Спустя два рейса я попал в серьезную переделку. Браун стоял у руля, я «помогал». Мой младший брат вышел на верхнюю палубу и крикнул, чтобы Браун остановился у какой-то пристани, пройдя около мили вниз по течению. Браун не показал виду, что слышал. Но это была его обычная манера: он никогда не снисходил до того, чтобы замечать подчиненных. Было очень ветрено, а Браун был глуховат (хотя всегда отрицал это), и я отнюдь не был уверен, что он расслышал приказ. Будь у меня две головы, я бы заговорил, но, обладая лишь одной, я счел за благо поберечь ее и потому промолчал.
Разумеется, мы прошли мимо плантации. Капитан Клайнфельтер вышел на палубу и сказал:
— Назад, сэр, назад! Разве Генри не сказал вам, что здесь надо остановиться?
— Нет, сэр.
— Да ведь я специально послал его к вам наверх.
— Он поднялся наверх, дурак распроэтакий, и это единственное, что он сделал, а сказать — ничего не сказал!
— А вы слышали? — спросил меня капитан.
Конечно, у меня не было желания впутываться в дело, но не было и возможности избежать этого. Я ответил:
— Да, сэр.
Прежде чем Браун открыл рот, я уже знал, что он скажет. Так и оказалось:
— Заткнись! — крикнул он. — Ничего ты не слышал!
Я замолчал, чтобы не нарушать инструкции. Через час Генри вошел в рубку, ни о чем не подозревая. Это был совершенно безобидный мальчик, и я пожалел, что он пришел, так как знал, что Браун будет беспощаден. Браун сразу налетел на него:
— Эй, ты! Почему ты мне не сказал, что было велено пристать у этой плантации?
— Я вам сказал, мистер Браун.
— Лжешь!
Тогда я вмешался.
— Вы сами лжете, он сказал вам.
Браун уставился на меня с непритворным удивлением и на минуту совершенно лишился речи, а потом заорал — на этот раз на меня:
— Я с тобой через полминуты разделаюсь! А ты, — обернулся он к Генри, — убирайся из рубки, живо!
Это был приказ лоцмана, он должен был быть выполнен. Генри подался к выходу, но не успел он оказаться за дверью и занести ногу на ступеньку, как мистер Браун в приступе внезапного бешенства схватил десятифунтовый кусок угля и кинулся вдогонку; я одним прыжком стал между ними с тяжелой табуреткой в руках и отвесил Брауну полновесный, добросовестный удар, от которого тот свалился.
Я совершил тягчайшее преступление — я поднял руку на лоцмана при исполнении им служебных обязанностей! Я сообразил, что меня все равно ждет тюрьма, что хуже не станет, если я сведу свои давнишние счеты с этим человеком, раз уж подвернулся случай. Поэтому я взялся за него и довольно долго колотил его кулаками — не знаю, как именно долго, потому что от удовольствия, которое мне эта процедура доставляла, время могло для меня и замедлиться; наконец он все же высвободился, вскочил и бросился к штурвалу: вполне естественная предосторожность, так как все это время пароход несся вниз по реке со скоростью пятнадцать миль в час — и никого у штурвала!
Правда, в это время вода стояла высоко, и Орлиная излучина имела в ширину около двух миль, да и была также достаточно длинна и глубока; пароход шел прямо посередине реки и находился в полной безопасности. Но ведь это было просто счастливым случаем, — он с таким же успехом мог врезаться в лес. Заметив с первого взгляда, что «Пенсильвания» в безопасности, Браун схватил большую подзорную трубу вместо боевой палицы и с пылом настоящего команча приказал мне убираться из лоцманской рубки. Но теперь я его уже не боялся: вместо того чтобы уйти, я остался и начал издеваться над его неправильной речью: я переводил его яростные проклятия на хороший английский язык и обращал его внимание на преимущества последнего перед ублюдочным жаргоном пенсильванских угольных районов, откуда Браун был родом. Конечно, если бы ему пришлось просто переругиваться с кем-нибудь, он выполнил бы эту задачу великолепно, но к такого рода стычкам он не был подготовлен; он отложил подзорную трубу и взялся за штурвал, бормоча что-то и покачивая головой, а я отступил к скамье. Шум привлек всех на верхнюю палубу, и я затрепетал, заметив в толпе старого капитана. «Ну, теперь я пропал!» — сказал я себе, ибо, несмотря на отеческое отношение к команде и на терпимость в отношении мелких проступков, он мог быть очень строг, если провинившийся того заслуживал.
Я пытался представить себе, что он сделает со «щенком», совершившим такое страшное преступление на пароходе, полностью нагруженном ценным фрахтом и битком набитом пассажирами. Наша вахта кончалась. Я решил, что пойду и спрячусь где-нибудь, пока не представится случай удрать на берег. Я выскользнул из рубки, спустился по трапу и уже подбирался к камбузу, где собирался спрятаться, как вдруг лицом к лицу столкнулся с капитаном! Я опустил голову, а он молча стоял передо мной и лишь спустя несколько секунд выразительно произнес:
— Ступай за мной!
Я пошел за ним следом; он провел меня в свою каюту на носу парохода.
Мы остались наедине. Он закрыл входную дверь, потом медленно прошел к другой двери, токе закрыл ее и сел. Я остался стоять. Несколько мгновений он смотрел на меня и затем проговорил:
— Итак, ты дрался с мистером Брауном?
Я послушно подтвердил:
— Да, сэр.
— Ты понимаешь, что это дело очень серьезное?
— Да, сэр.
— Ты отдаешь себе отчет, что пароход шел вниз по реке целых пять минут никем не управляемый?
— Да, сэр.
— Ты первый ударил его?
— Да, сэр.
— Чем?
— Табуреткой, сэр.
— Тяжелой?
— Средней тяжести, сэр.
— И ты свалил его?
— Он... он упал, сэр.
— И ты на этом не остановился? Ты еще что-нибудь сделал?
— Да, сэр.
— Что ты сделал?
— Поколотил его, сэр.
— Поколотил?
— Да, сэр.
— И здорово ты его поколотил? Я хочу сказать — ты его серьезно избил?
— Да, пожалуй, сэр, что и серьезно.
— Черт! Здорово! Слушай, ты никому не говори, что я так сказал. Ты совершил страшное преступление, и больше не смей позволять себе такие выходки у меня на борту. Но подстереги его на берегу! Отколоти как следует, слышишь? Расходы беру на себя. Ну, ступай — и помни: никому ни слова. Убирайся, — ты повинен в тяжелом преступлении, щенок ты этакий!
Я выскочил с чувством счастливого освобождения от неминуемой опасности и слышал, как он хохотал, хлопая себя по жирным ляжкам, когда я закрыл за собою дверь.
Когда Браун сменился с вахты, он пошел прямо к капитану, разговаривавшему с какими-то пассажирами на палубе, потребовал, чтобы меня высадили на берег в Новом Орлеане, и в заключение добавил:
— Я не подойду к штурвалу, пока этот «щенок» останется тут.
— Но ведь он может не выходить на вашу вахту, мистер Браун, — заметил капитан.
— Я не останусь с ним на одном пароходе... Один из нас должен уйти на берег.
— Отлично! — сказал капитан. — Значит, вы и уходите! — и продолжал разговор с пассажирами.
За краткий срок остального пути я понял, как должен чувствовать себя освобожденный раб: ведь я сам был освобожденным рабом. Когда мы стояли у пристаней, я слушал, как Джордж Илер играл на флейте или читал вслух из двух своих «библий» — то есть Гольдсмита и Шекспира. Иногда я играл с ним в шахматы, и, может быть, когда-нибудь и выиграл бы, но он вечно брал свой последний ход назад и разыгрывал по-иному.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
