Пусть каждый идет по пути, который избрал себе сам.
Проперций. Элегии, II, 25 (лат.).
...Так вознеситесь выше,
Стремитесь к цели, бейтесь за свободу!
Подруги, знанья — не родник запретный,
Так пейте же, пока привычки рабства,
Грехи кичливости и болтовни пустой
И сплетен злых — не сгинут!
«Принцесса».
Неизвестно, наука ли медицина, или всего лишь способ кормиться за счет человеческого невежества, — однако Руфь еще до окончания первого семестра поняла, что наравне со знаниями, которые находишь в медицинском учебнике, ей надо знать еще и многое другое и что без более основательного общего образования ей никогда не осуществить своих чаяний.
— А знает ли что-нибудь лечащий вас врач? — спросил ее однажды один старый и опытный медик. — Я говорю не о медицине, а о знаниях вообще. Достаточно ли он умен и образован в широком смысле этого слова? Если он ничего не знает, кроме медицины, то вполне возможно, что не знает и ее.
Лекции и утомительные лабораторные занятия уже начали сказываться на слабом здоровье Руфи, а лето принесло с собой только усталость и боязнь всякого умственного напряжения.
При таком душевном и физическом состоянии Руфи спокойствие и тишина отцовского дома и малозанимательное общество родных угнетали ее больше чем когда-либо.
Теперь она куда внимательнее читала восторженные письма Филиппа о его жизни на Западе и мечтала о таких же увлекательных приключениях, о встречах с людьми, столь непохожими на всех, кто ее окружает, и о которых Филипп писал ей то с добродушной усмешкой, то с нескрываемым презрением. Но зато он узнает мир со всем, что в нем есть хорошего и плохого, как и подобает всякому, кто хочет чего-либо добиться в жизни.
«Но что может сделать женщина, связанная по рукам и ногам условностями, традициями и обычаями, от которых почти невозможно освободиться?» — писала ему в ответ Руфь. Филипп подумал про себя, что когда-нибудь он приедет и все-таки освободит ее, но писать об этом не стал, так как чувствовал, что Руфь мечтает об ином освобождении и что ей надо на собственном опыте проверить, чего же хочет ее сердце.
Филипп отнюдь не был философом, но он придерживался старозаветной точки зрения какие бы теории ни придумывала себе женщина, она рано или поздно примирится с мыслью о семье и браке. И он в самом деле знал одну такую женщину, — а более благородных натур, чем она, он никогда не встречал, которая обрекла себя на одиночество и свято верила, что это и есть ее призвание, но растаяла от соприкосновения с теплом семейного очага, как тает снег под лучами солнца.
Ни своим домашним, ни друзьям Руфь ни разу не пожаловалась на усталость и не выразила сомнения в своей способности достигнуть намеченной цели. Но мать ясно видела, как ей трудно, — неизменная веселость и напускная бодрость Руфи не могли обмануть материнское сердце миссис Боултон. Мать понимала, что Руфи необходима перемена занятий и обстановки, и, возможно, надеялась, что такая перемена, дающая возможность более глубокого познания жизни, уведет Руфь с избранного ею непосильного пути.
Поэтому с общего согласия было решено, что осенью Руфь поедет учиться в другой город. Она выбрала известную семинарию в Новой Англии: Филипп говорил ей, что там учатся и юноши и девушки и что программа почти равна университетской. Вот туда-то она и направилась в сентябре, начав второй раз за один и тот же год новую для нее жизнь.
Семинария была главной достопримечательностью Фолкила, городка с населением в две-три тысячи человек. В этом процветающем учебном заведении насчитывалось триста студентов и большой штат преподавателей, среди которых были и женщины; длинный ряд старых, почтенных зданий семинарии выстроился вдоль тенистой городской площади. Студенты жили и столовались в частных домах, — и, таким образом, если семинария способствовала материальному благополучию города, то город делал все, чтобы студенты чувствовали здесь себя как дома и не лишались благотворного влияния семейного очага. Ведь влияние семейного очага принято считать благотворным.
По совету Филиппа Руфь поселилась в семье, которая — редчайшее исключение как в жизни, так и литературе — никогда не знала лучших дней. Может быть, стоит упомянуть, что семейство Монтегю должно было прибыть в Америку на «Мейфлауэре», но из-за болезни ребенка оно задержалось в Делт-Хейвне. В Массачусетскую бухту их доставил уже другой корабль и, таким образом, в отличие от потомков пассажиров «Мейфлауэра», их потомки не удостоились чести принадлежать к самозваной аристократии, ведущей свое происхождение от первых поселенцев. Не обремененные грузом этой мнимой знатности, представители рода Монтегю со дня высадки упорно трудились и ко времени нашего рассказа достигли столь высоких степеней благополучия, каких никогда прежде не достигали. На протяжении двух столетий строгая пуританская мораль способствовала выработке их характера, но, сохранив моральную стойкость и чистоту, они сумели отбросить пуританскую узость взглядов и ныне процветали в благодетельном климате современных веяний. Сквайр Оливер Монтегю — адвокат, удалившийся от дел и возвращавшийся к своей профессии лишь в особых случаях, жил в старомодном приземистом особняке, построенном в стиле Новой Англии в четверти мили от колледжа. Особняком он назывался потому, что стоял вдалеке от всякого жилья, среди широко раскинувшихся полей; от дороги к нему вела тенистая аллея, а из его окон, выходящих на запад, открывался чудесный вид на маленькое озеро, к пологим берегам которого спускались задумчивые рощи. Сам дом был простой, обыкновенный, зато достаточно обширный, чтобы предоставить множеству гостей бесхитростное, но радушное гостеприимство.
Семейство Монтегю состояло из сквайра и его жены, двух старших детей сына и дочери, живших своими семьями отдельно, сына, учившегося в Кембридже, еще одного сына, посещавшего местную семинарию, и дочери Алисы, которая была примерно на год старше Руфи. Семья жила безбедно, не позволяя себе ничего лишнего и неизменно радуясь всякому скромному развлечению. Это была та золотая середина, которой люди так редко достигают, а достигнув, еще реже довольствуются, не желая большего.
Руфь не видела здесь той роскоши, как у себя дома, но культурные и духовные запросы этой семьи, а также широкий круг их интересов произвели на нее большое впечатление. Каждая комната в доме походила на библиотеку, всюду стояли книжные шкафы и полки, и на всех столах лежали новые книги и свежие номера газет и журналов. На залитых солнцем подоконниках стояли цветы, а на стенах висели со вкусом подобранные гравюры, среди которых яркими цветными пятнами выделялись картины, написанные маслом или акварелью; рояль был всегда открыт и завален нотами; повсюду виднелись заморские безделушки и фотографии — память о совершенных семьею путешествиях. Иногда считают, что отсутствие в доме расставленных по углам и полочкам сувениров — всяких разноцветных раковин, индийских и китайских божков и никому не нужных лакированных шкатулок — свидетельствует об отсутствии должного интереса к жизни других стран и народов, но, быть может, такое мнение ошибочно.
Так или иначе, в этот гостеприимный дом жизнь врывалась широким потоком: здесь всегда так охотно говорили о злободневных новостях, о новых книгах и авторах, о бостонском радикализме и нью-йоркской культуре, о добродетелях конгресса, что мелким сплетням просто не было места.
Все тут было так ново для Руфи, что она, казалось, попала в другой мир, где впервые испытала ощущение полной свободы и духовного подъема. И она с небывалым доселе удовольствием погрузилась в занятия; когда же ей нужен был отдых, она всегда находила его в кругу тех, кто собирался в милом ее сердцу доме Монтегю.
«Странно, — писала она Филиппу в одном из своих редких писем, — что вы никогда не рассказывали мне об этих очаровательных людях и только мимоходом упоминали об Алисе; а ведь она благороднейшая натура, такая самоотверженная, и душа всей семьи. Каких только талантов у нее нет, она все умеет! А ее сдержанный юмор, ее своеобразный взгляд на вещи! И притом всегда уравновешенна и часто даже серьезна, — таких умниц нигде, кроме Новой Англии, не найдешь! Мы с нею будем большими друзьями». Филипп же не находил в семье Монтегю ничего примечательного: он знает десятки таких девушек, как Алиса, думал он, но только одну такую Руфь.
Девушки сразу же подружились. Для Алисы Руфь была своего рода открытием, порождением совершенно незнакомой ей среды: во многом сущий ребенок, во многом — чересчур взрослая; но нужно признаться, что и Руфь в свою очередь иногда пыталась заглянуть в душу Алисы своими вдумчивыми серыми глазами и мысленно спрашивала: какая у нее цель в жизни, стремится ли она к чему-нибудь или ей достаточно просто жить как сейчас? Сама Руфь с трудом могла представить себе жизнь без какой-то определенной цели и не сомневалась, что уж она-то преодолеет все и станет врачом, как решила.
— Значит, ты знакома с Филиппом Стерлингом, — сказала однажды Руфь, когда девушки сидели за шитьем. Руфь — да простит ей бог — никогда не занималась рукодельем, да и за шитье старалась браться как можно реже.
— Да, мы с ним старые друзья. Когда Филипп учился в университете, он часто приезжал в Фолкил. А когда его однажды временно исключили, он жил здесь целый семестр.
— Исключили?
— Ну да, временно: у них там вышли какие-то неприятности. Его здесь все очень любили. А с моим отцом они просто подружились. Отец говорит, что у Филиппа голова набита всякой ерундой, потому он и попадает во всякие истории, но что он на редкость славный малый и со временем из него выйдет толк.
— А тебе не кажется, что он немного ветреный?
— Никогда об этом не думала, — ответила Алиса, подняв глаза на Руфь. Конечно, как и все студенты, он постоянно влюблялся то в одну девушку, то в другую. Он, бывало, приходил ко мне поверять свои тайны, и настроение у него было очень скверное...
— А почему именно к тебе? — допытывалась Руфь. — Ведь ты моложе его?
— Право, не знаю. Он проводил у нас много времени. Однажды, во время пикника на берегу озера, моя сестра Милли чуть не утонула; он ее спас, рискуя жизнью, и нам всем хотелось, чтобы он бывал у нас. А может быть, он думал, что раз он спас одну сестру, то имеет полное право обращаться за помощью к другой. Может быть...
Дело в том, что Алиса располагала всех к доверию, она никогда не выдавала чужих тайн и для всех находила слово участия. Бывают такие люди все мы их встречали, — к которым человеческие сокровенные мысли, переживания и тревоги текут сами собой, как реки к тихому озеру.
Но поскольку эта книга — не история Фолкила или семейства Монтегю, хотя оба они вполне достойны такой чести, наше повествование не может уделить им слишком много места. Если читателю доведется побывать в Фолкиле, то ему, несомненно, покажут и дом Монтегю, где жила Руфь, и тропинку, по которой она ходила полями в семинарию, и древнюю церквушку с треснувшим колоколом.
Юная квакерша пользовалась всеобщей любовью в небольшом обществе Фолкила, и ни одно сколько-нибудь значительное событие или развлечение не обходилось без ее участия. Если бы даже обстоятельства не заставили жителей Фолкила впоследствии заговорить о Руфи, о ней все равно бы долго помнили: было что-то очень своеобразное в этой с виду бесхитростной и вместе с тем глубокой натуре, в способности Руфи по-детски веселиться, в ее приветливости и общительности, которая нередко сменялась сосредоточенной задумчивостью.
К удивлению Алисы, Руфь погрузилась в скромные светские увеселения Фолкила с увлечением, которое должно было быть чуждым человеку, из самых высоких побуждений посвятившему свою жизнь серьезному делу. Сама Алиса была очень общительна, но здешнее общество казалось ей малоинтересным, а ухаживания благовоспитанных молодых людей вовсе не привлекали ее. Руфь, по-видимому, смотрела на вещи иначе, так как сначала она развлекалась просто из любопытства, потом с интересом — и наконец с самозабвением, какого от нее никто не ожидал. Вечеринки, пикники, лодочные гонки, прогулки при луне, походы за орехами в осенние леса, — по мнению Алисы, это был сущий вихрь удовольствий. Явная склонность Руфи к обществу симпатичных молодых людей, болтавших о всяких пустяках, служила Алисе бесконечной темой для шуток.
— Это что — все твои «вздыхатели»? — спрашивала она.
Руфь весело смеялась, потом опять становилась серьезной. И, может быть, думала о том, что, кажется, она сама не знает, чего хочет.
Попробуйте вырастить утку в самом сердце Сахары и потом принесите ее к Нилу: она непременно поплывет.
Когда Руфь уезжала из Филадельфии, никому и в голову не приходило, что она способна увлечься жизнью, столь непохожей на ту, о которой сама как будто мечтала, и при этом чувствовать себя счастливой. Да и кто может предсказать, как будет вести себя женщина при тех или иных обстоятельствах? Романисты потому обычно и терпят неудачи в своих попытках изобразить поведение женщины, что они заставляют ее поступать так, как при подобных обстоятельствах поступала какая-то известная им особа. В этом-то и ошибка: всякая женщина поступает по-своему. Именно потому, что поведение женщины всегда полно неожиданностей, она всегда — интереснейшая героиня романа и в собственных и в чужих глазах.
Прошла осень, за ней зима, и нельзя сказать, чтобы Руфь за это время успела отличиться в Фолкилской семинарии своими успехами; однако это ее ничуть не тревожило и ничуть не мешало ей наслаждаться сознанием того, что в ней пробудились какие-то новые, неведомые прежде силы.
Примечания
Из второй книги «Элегий» римского поэта Секста Проперция (49—15 гг. до н. э.).
Из поэмы английского поэта Альфреда Теннисона (1809—1892) «Принцесса» (1847).
«Мейфлауэр» («Майский цветок») — название корабля, на котором в 1620 г. в Америку прибыли первые переселенцы, называвшие себя «пилигримами». Потомки ста двух переселенцев, прибывших на «Мейфлауэре», особенно кичатся своим происхождением от «древнейших американских родов».
Кембридж — город в штате Массачусетс, близ Бостона, названный по аналогии с английским университетским городом, после того как здесь в 1636 г. был основан первый в Америке университет — Гарвардский.
...говорили... о бостонском радикализме. — В середине XIX в. Бостон был центром многих прогрессивных общественных течений, и прежде всего аболиционизма (борьбы за запрещение рабства и за освобождение негров).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
