Теперь вся наша еда была здорово приправлена песком, но, когда есть хочется, это не страшно, а ежели ты не голоден, тогда все равно есть неохота, — и потому горсточкой песку каши не испортишь, я так понимаю.
Наконец, держа курс на северо-восток, мы добрались до восточного края пустыни. Далеко на горизонте, в мягком розовом свете, у самого края песков мы увидели три остроконечных крыши вроде палаток, и Том сказал:
— Это египетские пирамиды.
У меня сердце так и запрыгало. Понимаете, ведь я тысячу раз видел их на картинке и слышал, как про них рассказывали, но когда мы вдруг на них наткнулись и поняли, что они настоящие, а не одна только выдумка, у меня от удивления прямо дух захватило. Правда, очень странно: чем больше ты слышишь о каком-нибудь замечательном, чудесном и важном предмете или человеке, тем больше они — ну как бы это получше выразить? — расплываются, что ли, или превращаются во что-то большое, неясное и волнистое — один только лунный свет, и больше ничего существенного. Так всегда бывает с Джорджем Вашингтоном, и то же самое с этими пирамидами.
И потом, мне всегда казалось, что те, которые про них рассказывали, просто врут. Однажды к нам в воскресную школу явился один человек, принес картинку, на которой были нарисованы пирамиды, и сказал, что самая большая пирамида занимает тринадцать акров, а высотой она почти в пятьсот футов — настоящая крутая гора, сложенная из каменных глыб величиной в большой комод, которые лежат ровными слоями, вроде ступенек лестницы. Понимаете, тринадцать акров под одно строение! Ведь это же целая ферма. Если б это было не в воскресной школе, я бы подумал, что он врет, — и когда я оттуда вышел, я так и решил. Он еще говорил, что в пирамиде есть дыра и что в нее можно войти со свечкой, а потом подняться наверх по длинному покатому туннелю и наконец попасть в большую комнату в самом брюхе этой каменной горы, а там ты найдешь большой каменный ящик, в котором лежит царь, и ему четыре тысячи лет. Я тогда сказал себе, что если он не врет, то я съем этого царя, когда его оттуда вытащат. Ведь даже Мафусалим не был такой старый, по крайней мере никто этого не утверждает.
Когда мы подлетели ближе, то увидели, что желтый песок разом кончается, словно одеяло, и что к нему вплотную прилегает широкая ярко-зеленая полоса, а по ней змейкой вьется какая-то лента. Том сказал, что это Нил. Тут у меня сердце снова екнуло, потому что про Нил я тоже никогда не верил, что он на самом деле существует. Я вам точно говорю: если вы пролетели добрых три тысячи миль над желтым песком, который так трепещет от жары, что прямо слезы из глаз текут, когда на него смотришь, и если вы к тому же летели несколько дней подряд и наконец увидели зеленую землю, — то вам покажется, будто вы попали домой или прямо в рай, и у вас снова слезы из глаз потекут. Вот так было и со мной и с Джимом.
А когда до Джима дошло, что он смотрит на землю египетскую, то он ни за что не хотел въезжать в нее стоя. Он опустился на колени и снял шляпу. Не подобает, мол, несчастному, смиренному негру иначе вступать туда, где жили такие люди, как Моисей, Иосиф, Фараон и другие пророки. Джим был пресвитерианином и питал глубочайшее уважение к Моисею, который, как он сказал, тоже был пресвитерианином. Джим ужасно разволновался и произнес:
— Это земля египетская, земля египетская, и я удостоен узреть ее своими собственными глазами. И это та самая река, которая превратилась в кровь, и я гляжу на ту самую землю, на которой были моровые язвы, и вши, и жабы, и саранча, и град; на ту самую землю египетскую, где мазали кровью дверные косяки и где ангел божий поразил всех первенцев. Старый Джим недостоин дожить до этого дня.
Сказав все это, он совсем размяк и зарыдал от благодарности. У них с Томом нашлось о чем поговорить! Джим страшно волновался из-за того, что эта земля так полна историей: тут и Иосиф с братьями, и Моисей в камышах, и Иаков, который явился в Египет покупать зерно, и серебряная чаша в мешке, и тому подобные занятные вещи. Том тоже волновался, потому что эта земля полна историей, но уже по его части — насчет Нуреддина, Бедреддина и тому подобных жутких великанов, от которых у Джима волосы дыбом встали, и еще насчет кучи разного другого народа из «Тысячи и одной ночи», из которых половина никогда не сделала того, чем они хвастают, — по крайней мере я ни за что не поверю.
Только скоро мы все очень разочаровались, потому что поднялся густой туман, — знаете, какие по утрам бывают, — а летать поверх него совсем ни к чему — так можно и мимо Египта пролететь. Вот мы и решили, что лучше всего направить шар по компасу прямо к тому месту, где виднелись расплывчатые и затуманившиеся пирамиды, а после опуститься пониже, парить над самой землей и глядеть в оба. Том взялся за штурвал, я приготовился бросать якорь, а Джим, сидя верхом на носу, зорко вглядывался в туман и следил, чтоб мы ни на что не наткнулись. Мы медленно, но верно продвигались вперед, а туман все густел да густел — и под конец сгустился так, что Джим стал весь какой-то тусклый, неясный и косматый. Было до того тихо, что мы разговаривали шепотом и прямо помирали со страху. Время от времени Джим говорил:
— Поднимитесь немножко, масса Том!
Шар взмывал фута на два вверх, и мы пролетали над плоской крышей какой-нибудь глиняной хижины, где люди еще спали или только начинали ворочаться, зевать и потягиваться. Когда одному парню вздумалось встать на задние лапы, чтобы получше зевнуть да потянуться, мы нечаянно хлопнули его по спине и сбили с ног. Мало-помалу, примерно через час, когда кругом по-прежнему стояла гробовая тишина, а мы, навострив уши и затаив дыхание, ловили каждый звук, туман вдруг немножко рассеялся, и Джим в ужасе заорал:
— Ой, масса Том! Ради всего святого, осадите назад! Тут самый огромадный великан из «Тысячи одной ночи» на нас лезет!
С этими словами он стал пятиться назад, а Том дал задний ход; и когда мы остановились, человеческое лицо с наш дом величиной заглядывало к нам через борт — ну точно как дом из своих окон выглядывает, — и тут я лег и испустил дух.
Минуты две я лежал совсем мертвый, а когда ожил, то увидел, что Том, прицепив шар крюком к нижней губе великана, долгим взглядом всматривается в его жуткое лицо.
Джим, сжав руки, стоял на коленях и умоляющим взором глядел на чудовище. Губы у него шевелились, но он ни слова не мог вымолвить. Я только раз глянул на лицо и тут же начал снова помирать, но в это время Том сказал:
— Он неживой, остолопы несчастные! Это же сфинкс!
Я никогда не видел, чтоб Том был такой малюсенький, совсем как букашка, — но это только казалось из-за того, что голова великана была такая большая и жуткая. Вот именно — жуткая! Но теперь она уже не казалась страшной, потому что лицо было такое благородное и вроде даже печальное. Сразу было видно, что он думал не о тебе, а о чем-то другом, поважнее. Голова была каменная, из красноватого камня, нос и уши обломаны, и из-за этого у сфинкса был такой обиженный вид, что нам его даже жалко стало.
Мы дали задний ход подальше и начали летать вокруг великана. Эх, и замечательный же он был! Это была голова мужчины, — а может, и женщины — на туловище льва в сто двадцать пять футов длиной, а между передними лапами стоял хорошенький маленький храм. Много сот, а то и тысяч лет все туловище, кроме головы, было покрыто песком, но недавно песок убрали и нашли этот маленький храм. Чтобы спрятать такого зверя, нужна была масса песку, — я думаю, почти столько же, сколько надо, чтобы зарыть пароход.
Мы высадили Джима на самую макушку сфинкса и дали ему для защиты американский флаг, — потому что тут ведь заграница, — а после стали удаляться от него на разные расстояния, чтобы, как выразился Том, наблюдать эффекты, пропорции и перспективы. Ну а Джим, он просто из кожи вон лез, стараясь выдумать всякие немыслимые позы. Лучше всего у него получалось, когда он стоял на голове и дрыгал ногами, как лягушка. Чем дальше мы отлетали, тем Джим становился меньше, а сфинкс больше, пока наконец Джим не превратился в булавку на соборе, если можно так выразиться. Вот так перспектива выявляет истинные пропорции, объяснил Том, и еще он сказал, что рабы Юлия Цезаря не знали, какой он великий, потому что находились слишком близко от него.
Мы отлетали все дальше и дальше, пока наконец Джима и вовсе не стало видно, и тут-то огромная фигура сделалась еще благороднее, чем прежде. Торжественно, молчаливо и одиноко стояла она, окидывая взором всю долину Нила. Все ветхие лачуги и прочая дрянь, разбросанная кругом, совсем исчезли из виду, и вокруг не было ничего, кроме широкого мягкого ковра из желтого бархата, — и это был песок.
Вот тут-то и надо было остановиться. Так мы и сделали. С полчаса мы глядели и размышляли, и ни один из нас не говорил ни слова. Когда мы вспоминали, что он уже много тысяч лет глядит таким вот манером на долину и думает свои величавые думы, которых и по сей день никто разгадать не может, как-то тихо и торжественно становилось у нас на душе.
Наконец я взял подзорную трубу и увидел, что на бархатном ковре копошится несколько маленьких черненьких фигурок, а другие карабкаются зверю на спину. Потом, гляжу, два или три белых дымка появились. Показал я их Тому, а он и говорит:
— Это жуки. Нет, постой, это... Ой, да ведь это же люди! Точно — люди и лошади. Они втаскивают на спину сфинксу какую-то длинную лестницу. Странно... Теперь они хотят прислонить ее... смотри, вот опять дымки... Да ведь это ружья! Гек, это они к Джиму подбираются!
Мы дали полный ход и бросились к ним. В мгновение ока мы уже были на месте и со свистом свалились в самую гущу. Все кинулись врассыпную, а те, которые карабкались по лестнице за Джимом, выпустили из рук ступеньки и упали. Взмыв наверх, мы увидели, что Джим лежит на самой макушке сфинксовой головы, еле живой от страха и от криков, — он все время звал нас на помощь. Он выдерживал осаду очень долго — целую неделю, так он по крайней мере заявил, но на самом деле это ему только показалось, потому что они на него здорово наседали. Они в него стреляли и осыпали его градом пуль, но никак не могли в него попасть. Когда они убедились, что он ни за что не встанет и что в лежачего пули не попадают, они побежали за лестницей, и тут он понял, что если мы сейчас же не прилетим, то тут ему конец. Том был страшно возмущен и спросил его, почему он не показал им флаг и именем Соединенных Штатов не велел им убираться вон. Джим ответил, что он так и поступил, но они на это никакого внимания не обратили. Том заявил, что добьется рассмотрения этого дела в Вашингтоне, и добавил:
— Вот увидите, что им придется извиниться за оскорбление флага и сверх того возместить убытки, и они еще дешево отделаются.
Джим спросил:
— Что это значит — возместить убытки, масса Том?
— Это значит выложить деньги наличными, вот что.
— А кому эти деньги достанутся, масса Том?
— Нам, а кому же еще?
— А извинение кому?
— Правительству Соединенных Штатов. Или, если нам захочется, то наоборот — мы примем извинения, а деньги отдадим правительству.
— А сколько это будет денег, масса Том?
— При таких отягчающих вину обстоятельствах не меньше трех долларов на брата, а может, и больше.
— Ну, тогда мы лучше деньги возьмем, — на что нам ихние извинения. Как по-вашему, масса Том? А по-твоему, Гек?
Мы обсудили это дело и решили, что, пожалуй, стоит взять деньгами. Я еще не слыхал про такие вещи и спросил у Тома, всегда ли страны приносят извинения, если они поступили неправильно.
— Всегда. Во всяком случае, малые страны.
Мы летели себе потихоньку, рассматривая пирамиды, а потом взмыли вверх, опустились на плоскую верхушку самой большой и увидели, что она точно такая, как рассказывал тот человек в воскресной школе. Пирамида эта была как бы сложена из четырех лестниц, которые начинались широкими ступенями внизу и, постепенно сужаясь кверху, сходились в одну точку на верхушке. Но только по этим лестницам нельзя было лазать, как по настоящим: каждая ступенька была высотой в человеческий рост, и без чужой помощи на нее ни за что не взберешься. Другие две пирамиды стояли неподалеку, и люди, которые двигались по песку между ними, казались маленькими, как букашки, — так высоко над ними мы находились.
Том чуть не ошалел от радости и изумления, что попал в такую знаменитую местность, и мне казалось, что история так и лезет у него изо всех пор. Ему просто не верилось, что он стоит на том самом месте, откуда принц вылетел на бронзовом коне. Он сказал, что это было во времена «Тысячи и одной ночи». Кто-то подарил принцу бронзового коня, у которого на лопатке был шпенек, и он мог сесть верхом и летать по воздуху, как птица, и объехать весь мир, и управлять конем, поворачивая шпенек, и летать высоко или низко, и спускаться на землю везде, где захочет.
Когда он все это рассказал, наступило неловкое молчание — знаете, какое бывает, когда человек окончательно заврался, и вам его жалко, и вы стараетесь как-нибудь переменить тему, чтобы помочь ему выбраться из затруднительного положения, но не знаете как; а покуда вы раскидывали мозгами: что же делать? — это молчание уже наступило и разлилось кругом, и теперь уже деваться некуда. Я смутился, и Джим тоже смутился, и мы оба ни слова вымолвить не могли. Том с минуту сверлил меня сердитым взглядом, а после сказал:
— Ну, говори же, что ты об этом думаешь?
— Том Сойер, ты и сам этому не веришь, — отвечаю я.
— Почему же мне не верить? Что мне может помешать?
— А то тебе мешает, что таких вещей быть не может, вот что.
— Почему не может?
— Ты мне сперва скажи, почему может?
— По-моему, этот шар ясно показывает, что такие вещи бывают.
— Почему?
— Почему? Я еще ни разу такого дурака не видывал. Неужели ты не понимаешь, что наш шар и бронзовый конь — это одно и то же, только под разными названиями?
— Ничего подобного. Шар — это шар, а конь — это конь. Большая разница. Скоро ты скажешь, что дом и корова — одно и то же.
— Клянусь богом, Гек его снова поймал! Теперь ему ни за что не выкрутиться!
— Заткнись, Джим! Ты сам не понимаешь, что болтаешь. И Гек тоже. Послушай, Гек, сейчас я тебе все растолкую, чтобы ты понял. Тут дело не в форме, а в принципе, а принцип у обоих один. Понимаешь?
Я пораскинул мозгами и сказал:
— Нет, Том, ни к чему это все. Принципы принципами, да только остается один большой факт, а именно: то, что может сделать шар, вовсе не доказывает, что это же самое может сделать конь.
— Да ну тебя, Гек! Ничего ты не понял. Послушай немножко, это же совершенно ясно. Летим мы по воздуху или нет?
— Летим.
— Хорошо. Теперь скажи: можем мы летать высоко или низко, как захотим?
— Можем.
— Можем мы повернуть, куда захотим?
— Можем.
— Можем мы спуститься на землю в любом месте, где нам вздумается?
— Можем.
— Как мы управляем шаром?
— Нажимаем на кнопки.
— Надеюсь, теперь тебе все ясно? В другом случае управление производится поворотом шпенька. Мы нажимаем на кнопки, а принц поворачивал шпенек. Как видишь, ни малейшей разницы нет. Я знал, что до тебя дойдет, если только объяснить как следует.
Он был так счастлив, что даже насвистывать начал. Но мы с Джимом молчали, и тогда он перестал свистать и с удивлением сказал:
— Неужели ты до сих пор ничего не понял, Гек?
Тогда я сказал:
— Том Сойер, разреши задать тебе несколько вопросов.
— Валяй, — говорит он; и я вижу, что Джим насторожился.
— Насколько я понял, тут все дело в кнопках и в шпеньке, остальное значения не имеет. Кнопки имеют одну форму, а шпенек — другую, но это не важно.
— Не важно, раз у них одна и та же сила.
— Прекрасно. Какая сила в свечке и в спичке?
— Огонь.
— В обеих одна и та же?
— Конечно.
— Прекрасно. Допустим, я поджигаю спичкой столярную мастерскую, что будет с мастерской?
— Она сгорит.
— Ну а если я подожгу свечкой эту пирамиду — сгорит она или нет?
— Ясно, что нет.
— Отлично. Итак, в обоих случаях огонь один и тот же. Почему же мастерская горит, а пирамида нет?
— Потому что пирамида вообще гореть не может.
— Ага! Ну а лошадь вообще летать не может!
— Вот так здорово! Посадил-таки его Гек в лужу, говорю я вам! Эх, и угодил же он в ловушку! Эх... да...
Тут Джим чуть не задохся от смеха и уж больше ничего сказать не мог. А Том страшно рассвирепел, видя, как я уложил его на обе лопатки да его же доводами разбил в пух и прах. Он только и мог сказать, что всякий раз, когда мы с Джимом начинаем возражать, ему за весь род человеческий краснеть приходится. Ну а я ничего не сказал — я и так был вполне удовлетворен. Когда мне удается таким путем заткнуть кого-нибудь за пояс, я никогда не похваляюсь и на его счет не прохаживаюсь, как некоторые. Я тогда думаю, что если б я был на его месте, то не хотел бы, чтоб он на мой счет прохаживался. По-моему, гораздо лучше быть великодушным.
Примечания
Мафусалим (искажен.) — Мафусаил, библейский персонаж, проживший якобы 969 лет (библ.).
Моисей, Иосиф, Фараон и другие пророки, — Моисей (по библии) — «пророк», которому приписывается освобождение древних евреев от преследования египетских фараонов. Иосифа и фараона Джим и Гек ошибочно причисляют к пророкам.
И это та самая река, которая превратилась в кровь... тут и Иосиф с братьями, и Моисей в камышах... и серебряная чаша... — Здесь идет путаный пересказ некоторых эпизодов из библии.
Нуреддин (Нур-ад-дин), Бедреддин (Бедр-ад-дин) — герои «Тысячи и одной ночи».
...на том самом месте, откуда принц вылетел на бронзовом коне. — Здесь пересказывается сюжет одной из известных сказок «Тысячи и одной ночи» — о волшебном коне (с той лишь разницей, что конь в «Тысяче и одной ночи» был из черного дерева и слоновой кости).
...над тем самым местом, где израильтяне переходили. Чермное море, когда фараон хотел их догнать и на него обратились воды. — Фараон со своим войском, догонявший ушедших из Египта евреев, застиг их у Чермного (Красного) моря. Море расступилось перед беглецами, и они благополучно перешли на другой берег. Когда же преследователи двинулись за ними, воды снова сомкнулись, и фараон погиб вместе со своим войском (библ.).
...над горой Синай и осмотрели то место, где Моисей разбил каменные скрижали, и ту равнину, где расположились сыны Израилевы и где они поклонялись золотому тельцу... — После исхода из Египта Моисей получил от бога на горе Синай (на Синайском полуострове Красного моря) заповеди, по которым надлежало жить еврейскому народу. Во время его отсутствия евреи впали в вероотступничество — стали поклоняться золотому тельцу. Вернувшийся Моисей в гневе разбил каменные скрижали, содержавшие заповеди и уставы (библ.).
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
