«Деревенские жители» — материалы для романа

Есть основания утверждать, что Твен серьезно ставил перед собой подобную задачу. В этой связи исключительный интерес представляет рукопись Твена «Деревенские жители 1840—1843 гг.», относящаяся, по-видимому, ко второй половине 1890-х годов. Рукопись эта не опубликована; наиболее обширные извлечения из нее напечатаны в уже не раз упоминавшейся книге Диксона Бектера «Сэм Клеменс из Ганнибала».

Основное содержание рукописи составляют краткие характеристики жителей Ганнибала, иногда расширяющиеся до миниатюрных биографий. Помимо этого, в «Деревенских жителях» имеются более общие заметки о нравах в Ганнибале и краткие социально-бытовые комментарии. То, что «Деревенские жители» являются подготовительным материалом для какой-то последующей работы, видно из конспективного характера заметок. Некоторые из характеризуемых лиц названы действительными именами, другие носят вымышленные имена, под которыми, очевидно, должны фигурировать в задуманном художественном произведении (так, отец Твена Джон Маршал Клеменс именуется «судья Карпентер»).

«Деревенские жители» частично использованы Твеном в «Таинственном незнакомце в Ганнибале». Отдельные заметки в первой рукописи перекликаются с повествовательными мотивами второй. В «Таинственном незнакомце в Ганнибале» Твен, как уже говорилось, хочет показать Сент-Питерсберг — Ганнибал своих детских лет по-иному, нежели он показал его в «Томе Сойере» и даже в «Геке Финне», — раскрыть теневые стороны его жизни. Однако эта незаконченная повесть в дальнейшем, как было показано, трансформировалась в «Таинственного незнакомца», в котором реальные элементы Сент-Питерсберга — Ганнибала сведены к минимуму, а преобладают аллегорические мотивы и символика. Между тем «Деревенские жители», если рассматривать их как подготовительный материал к художественному произведению, полностью чужды и символике и аллегории. Это, скорее, конспект социального романа.

Можно сделать попытку на основании опубликованных выдержек из «Деревенских жителей» и «Таинственного незнакомца в Ганнибале», а также других не публиковавшихся при жизни Твена рукописных материалов этих лет охарактеризовать некоторые мотивы и образы, созревшие в творческом сознании Твена в связи с пересмотром «сент-питерсбергской идиллии».

Характер отца почти не затронут Твеном в его опубликованных произведениях. Многое в отце вызывает в нем критику и прямой антагонизм, которые он глушит.

В «Деревенских жителях» о «судье Карпентере» сказано так: «Суров, не улыбается, никогда не обнаруживает нежности ни к жене, ни к ребенку... Молчалив, резок, щепетильно честен, верен своим взглядам; строг с детьми, но неизменно вежлив; никогда не наказывает их; одного его взгляда довольно — и более чем довольно».

Этот обедневший южанин был полностью верен рабовладению. В 1841 году, когда Твену было шесть лет, Джон Клеменс был одним из присяжных в окружном суде в Пальмире, приговоривших к двенадцати годам каторжных работ трех аболиционистов, которые пытались помочь нескольким миссурийским неграм бежать в Канаду. Схваченные невольники выдали аболиционистов, и, хотя показания негров против белых были по закону недействительны, судьи и присяжные охотно пренебрегли собственным расовым законом, чтобы осудить ненавистных аболиционистов. Главный обвиняемый, аболиционист Джордж Томсон, религиозный человек, тщетно ссылался в своей речи на суде на евангельскую заповедь: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Джон Маршал Клеменс был «свободомыслящим» в религиозных вопросах, и апелляция аболициониста к евангелию могла вызвать у него лишь презрение.

Этот эпизод, приведенный по документальным данным биографом Твена Вектером, нигде не упоминается Твеном, однако мало вероятно, чтобы он совсем не был о нем осведомлен; даже более незначительные и более ранние эпизоды из семейной истории знакомы ему в подробностях, чаще всего из уст разговорчивой матери и старшего брата Ориона.

Зато в фамильных бумагах, находившихся во владении Твена, имеется письмо Джона Клеменса к жене и домашним, из которого следует, что, поехав зимой 1841/42 года по делу на Юг, он купил в Миссури негра по имени Чарли, чтобы перепродать его с барышом в низовьях Миссисипи. «Чарли все еще со мной, — пишет Джон Клеменс. — В Новом Орлеане за него давали не более 50 долларов, а в Виксбурге всего сорок».

Перечитав это письмо в 1890-х годах, Твен записал, что его отец говорит о негре, «как если бы это был бык, к тому же чей-то чужой бык». «Даже сейчас, через пятьдесят лет, у меня ноет сердце, как только подумаю об этом Чарли», — пишет Твен.

Тогда же, в 1890-х годах, Твен задумал ввести в беллетризованной форме этот эпизод фамильной истории в свою повесть «Простофиля Вильсон». Письмо отца использовано Твеном с незначительными изменениями (негр Чарли назван Джимом). Однако, готовя рукопись к печати, Твен вычеркнул весь эпизод1.

В «Деревенских жителях» Твен касается и «запретного» вопроса о бедности своей семьи. Там сказано, что коммерсант Айра Стаут взял у «судьи Карпентера» под вексель значительную сумму денег и, «воспользовавшись привилегиями закона о банкротах, разорил его, фактически сделал нищим».

В «Деревенских жителях» Твен говорит о втором ганнибальском богаче-коммерсанте, Вильяме Бибе, специализировавшемся на торговле рабами. Этот Биб фигурирует как злодей в «Таинственном незнакомце в Ганнибале». Там же выведен сын негроторговца, Генри Биб, школьный силач и забияка, ненавистный Тому и Геку. В повести это богатый мальчик, который похваляется своей новой одеждой и владеет единственными фабричными санками во всем Ганнибале, которые отец привез ему из Сент-Луиса.

Называя в «Деревенских жителях» своих родственников, Твен касается тех сторон их личной жизни, которые он (равно как и их бедность) фактически объявил «запретными» для себя и не освещал ни в художественных произведениях, ни в мемуарах. Это — семейное неблагополучие, адюльтер, моральная деградация.

Он пишет о сводном брате своей матери Джеймсе Лэмптоне (дядя Джимми), который женился в 1849 году на «крикливой и вульгарной красотке» Элле Хантер и жил в Сент-Луисе, зарабатывая медицинской практикой: «Молодой доктор Джон Макдауэл жил с ними, перебираясь вместе с ними с квартиры на квартиру. Скандальная история для каждого, у кого были глаза, чтобы видеть, но у Джима их не было, и он верил и ей и ему. Бог прибрал наконец Джима; это было первый раз, что ему повезло, с тех пор, что он встретил Эллу... Доктор Джон остался с Эллой».

В другой заметке он кратко набрасывает биографию своего двоюродного брата Джима Куорлза, жестянщика, который поселился в Ганнибале в 1848 году, открыл мастерскую, женился и имел двоих детей: «Разгульная жизнь, часто напивался допьяна. Забросил мастерскую, перестал заботиться о молоденькой жене и детях. Бросил их, уехал в Калифорнию. Семейство перебралось к его отцу. В Калифорнии Джим стал пьяным забулдыгой. Так и умер».

Откровенно, без каких-либо прикрас, смягчений или умолчаний, пишет Твен и о других обитателях Ганнибала. Вот характеристика ганнибальских бедняков Бленкеншипов (младший сын Бленкеншипов — Том — послужил прототипом Гека Финна):

«Бленкеншипы. Родители нищие и пьяницы (пьянство женщин Твен обычно обходит молчанием, как «недозволенный» мотив. — А.С.). Дочерей обвиняли в занятии проституцией (еще один «недозволенный» мотив. — А.С.), — обвинение не было доказано. Том — добросердечный юный язычник. Бенс — рыбак. Дети никогда не посещали школу и не бывали в церкви. В люди не вышли, исчезли».

В «Деревенских жителях» Твен восстанавливает в памяти те впечатления своего отрочества в Ганнибале, которые он ранее полностью исключал, но которые теперь органически входят в задуманную им картину американской жизни, жестокой, горькой, мучительной. Такова история пораженной наследственным безумием семьи доктора Ратклиффа.

«Ратклиффы. Один из сыновей жил в хижине из древесной коры за винокурней. Время от времени прокрадывался ночью домой и опустошал кладовую. Заднюю дверь всегда держали незапертой; если бы он заметил, что его кто-нибудь видит, то больше бы не пришел.

Другой сын жил под замком в маленьком домике в углу двора, сидел на цепи. Кормили через отверстие в двери. Отказывался носить одежду, летом и зимой голый. Не позволял топить печку. Религиозное помешательство. Считал, что его левая рука повинна в смертном грехе и должна понести возмездие. Достал топорик — никто не знал, где и каким путем, — отсек себе левую руку. Однажды вырвался и гонялся за мачехой с большим ножом. Прибежал отец, спас ее. Как видно, сохранил страх перед отцом; тому удавалось его утихомирить, но больше никому. Умер в своем маленьком домике.

Третий сын стал отличным врачом и, будучи в Калифорнии, собрался жениться, но сошел с ума и умер в сумасшедшем доме. Старый доктор сказал перед кончиной: «Что же вы плачете, ликуйте, кричите от радости. Это первый счастливый день за все шестьдесят пять лет моей жизни». В роду его деда было безумие, потом болезнь перешла к его детям. Он сказал, что Природа заманила его в ловушку, коварно позволила ему родить детей и лишь потом показала, что кровь их отравлена».

Очень вероятно, что эта история Ратклиффов перешла бы в той или иной форме в «Таинственного незнакомца в Ганнибале», если бы Твен не прервал работу над повестью. В «Таинственном незнакомце» мотив «ловушки», разработанный в приведенном отрывке как гибельное действие дурной наследственности, абсолютизирован Твеном, оторван от социальной действительности и представлен как коварная игра «рока», ищущего погибели людей.

В «Таинственном незнакомце в Ганнибале» протест Сатаны против низменной морали обитателей городка еще имеет характер социального протеста. Так, например, о Сатане говорится, что он, презирающий род человеческий, «учтив с проститутками и с неграми». В согласии с господствующими социальными и моральными нормами те и другие принадлежали к «отверженным». Сатана отрицает эти нормы.

Дружба Сатаны с животными и защита их от людской злобы — весьма важный мотив в его «философии жизни» — также первоначально соотносится у Твена с мотивами социального протеста. Так, например, в «Таинственном незнакомце в Ганнибале» Твен пишет о Сатане: «Он был высокого мнения о кошке за ее независимость; а ведь независимого человека не существует — все до одного рабы; нет ни свободы мыслей, ни свободы убеждений, нет свободы ни в политике, ни в религии».

Жестокость к животным у Твена всегда признак крайней моральной низости. Страшное и жестокое проникает и в жизнь детей. В «Таинственном незнакомце в Ганнибале» мучителем животных выступает уже упоминавшийся ненавистный Тому и Геку Генри Биб, сын негроторговца. Этот богатый мальчик заводит у себя дома бойню наподобие настоящей и покупает щенят и котят, чтобы убивать их, как убивают коров и свиней на городской бойне (эпизод взят из «Деревенских жителей» и принадлежит к сумрачным фактам детства Твена в Ганнибале, исключенным им при отборе материала для «сент-питерсбергской идиллии»).

Однако дальше, еще в «Таинственном незнакомце в Ганнибале», все мотивы связанности Сатаны с миром животных и отталкивания от людей приобретают характер полусказки, полуутопии, направленной острием против человеческого общества и «человеческой природы» в целом.

«Звери не оставляли его (Сатану. — А.С.) в покое: он как бы притягивал их, и это было взаимно; они также притягивали его. Он часто говорил, что не даст ломаного гроша за общество людей, когда к его услугам гораздо лучшее общество. Видно было, как они любят друг друга, ведь они в известном смысле были одной крови — ни у него, ни у них не было Нравственного чувства... Дикие существа стекались со всех сторон и устремлялись к Сатане, садились к нему на плечи, на голову, забирались в карманы и устраивались там как дома, белки, кролики, змеи, птицы, бабочки — все создания, какие существуют. А остальные садились в кружок, глядели на него, любовались им, молились на него, цокали, чирикали, болтали, хохотали — а он отвечал им на их языке».

Нравственное чувство, которым наделен человек и которого лишен зверь, позволяет человеку, по словам Сатаны, отличать хорошее от дурного и «в девяти случаях из десяти поступать дурно».

В «Таинственном незнакомце» недоверие и холодность Сатаны к людям все более возрастают; сердечные, дружеские ноты появляются у него, лишь когда он говорит о животных.

Критико-реалистический социальный роман, зародыш которого заключен в «Деревенских жителях» и элементы которого как бы вызревали во многом, что писал Твен в 1890-х и в 1900-х годах, — в его «Автобиографии», в «Записных книжках», в антиимпериалистической и антикапиталистической публицистике, — должен был подвести его к корням того грязного, жестокого и уродливого в жизни буржуазной Америки, что мучило Твена столько лет2. Эта задача оказалась непосильной для Твена и досталась на долю следующего поколения американских писателей — Теодора Драйзера и его школы.

В «Таинственном незнакомце» Твен пытается обобщать, не дойдя в своем анализе до сути, до корней, до истинных причин социальной и моральной катастрофы, какой ему рисуется судьба его соотечественников. Отсюда пессимизм его «философской сказки», безнадежность выводов. Но и «Таинственный незнакомец» способствовал в известной части — в негативной части — выполнению задачи, стоявшей перед американской литературой. «Философская сказка» Твена, проникнутая не только отчаянием, но и болью, великим состраданием к человеку, наносила удар по ложному оптимизму, по «американским иллюзиям», сковывавшим литературу США на ее пути к социальному реализму.

Примечания

1. См. D.M. McKeithan. The Morgan Manuscript of Mark Twain's Pudd'nhead Wilson. Uppsala, 1961.

2. В недавно увидевшей свет статье, написанной по поводу «Земли» Эмиля Золя и относящейся, по-видимому, к концу 1890-х годов, Твен задается вопросом, возможен ли подобный роман о современной американской деревне: «книга несколько иная, чем у Золя, но не менее ужасная». Он оспаривает господствующую точку зрения, что американская действительность не дает материала для социальной трагедии, и подводит читателя к признанию, что в американской жизни присутствуют не только все мрачные коллизии, изображенные во французском романе, но еще и другие, гораздо худшие, «столь гнусные и омерзительные, что с ними не сравнится ни один из ужасов Золя». См. Mark Twain. Letters from the Erth. N.Y., 1962. Русский перевод в «Литературной газете», 1962, № 133. 



Обсуждение закрыто.