках только и было сказано, что настоящие родители Лоры неизвестны, но это ничуть не смущало кумушек — напротив, только развязало им языки. Они сами заполнили все пробелы и придумали недостающие сведения. Вскоре в городе только и разговору было, что о тайне происхождения Лоры и о ее прошлом. Ни одна история не походила на другую, но зато все они были одинаково подробны, исчерпывающи, таинственны и занимательны, и все сходились на одном главном выводе: на тайне происхождения Лоры лежит подозрительная, если не сказать позорная тень. На Лору начали поглядывать косо, отводить глаза при встрече, покачивать головой и чуть ли не показывать на нее пальцем. Все это чрезвычайно озадачивало девушку, но через некоторое время вездесущие сплетни дошли и до ее ушей, и она сразу все поняла. Гордость ее была уязвлена. Сперва она просто удивилась и ничему не поверила. Она уже собралась было спросить у матери, есть ли в этих слухах хоть доля правды, но по зрелом размышлении решила воздержаться. Вскоре ей удалось выяснить, что в записках майора Лэкленда упоминались письма, которыми он, по-видимому, обменивался с судьею Хокинсом. В тот же день она без труда составила план действий.
Вечером Лора подождала в своем комнате, пока все в доме затихло, а затем пробралась на чердак и принялась за поиски. Она долго рылась в ящиках, где хранились покрытые плесенью деловые бумаги, не содержавшие ничего интересного для нее, пока не наткнулась на несколько связок писем. На одной была надпись: «Личное», и в ней она наконец нашла то, что искала. Отобрав шесть-семь писем, она уселась и принялась с жадностью читать их, не замечая, что дрожит от холода.
Судя по датам, все письма были пяти-, семилетней давности. Написаны они были майором Лэклендом мистеру Хокинсу. Суть их сводилась к тому, что какой-то человек из восточных штатов справлялся у майора Лэкленда о потерянном ребенке и его родителях, — предполагалось, что этим ребенком могла быть Лора.
Некоторых писем явно не хватало, так как имя незнакомца, наводившего справки, нигде не упоминалось; лишь в одном письме была ссылка на «джентльмена с аристократическими манерами и приятными чертами лица», словно и автор писем и адресат часто говорили о нем и оба знали, о ком идет речь.
В одном письме майор соглашался с мистером Хокинсом в том, что джентльмен напал, по-видимому, не на ложный след, но соглашался также и с тем, что лучше молчать, пока не появятся более убедительные доказательства.
В другом письме говорилось, что, «увидев портрет Лоры, бедняга совсем расстроился и заявил, что это несомненно она».
В третьем письме сообщалось:
«У него, видимо, никого нет на свете, и все его мысли так заняты розысками, что, если они обманут его ожидания, он, боюсь, не переживет этого; я уговорил его обождать немного и поехать вместе со мной на Запад».
В одном из писем был такой абзац:
«Один день он чувствует себя получше, другой — похуже, но мысли его все время мешаются. За последние недели в ходе его болезни наблюдаются явления, которые поражают сиделок, но, возможно, не поразят вас, если вы читали медицинскую литературу. Дело вот в чем: когда он бредит, к нему возвращается память, но стоит ему прийти в себя, как все воспоминания угасают, — точь-в-точь, как в случае с Канадцем Джо, который в тифозном бреду свободно говорил на patois1 своего детства, но сразу забывал его, как только кончался бред. У нашего страдальца память всегда обрывается на событиях, предшествовавших взрыву парохода: он помнит только, как отправился с женой и дочкой вверх по реке, смутно припоминает гонку пароходов, но в этом он уже не уверен; он не может вспомнить даже названия парохода, на котором плыл. Из его памяти выпал целый месяц или даже больше, — здесь он не помнит решительно ничего. Я, конечно, и не думал ему подсказывать; но в бреду все всплывает: и названия обоих пароходов, и обстоятельства взрыва, и подробности его удивительного спасения, вернее — до той минуты, когда к нему подошел ялик (он держался за гребное колесо горящего судна) и упавшее сверху бревно ударило его по голове. Но подробнее напишу о том, как он спасся, завтра или через день. Врачи, естественно, не позволяют мне сказать ему, что наша Лора — его дочь, это можно сделать позднее, когда он как следует окрепнет. Вообще-то его болезнь не опасна, и доктора считают, что он скоро поправится. Но они настаивают на том, чтобы после выздоровления он немного попутешествовал, и рекомендуют прогулку по морю. Они надеются, что им удастся убедить его поехать, если мы ничего пока не скажем ему и пообещаем устроить встречу с Лорой только после его возвращения».
В последнем из писем были следующие слова:
«Все это совершенно необъяснимо: тайна его исчезновения по-прежнему окутана непроницаемым мраком. Я искал его везде и всюду, расспрашивал каждого встречного, но все напрасно: следы его теряются в том самом нью-йоркском отеле. Вплоть до сегодняшнего дня мне не удалось получить каких-либо сведений о нем; не думаю, что он отплыл на пароходе, так как его имени нет в книгах ни одного из пароходных агентств Нью-Йорка, Бостона или Балтимора. Остается только радоваться, что мы не проговорились. Лора сохранила в вашем лице отца, и для нее будет лучше, если мы навсегда забудем об этой истории».
Больше Лоре ничего узнать не удалось. Сведя воедино разрозненные замечания, она нарисовала себе весьма туманный портрет темноволосого и темноглазого мужчины лет сорока трех — сорока пяти, представительного, но прихрамывающего на одну ногу, — на какую, из писем понять было нельзя. И эта смутная тень должна была заменить ей образ отца. Она перерыла весь чердак, надеясь найти недостающие письма, но напрасно. Вероятнее всего, их сожгли; она не сомневалась, что и отысканные ею письма подверглись бы той же участи, не будь мистер Хокинс рассеянным мечтателем: когда он получил их, то, наверное, был поглощен очередным увлекательным планом.
Опустив письма на колени, она долго сидела в раздумье, не замечая, что мерзнет. Она чувствовала себя заблудившимся путником, пробирающимся по незнакомой тропе в надежде на избавление, но ночь застигла его у реки, через которую нет никакой переправы, а противоположный берег, если он и есть, затерялся в непроглядной тьме. «Почему я не разыскала этих писем хотя бы на месяц раньше! — думала она. — А теперь мертвецы унесли свои тайны в могилу...» Безысходная тоска овладела ею. В груди нарастало неясное ощущение обиды. Как она несчастна!
Лора как раз достигла того романтического возраста, когда девушка, узнав, что с ее прошлым связана какая-то тайна, испытывает щемящую, но сладкую грусть, которая несет в себе утешение; никакое другое открытие не может вызвать такого чувства. У Лоры было вполне достаточно здравого смысла, но она была человеком, а человеку свойственно хранить где-то в тайниках души крупицу романтизма. Всякий человек всю жизнь видит в себе героя, но с годами он развенчивает прежние кумиры и начинает поклоняться другим — как ему кажется, более достойным.
Томительные бессонные ночи у постели больного и пережитая утрата, упадок сил, который явился естественной реакцией на неожиданно наступившую бездеятельность, — все это сделало свое дело, и Лора особенно легко стала поддаваться романтическим впечатлениям. Она чувствовала себя героиней романа, у которой где-то есть таинственный отец. Она не была уверена, что ей действительно хочется его найти и тем самым все испортить, но, следуя романтическим традициям, нужно было хотя бы попытаться разыскать его; и Лора решила при первом удобном случае начать поиски. «Нужно поговорить с миссис Хокинс», — пришла ей в голову прежняя мысль; и, как обычно в таких случаях, в ту же минуту на сцене появилась сама миссис Хокинс.
Она сказала Лоре, что знает все: знает, что Лора раскрыла тайну, которую мистер Хокинс, старшие дети, полковник Селлерс и она сама хранили так долго и верно, — и, заплакав, добавила, что беда никогда не приходит одна: теперь она лишится любви дочери, и сердце ее будет разбито. Горе миссис Хокинс так тронуло Лору, что из сострадания она на минуту почти забыла собственные горести. Наконец миссис Хокинс проговорила:
— Скажи мне хоть слово, дитя мое, не отталкивай меня. Забудь все, назови меня снова мамой. Ведь я так долго тебя любила, и у тебя нет другой матери. Перед богом — я твоя мать, и ничто тебя не отнимет у меня!
Все преграды рухнули перед этой мольбой. Лора бросилась на шею матери.
— Да, да! — воскликнула она. — Ты моя мама и останешься ею навсегда. Все будет как раньше. С этой минуты никакие глупые сплетни, ничто на свете не сможет разлучить нас или отдалить друг от друга!
Всякое чувство отчуждения между Лорой и миссис Хокинс мгновенно исчезло. Теперь их взаимная любовь казалась еще более совершенной, более полной, чем прежде. Немного погодя они спустились вниз и, усевшись у камина, долго и взволнованно говорили о прошлом Лоры и о найденных ею письмах. Выяснилось, что миссис Хокинс ничего не знала о переписке мужа с майором Лэклендом. С обычной для него заботливостью мистер Хокинс постарался оградить жену от всех огорчений, которые могла причинить ей эта история.
Лора пошла спать, чувствуя, что утеряла значительную долю своей романтической возвышенной печали, зато вновь обрела душевный покой. Весь следующий день она была задумчива и молчалива, но никто не обратил на это особого внимания — все ее близкие переживали кончину мистера Хокинса, всем было так же грустно, как и ей. Клай и Вашингтон так же любили сестру и восхищались ею, как прежде. Для младших братьев и сестер ее великая тайна была новостью, но и их любовь ничуть не стала меньше от этого поразительного открытия.
Если бы местные сплетники успокоились, то, весьма вероятно, все постепенно вошло бы в прежнюю колею и тайна рождения Лоры утратила бы в ее глазах весь свой романтический ореол. Но сплетники не могли и не хотели успокаиваться. День за днем они навещали Хокинсов, якобы для того, чтобы выразить сочувствие, и старались выведать что-нибудь у матери или у детей, видимо даже не понимая, сколь неуместны и бестактны их расспросы. Они же никого не обижают — им только хочется кое-что узнать! Обывателям всегда только хочется кое-что узнать...
Хокинсы всячески уклонялись от расспросов, но это служило лишь еще одним доказательством правоты тех, кто говорил: «Если «герцогиня» дочь достойных родителей, почему Хокинсы не желают это доказать? Почему они так цепляются за шитую белыми нитками историю о том, что они подобрали ее после взрыва парохода?»
Преследуемая нескончаемым потоком сплетен и расспросов, Лора снова предалась печальным размышлениям. По вечерам она подводила итог всем услышанным за день намекам, злым и клеветническим измышлениям и погружалась в раздумье. Вслед за раздумьем приходили гневные слезы, а порой у нее вырывались озлобленные восклицания. Шли минуты, и она успокаивалась, утешая себя презрительным замечанием, вроде следующего:
— Да кто они такие? Скоты! Что мне их пересуды? Пусть болтают! Я никогда не унижусь до того, чтобы обращать на них внимание. Я бы могла возненавидеть... Чепуха! Все, кем я дорожу и кого хоть немного уважаю, разумеется ничуть не изменили своего отношения ко мне.
Ей самой, наверное, казалось, что мысль эта относится ко многим людям, — на самом же деле она имела в виду только одного человека; при воспоминании о нем на душе у нее становилось теплее. Но однажды ее приятельница подслушала интересный разговор и немедленно передала Лоре его содержание:
«— Говорят, ты больше не ходишь к ним, Нэд. Неужели это правда?
— Да. Но я не бываю там вовсе не потому, что не хочу туда ходить, и вовсе не потому, что для меня имеет хоть какое-нибудь значение, кем был или кем не был ее отец. Но сплетни, эти бесконечные сплетни!.. Она чудесная девушка. И если бы ты знал ее так же хорошо, как знаю ее я, — ты бы сказал то же самое. Но ты ведь понимаешь: стоит девушке попасть на язык нашим сплетникам — и все кончено, ее уже не оставят в покое!»
На это Лора лишь спокойно ответила:
— Значит, будь все по-старому, я могла бы ожидать, что мистер Нэд Тэрстон осчастливит меня предложением руки и сердца? Природа наделила его привлекательной внешностью; кажется, он многим нравится и принадлежит к одному из лучших семейств нашего городка; к тому же он преуспевает: уже год, как занимается врачебной практикой, и за год у него было два пациента... нет, даже три. Совершенно верно — три: я была на их похоронах. Ну что ж, не я первая, не я последняя: многим приходилось разочаровываться в своих ожиданиях. Оставайся обедать, Мария, у нас сегодня сосиски. И мне хочется рассказать тебе о Хоукае и взять с тебя обещание навестить нас, когда мы туда переедем.
Но Мария не осталась. Она пришла сообщить Лоре об изменнике и пролить вместе с ней романтические слезы, а вместо этого натолкнулась на черствую душу, целиком занятую сосисками и неспособную возвыситься до истинного понимания своего горя!
Но как только Мария ушла, Лора топнула ногой и воскликнула:
— Жалкий трус! Неужели все книги лгут? А я-то думала, что, вопреки всем сплетням, он сразу станет на мою сторону и будет отважно и благородно защищать меня от всех врагов! Пусть уходит, жалкое ничтожество! Я, кажется, и в самом деле начинаю презирать весь мир...
Лора задумалась. Потом сказала:
— Если только когда-нибудь мне улыбнется счастье — о, тогда уж я...
Но она, по-видимому, не нашла достаточно выразительных слов, чтобы закончить свою мысль.
— Я рада, что так случилось, я рада! Да он мне по-настоящему никогда и не нравился!
И тут же, вопреки всякой логике, залилась слезами и с еще большим негодованием топнула ногой.
Примечания
Из перевода библии на язык гренландских эскимосов.
В качестве эпиграфа взят псалом XLV из «Книги псалмов», переведенный на язык массачусетских индейцев просветителем и миссионером Джоном Элиотом (1604—1690).
Цитата заимствована из книги итальянского писателя Джованни Боккаччо (1313—1375) «Декамерон».
...он заседал в конгрессе уже третий срок и его вот-вот должны были избрать в сенат. — Хотя конгресс Соединенных Штатов состоит из двух палат: сената (верхняя палата) и палаты представителей (нижняя палата), в повседневном обиходе под конгрессом обычно подразумевается палата представителей.
1. Диалект (франц.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
