Впервые мы встретились с ней, когда мне было 17 лет, а ей 15. Это было во сне. Нет, мы не встретились с ней; я нагнал ее. Это произошло в деревне на Миссури, где я никогда до сих пор не бывал. По существу говоря, я и теперь там не был, ибо находился на Атлантическом побережье, на расстоянии 1000 или даже 1200 миль. Все это случилось внезапно, без какой-либо подготовки, — именно так, как всегда бывает во сне.
Вот я перехожу деревянный мост с деревянными перилами, а вот и она, в пяти шагах от меня. За полсекунды до того никого из нас на мосту не было. Здесь — конец деревни, которая осталась позади нас. Последний дом — кузница. Сзади слышится мирный и добрый стук молота, — звук, всегда кажущийся отдаленным и всегда окрашенный настроением одиночества и чувством тихого сожаления о чем-то невыясненном. Вперед убегает извилистая проселочная дорога; по одну сторону — лес, а по другую — невысокая изгородь. На верхушке дерева сидит трясогузка, а навстречу к ней торопится белка, изогнувшая хвост наподобие пастушеского посоха. За изгородью тянется овсяное поле. Далеко-далеко стоит фермер без пиджака и в соломенной шляпе. Никакого другого признака жизни. Повсюду — воскресная тишина.
Я помню все, — и девушку, и ее походку, и ее наряд. В первый момент я был на расстоянии пяти шагов позади нее; в следующий момент я уже был рядом с ней, причем не сделал ни единого шага. Я пренебрег пространством, отметил это про себя, но без всякого удивления. Мне лично это показалось вполне естественным делом.
Я рядом с ней. Я обнимаю ее талию и крепко прижимаю девушку к себе, ибо люблю ее. И хотя до сих пор я не знал ее, я считаю свое поведение естественным и правильным, — и на этот счет у меня нет ровно никаких сомнений. Она же не проявляет ни удивления, ни огорчения, ни недовольства; в свою очередь, она обнимает меня и с выражением радостного приветствия подымает ко мне свою головку. Я слегка наклоняюсь, чтобы поцеловать ее, и она принимает мой поцелуй так, словно ждала его, — словно мой порыв она находит естественным и для себя желанным. Привязанность, которую я вдруг почувствовал к ней и которую она, очевидно, чувствует ко мне, — вполне понятный факт. Другое дело — свойство этой привязанности. Это не привязанность брата к сестре, — нет, она теснее этого, ласковее, нежнее и почтительнее. С другой стороны, это — не привязанность влюбленных, ибо наша привязанность лишена пыла и страсти. Наше чувство — нечто среднее между этими двумя чувствами, но оно красивее их обоих, оно очаровательнее и дает больше радости и удовлетворения. Такое чувство, такое странное и чудесное чувство мы испытываем лишь во сне, когда нам кажется, что мы любим кого-то. Такое же чувство могут пережить лишь дети.
Мы идем дальше, через мост, вдоль по дороге и болтаем, как старые, добрые друзья. Она называет меня Георгом, и это кажется мне нормальным, хотя на самом деле меня не зовут Георгом. Я называю ее Алисой, и она не поправляет меня, хотя, без сомнения, это — не ее имя. Все, что уже произошло и происходит, кажется нам обоим очень естественным и последовательным.
Я как-то прошептал:
— Какая прелестная, нежная ручка!
И она молча, с благодарным выражением в глазах вложила свою ручку в мою руку, желая, чтобы я лучше разглядел ее. Я сделал это и поразился маленьким размером руки, ее бархатистой кожей, ее нежным переливчатым цветом, а затем — поцеловал ее. Она, но проронив ни слова, подняла руку к своим губам и поцеловала ее в то же место.
На повороте дороги, в полумили расстояния стоит избушка. Мы входим в избушку, видим накрытый стол и на нем дымящегося жареного индюка, ржаной хлеб, бобы и разные другие кушанья. Видим и кошку, свернувшуюся клубком и спящую на стуле с соломенным сидением, у камина. Никого больше в избушке нет. Пусто и тихо.
Она заявляет мне, что на секунду заглянет в соседнюю комнату, и просит меня подождать ее. Я сажусь, а она уходит за дверь, которая с шумом захлопывается за ней. Я жду, жду, затем встаю и, не в состоянии дольше выносить одиночества, иду вслед за девушкой. Выхожу за дверь и попадаю на какое-то странное кладбище со множеством могил и памятников, простирающихся далеко во все стороны и окрашенных алыми и золотыми лучами заходящего солнца.
Я оглядываюсь и вижу, что избушка исчезла. Я бросаюсь во все стороны, туда и сюда, бегу по рядам меж могил и зову Алису.
Вот уже опустилась ночь на землю, а я никак не могу найти пути. В глубокой горести от потери я просыпаюсь, — просыпаюсь на своей постели в Филадельфии. Мне — не 17 лет, а 19.
* * *
Я нахожу ее 10 лет спустя, в другом сне. Мне снова 17 лет, а ей все еще 15. Я нахожусь в сумеречных дебрях магнолийных лесов на расстоянии нескольких миль от Надшеца, на Миссисипи. Стою на лужайке, густо поросшей травой. Деревья, точно снегом, осыпаны крупными цветами, а воздух насыщен их пряным и тяжелым ароматом. Местность расположена на возвышенности, и сквозь просветы в лесу на небольшом протяжении можно видеть блестящую грудь реки. Я уже сижу на траве, погруженный в раздумье.
Вдруг мою шею обвивает чья-то рука, и я вижу Алису, сидящую рядом со мной и пристально глядящую на меня. Во мне встает невыразимая благодарность и чувство глубокого, великого счастья. При всем том я ничему не удивляюсь. Не ощущаю того, что миновал большой промежуток времени. С тех пор прошло 10 лет, но эти 10 лет едва ли значат больше, чем один день, чем крохотная частица этого дня. Мы ласкаем друг друга, мы нежимся, мы радуемся и болтаем, ни единым словом не касаясь нашей разлуки. Это вполне естественно, ибо мы оба не знаем, что существует такая разлука, которую можно было бы измерить часами или годами.
Она называет меня Джеком, а я называю ее Еленой. Это — правильные и точные имена. Возможно, что ни один из нас и не подозревает, что мы когда либо назывались иначе. Возможно еще, что мы подозреваем это, но не придаем ему какого-нибудь значения.
Она была прекрасна 10 лет тому назад; она так же прекрасна и теперь. Она юна, очаровательна, и в глазах ее светится та же наивность. Прежде у нее были голубые глаза и волосы, как расплавленное золото; теперь у нее темно-карие глаза и черные волосы. Я заметил эту разницу, но она не вызвала во мне представления о каком-либо изменении. Для меня она осталась той же девушкой, что и прежде. Я ни разу не подумал о том, чтобы спросить: что сталось с избушкой? Сомневаюсь, чтобы я помнил избушку. Мы снова встретились с ней в простом, разумном и прекрасном мире, где все происходящее — нормально и естественно. Ничто в нас не порождало удивления, ничто не требовало пояснения. Вое было понятно.
Мы прекрасно проводили время и были похожи на двух невинных, всем довольных детей.
На Елене летняя шляпка. Она вскоре снимает ее и говорит: «Она мешала; теперь тебе будет удобнее целовать меня». Это кажется мне проявлением вежливости и мудрости, — ничем больше. Вполне нормально, что она подумала так и сделала так. Мы уходим дальше, странствуем по лесам и приходим к прозрачному мелководному потоку, шириной аршина в три. Она говорит:
— Я боюсь замочить свои ножки. Дорогой, перенеси меня.
Я беру ее на руки и даю ей подержать мою шляпу, — делаю это для того, чтобы не замочить собственных ног.
Не знаю, впрочем, почему моя шляпа в руках Елены должна произвести такое действие. Я перехожу поток и заявляю, что намерен и дальше нести ее, потому что это так приятно. Она говорит, что и ей это приятно, и жалеет о том, что мы раньше не подумали об этом. Мне страшно жаль, что мы так долго шли пешком, и я с сожалением говорю об этом, точно о чем-то потерянном, — точно о чем-то, что никогда больше не может быть возвращено. Она огорчена и говорит, что должен быть какой-нибудь способ помочь горю, задумывается, затем подымает на меня свои сияющие глаза и горделиво произносит:
— Отнеси меня назад и начни снова.
В данное время я нахожу ее совет самым обыкновенным, но тогда он показался мне гениальным. И тогда же я подумал, что нет на свете другой такой головки, которая могла бы с подобной быстротой и удачей разрешить столь трудную задачу. Я сказал ей это и заметил, что мои слова ей были очень приятны. Она сказала: «Я рада тому, что все это прошло: таким образом ты мог убедиться в том, какая я способная». Подумав немного, она еще добавила, что все это «очень атрейно». Надо думать, что это выражение кое-что означало, — только не знаю, что именно. Мне лично показалось, что после этого выражении ничего больше не остается сказать. Оно ответило на все, оно пояснило все, и я долго восторгался необыкновенной красотой и блестящим содержанием фразы. Я преисполнился уважения к поразительному уму, создавшему эту фразу. Теперь, в данный миг, я — не столь высокого мнения о фразе. И это — крайне замечательный факт, что многие слова Страны Снов звучат гораздо полнее и содержательнее там, чем здесь. Неоднократно моя возлюбленная изрекала драгоценнейшие, ярко-блещущие слова, которые тотчас же превращались в пепел, как только я пытался запечатлеть их в своей записной книжке после утреннего кофе.
Я отнес ее обратно и снова перешел поток. В продолжение всего долгого полдня я не спускал ее с рук; так мы прошли много миль, и никому из нас не пришло на ум, что есть нечто замечательное в том, что такой мальчик, как, я, в состоянии несколько часов подряд носить на руках свою милую и не чувствовать при этом ни усталости, ни потребности в отдыхе. Много чудесного и прекрасного узнал я во сне, но не было сна чудеснее и прекраснее этого.
С приходом вечерних сумерек мы достигли большого дома, стоящего средь плантаций. Это был ее дом. Я внес ее туда и узнал ее семью; семья узнала меня, несмотря на то, что никогда до сих пор мы не встречались и ничего не знали друг о друге. Мать с озабоченным видом спросила меня, сколько получится при умножении 12 на 14; я мигом ответил: 135, а она торопливо записала эту цифру на клочке бумаги, заявляя, что привыкла не доверяться своей памяти. Ее муж предложил мне стул и сказал, что Елена спит и что всего лучше будет не будить ее. Он довольно нежно прислонил меня к платяному шкафу и выразил уверенность, что в таком положении мне будет гораздо удобнее. Затем вошел негр, подобострастно поклонился мне и, не выпуская из рук мягкой войлочной шляпы, спросил меня: не желаю ли я, чтобы с меня сняли мерку. Этот вопрос, не удивив меня, все же смутил и обеспокоил меня. Я сказал, что по этому поводу хотел бы с кем-нибудь посоветоваться. Негр только направился к двери, желая позвать советчиков, как вдруг он, и вся семья моей возлюбленной, и комната, и все в комнате стали тускнеть, — и через несколько мгновений воцарился густой, непроглядный мрак. Но тотчас же в комнату ворвались потоки лунного света и волны холодного ветра, и я увидел, что перехожу через замерзшее озеро, и что руки мои пусты. Мучительное горе, окатившее меня ледяной волной, пробудило меня, и я увидел себя за своим столом, в редакции, в Сан-Франциско. Взглянув на часы, я определил, что проспал менее двух минут. Важнее было то, что мне было не 17 лет, а 29.
* * *
Это было в 1864 году. В течение последующих двух лет у меня были мгновенные видения, в которых участвовала моя возлюбленная из Страны Снов. Эти видения отмечены в моей записной книжке под правильными датами, но не сопровождаются ни разговорами, ни какими-либо подробностями. Это служит для меня достаточным доказательством того, что добавлять было нечего. В обоих этих случаях имели место: неожиданная встреча, жадное стремление друг к другу и мгновенное исчезновение, после которого весь мир казался мне опустошенным и лишенным какой-либо ценности.
Я провел в 1866 году несколько месяцев на Гавайских островах. В октябре того же года я должен был прочитать свою первую лекцию в Сан-Франциско. В январе 1867 года я приехал в Нью-Йорк, и как раз в это время кончился 31-й год моей жизни. И в этом году я снова увидел мою платоническую возлюбленную. Я увидел себя на сцене Оперного театра в Сан-Франциско. Все вокруг меня замерло в ожидании моих первых слов. Я произнес несколько слов и, похолодев от ужаса, остановился, ибо заметил, что у меня нет ни текста, ни темы, — нет ничего. Я пытался еще в течение некоторого времени выдавить из себя несколько слов, сделал даже жалкую попытку сострить, но присутствующие не откликнулись на это. Наступила мучительная пауза, после которой я сделал другую попытку, столь же неудачную. Кое-где послышался смех, но большинство присутствующих безмолвствовали, и лица хранили суровое, глубоко оскорбительное выражение. Я сгорал от стыда и в отчаянии хотел было сыграть на струнах их великодушия и жалости. Я начал подобострастно извиняться, грубо льстить, молить о прощении и взывать к жалости. Это было слишком, и все присутствующие разразились негодующими криками, свистом, шиканьем и мяуканьем. Вдруг все поднялись с мест и волной бросились к дверям. Я стоят оглушенный, глядя на толпу и думая о том, что завтра заговорит обо мне весь город и что я не посмею после этого показаться на улицах. Когда зрительный зал опустел и затих, я уселся на единственный стул, стоящий на сцене, и опустил голову, боясь смотреть вперед себя. Вдруг над моим ухом послышался нежный, знакомый голос: — Роберт!
Я ответил:
— Агнесса!
Спустя минуту мы бродили уже по цветущей долине Яо, находящейся на Гавайских островах. Без всяких объяснений я признал, что Роберт — не мое имя, но просто ласкательное название, самое обыкновенное прилагательное, равнозначащее понятию «дорогой». Мы оба знали еще, что Агнесса — не ее имя, а такое же ласкательное название, обыкновенное прилагательное, смысл которого не может быть точно передан на каком-либо ином языке, кроме языка снов. Это слово было также равносильно понятию «дорогой», но словарь снов придавал ему более прекрасное и содержа-тельное значение. Мы оба не знали, почему эти слова хранят такое значение. Мы употребляли слова, не существующие на каком-либо знакомом нам языке, и рассчитывали на то, что они будут должным образом поняты. И они, действительно, были поняты должным образом. В моих записных книжках имеются письма от возлюбленной из Страны Снов. Эти письма написаны на каком-то неизвестном языке, по всей вероятности, на языке снов. Там же приложены и переводы. Я желал бы овладеть этим языком и тогда мог бы со всеми разговаривать стенографически. Вот одно из этих писем, — все целиком:
«Ракс ога тал».
Перевод:
«Получив это письмо, ты вспомнишь обо мне, и подумаешь о той, кто жаждет видеть тебя, кто желает коснуться твоей руки и получить таким образом счастье и радость».
Мы долго шли по сказочной долине, собирали прекрасные цветы имбирного растения, говорили ласковые слова, завязывали и перевязывали друг другу банты и галстуки и, наконец, уселись в тени дерева. Мы поднялись глазами вверх к покрытым плющом оградам, затем ушли еще выше, еще выше, еще выше, — туда, где, подобно призрачным островкам, носились в небе полосы белого тумана. Затем мы опустились на землю и продолжали болтать.
— Как все тихо и нежно! Как лес вокруг благоухает и ласкает... Мне кажется, что я могла бы здесь сидеть годами и никогда не устать от этого. Однажды я была здесь. Но тогда здесь не было острова.
— А что же было здесь?
— Суфа!
Тогда я понял значение этого слова, — теперь же не знаю его.
— А как выглядели люди на нем?
— Тогда еще не было людей на свете.
— А вот видишь, Агнесса, там стоит Галеакала, потухший вулкан. Там, в конце долины... Как ты думаешь, он стоял здесь в то время, как жив был твой друг?
— Да, был...
— А ты много путешествуешь?
— Очень много. Всего больше среди звезд.
— Там красиво?
Она произнесла несколько слов на языке снов, и эти слова должны были значить: «Ты поймешь это, когда попадешь туда вместе со мной»!
Вдруг на ее плечо упал альбатрос, — я протянул руку и поймал его. Но он вдруг стал терять перья и превратился в котенка. Затем тело котенка стало сокращаться в шар, вытянуло длинные полосатые ноги и предстало уже в образе тарантула. Я хотел схватить его, но он тотчас же обратился в морскую звезду, выскользнувшую из моих рук. Агнесса сказала мне, что не стоит вообще пытаться удержать что-либо: все вещи на земле отличаются крайней неустойчивостью.
Пока мы сидели так в долине Яо и болтали, к нам подошел канакиец, сморщенный, согнутый и беловолосый. Он заговорил со мной на своем родном языке, и мы понимали его без какого-либо труда. Даже отвечали ему на его же наречии. Он показал нам свое очень странное ружье и сказал, что оно бьет на расстояние 100 миль, — после того зарядил его обыкновенной стрелой, которая унеслась в небо и там исчезла. Канакиец пошел своей дорогой, говоря, что через полчаса стрела вернется и упадет возле нас, причем войдет на несколько ярдов в землю.
Я справился с часами, и мы устроились в чудесной тени деревьев. Вдруг послышался шипящий звук, который стал все усиливаться. От неведомого толчка Агнесса упала на землю и издала глухой стон. Она произнесла с большим трудом:
— Прими меня в свои объятия... Стрела пронзила меня... Я боюсь... я умираю... Как все потемнело. Где ты? Я не вижу тебя... Не бросай меня... Я никогда не оставила бы тебя в беде...
Затем она перестала дышать и превратилась в ком глины.
Место действия изменилось в одно мгновение. Я уже бодрствовал и вместе с приятелем переходил через Бонд-стрит в Нью-Йорке. Падал густой снег, мы разговаривали, и не было заметно, что в нашем разговоре произошли какие-нибудь паузы. Сомневаюсь, чтобы во время сна я сделал больше двух шагов.
Через четверть часа я уже был дома, разделся и снова заснул. Все дальнейшее произошло во сне. Я очутился в Афинах, в городе, до сих пор невиданном мной. Но я узнал Парфенон по множеству изображений, имеющихся в моем кабинете. Я прошел мимо него и поднялся по поросшему травой холму, ведущему к огромному зданию, похожему на средневековый замок и построенному из красной терракоты. Был полдень, но я никого не встретил на своем пути. Я вошел в замок и вступил в первую комнату, очень большую и светлую, со стенами из полированного, богато окрашенного оникса. В комнате, кроме меня, присутствовало еще одно лицо, Агнесса. Увидя ее, я нисколько не удивился, но очень обрадовался. Она была в обыкновенном греческом костюме, и ее волосы и глаза сильно отличались по цвету от волос и глаз, которые я заметил на Гавайских островах, — полчаса назад. Но для меня она была все той же чудесной 15-летней девочкой. Она сидела на троне из слоновой кости и вязала что-то. Я уселся подле нее, и мы стали болтать, как всегда. Я вспомнил про ее смерть, но теперь уже не чувствовал ни боли, ни горечи. Я был лишь бесконечно счастлив, что снова сижу радом с ней, и даже не подумал спросить ее про ее недавнюю смерть. Очень возможно, что она частенько умирала и не придавала этому факту какого-либо значения. Во всяком случае, мы не сочли нужным сделать это темой для разговора.
В то время, как мы так мило беседовали с Агнессой, в комнату пошли несколько представительных греков и прошли мимо нас с весьма вежливым приветствием. Среди них я узнал Сократа, — узнал его по носу.
Спустя минуту, исчезли и Афины и Агнесса. Я опять очутился у себя в Нью-Йорке и протягивал руку к записной книжке.
Я утверждаю, что в снах мы действительно совершаем те путешествия, которые как будто совершаем, — мы действительно видим то, что как будто видим: людей, лошадей, кошек, собак, птиц, китов и так далее. Все это реальные существа, а не химеры. Живые создания, а не тени или призраки. Они бессмертны и не знают, что такое тлен. Они идут туда, куда хотят, уносятся повсюду, куда желают, и не останавливаются даже пред тем, чтобы подняться на солнце и выше...
Однако, моя повесть затянулась, и ее пора кончить. За сорок четыре года знакомства с моей возлюбленной из Страны Снов я видел ее великое множество раз, причем каждый раз у нее менялись глаза и волосы. Ей всегда было 15 лет, а мне — 17 лет, и я ни разу не почувствовал себя старше хотя бы на один день.
Я видел ее неделю назад — только одну минутку. Отправляясь спать, я подсчитал, что мне 63 года, но теперь мне снова было 17 лет, а ей — 15. Мы находились в Индии. Неподалеку вырисовывался Бомбей. Рядом же стоял Виндзорский замок, у которого берет начало Темза. Я сказал:
— Тут не может быть двух мнений: Англия — самая прекрасная страна на свете.
— Это потому, что она находится на краю...
И затем она исчезла, что было к лучшему, ибо после этих прекрасных слов она ничего больше не могла бы прибавить.
Я почему-то опять вспоминаю Мауи и то время, когда на моих глазах, пронзенная стрелой, умирала моя возлюбленная. Я тогда сильно страдал, — так сильно, как никогда в реальной жизни. Ибо во сне все наши переживания гораздо глубже и резче, чем в состоянии бодрствования.
Возможно, что вместе со смертью мы сбросим с себя ту дешевую жалкую оболочку, в которой щеголяем в сей жизни, и в Страну Снов явимся в настоящих, — пышных и лучезарных — одеждах.
на правах рекламы
• Похожие темы еще можно поискать здесь.
