«Марка Твена больше нет!» — таков рефрен, который нет-нет да и мелькнет у меня в голове. Померкло веселье народов, угас оригинальнейший гений нашей эпохи и один из прекраснейших, благороднейших людей, когда-либо живших на земле.
Как же мне повезло, что много лет тому назад мы встретились на берегу океана и стали друзьями! К моему большому удивлению, он рассказал мне, что идея романа «Янки при дворе короля Артура» родилась благодаря прочтению моего первого литературного опуса «Триумф демократии», написанного в те благословенные времена, когда ничто еще не омрачало нашу жизнь. Он обратил мое внимание и на название главы в повести «Простофиля Уилсон», сочиненное мной. Я был молод и, разумеется, чрезвычайно польщен тем, что бизнесмена провозгласили соавтором. Наша дружба продолжала крепнуть, пока наконец я не стал с уверенностью считать себя одним из близких ему людей. Мое восхищение им все росло по мере того, как я ближе узнавал его, вначале как великого художника, а затем как замечательного человека и друга.
Когда его постиг финансовый крах, он решил для себя, что вопрос не только в том, что он был должен другим, но и в том, чтобы поступать согласно своей совести. Он, выбрав такое решение, объездил весь мир и покорил его. Он взял на себя миссию сэра Вальтера Скотта и восторжествовал, уплатив каждому кредитору не сорок центов с доллара, как предлагали они, а весь долг целиком, до последнего цента. Случается, что человек оказывается в таких критических ситуациях, когда проверяется, из какого материала он сделан, — из глины или из чистого золота. Марк Твен доказал, что он создан из последнего.
Тот не знал Марка Твена, кто не видел его возмущенным каким-либо подлым, отвратительным поступком, возмущавшим его чувство справедливости. Чтобы это понять, достаточно прочесть его осуждение захвата филиппинского генерала Агинальдо. Оно значительно действеннее самых страстных обличительных речей Юния. Читая написанное им в защиту теории Бэкона относительно авторства Шекспира, диву даешься тому, как мог он отрицать чудо создания необразованным торговцем шерстью столь бесподобных жемчужин, хотя собственное его восхождение также сродни этому чуду, как, впрочем, и успех другого поразительного гения — пахаря Бернса. Воистину ошеломляющими, почти невероятными были бы эти чудеса, не имей мы доказательств их истинности. Никто не осмелился оспаривать право шотландского поэта на его великолепные творения. Марк Твен из этой же когорты.
И если есть иная жизнь, то счастье с ней пришло,
Но если нет — от жизни сей он, кажется, взял все.
Последуем же его примеру!
Здесь повода нет причитать, рыдать, обвинять,
Нет повода бить себя в грудь. Здесь — добро и свет.
Здесь даже в смерти ты утешенье найдешь.
Здесь все — благородство.
И слабости места нет1.
(Эндрю Карнеги)
Однажды он сказал мне:
«Я явился в мир с кометой Галлея. Мне бы хотелось задержаться до ее возвращения и вместе с ней покинуть бренный мир».
То было год назад. В ночь, когда он умер, на небе виднелась комета Галлея. Родиться под такой звездой! И так походить на эту лучистую гостью! Там, где другие были великими, он был величайший, где иные сияли и искрились, он блистал всех ярче, достаточно было лишь увидеть его восхождение среди коллег, чтобы понять, как затмило их всех его полное достоинства величие.
(Альберт Биглоу Пейн)
Мне посчастливилось на протяжении ряда лет быть знакомым с покойным Сэмюелом Л. Клеменсом. Впервые я встретился с ним у него дома в Хартфорде. Позднее мы несколько раз виделись в его нью-йоркском доме и в клубе «Лотос». Возможно, я потому так сильно привязался к нему, что мы оба были родом с Юга. Он обладал южным темпераментом, и в большей части того, что им написано, присутствует аромат Юга. Его интерес к негритянской расе нашел, быть может, наилучшее выражение в одной из его самых восхитительных книг — «Приключения Гекльберри Финна». В этой книге, содержащей множество картин из жизни Юга, какой она была пятьдесят — шестьдесят лет назад, есть бедный, невежественный негр-раб, который вместе с главными героями — Гекльберри Финном и Томасом Сойером — совершает долгое путешествие на плоту вниз по реке Миссисипи.
Возможно, что рядовой читатель этой книги был столь поглощен приключениями двух белых мальчиков, что всерьез не задумался о той роли, которую во всех этих похождениях сыграл Джим (так, как мне помнится, звали того негра). Тем не менее не могу поверить, что возможно вдумчиво прочитать книгу и не ощутить глубокой симпатии автора к Джиму. И в самом деле, прежде чем вы дочитаете книгу до конца, вы непременно заметите, что автору каким-то образом удалось, ничего не поясняя, не выворачиваясь наизнанку, заставить читателей испытать подлинное уважение к Джиму, и это несмотря на присущее ему невежество. Я остро ощутил, что в этом персонаже Марк Твен, вероятно, неосознанно продемонстрировал свою симпатию и интерес к негритянскому народу.
Наше с ним общение показало, что у г-на Клеменса было доброе и щедрое сердце. Сдается мне, я никогда не видел его в столь сильном волнении, как то, в которое ввергла его проблема жестокого обращения с коренным населением Свободного государства Конго. В письме к Леопольду, покойному королю Бельгии, он призвал мировую общественность обратить внимание на ужасы, творимые по отношению к чернокожему населению Конго. Тем самым он в своей неподражаемой манере внес лепту в общее дело, что имело широкие последствия. Я несколько раз наблюдал за ним в связи с предпринимаемыми им усилиями добиться реформ в Конго. Казалось, он не уставал обсуждать эту проблему и строить планы наилучшего ее решения.
Как литератор он был исключителен и уникален. Я считаю, что его успех на литературном поприще в значительной мере основан на том, что сам он вышел из простого народа. Практически все, что он написал, интересно для самых простых людей. Одним словом, он потому добился в литературе успехов, каких редко кому удавалось добиться, что неизменно оставался верным своему естеству и простым людям; поступая так, он пренебрег многими канонами риторики, которые зачастую служат скорее тому, чтобы писателя ограничить, сделать его неестественным и неинтересным.
Мало кому, если вообще кому-то из уроженцев Юга, удавалось показать своим творчеством, что человеку по плечу, в той мере, как это смог сделать в лучших произведениях г-н Клеменс. В раннем детстве он был обделен возможностями набраться культуры, он имел мало примеров для становления, формирования высоких идеалов, но все же уважение народа к нему неуклонно росло. Он продолжал оказывать на общественность благотворное влияние.
Покойный г-н Г.-Г. Роджерс, который, пожалуй, был ближе к г-ну Клеменсу, чем кто-либо другой, как-то сказал мне, что г-на Клеменса, похоже, часто раздражало нежелание людей воспринимать его всерьез, ведь они вообще принимали большую часть из того, что он говорил и писал, за шутку. Я не сомневаюсь, что именно это он и имел в виду, когда несколько лет тому назад на публичном заседании в поддержку Тускеги он шутливо отозвался о себе как о моралисте, отметив, что он всю свою жизнь стремился изменить мораль людей в отношении его самого.
В качестве примера глубочайшей его серьезности могу привести тот факт, что, по словам г-на Роджерса, г-н Клеменс в свое время всерьез намеревался написать историю жизни Христа и его друзьям пришлось немало потрудиться, дабы отговорить его, из опасений, что его истолкование жизни Христа может оказаться либо неудачным, либо неверно понятым.
Что касается продолжателя дела Марка Твена, то его у него быть не может. Как и для Филипса Брукса и Генри Уорда Бичера, для Марка Твена последователь невозможен, и, хотя другие могут в иной манере создать нечто столь же интересное, Марк Твен, на мой взгляд, всегда будет оставаться личностью уникальной, а достижения его и их влияние с годами будут приобретать все большую наглядность и очевидность.
(Букер Т. Вашингтон)
Самый непробиваемый американский обыватель опечален нынче прочитанным в газетах, еженедельниках и ежемесячниках и, несмотря на весь свой патриотизм, вынужден прийти к заключению, что повсюду у нас в стране царит разбой и постоянно звучит отчаянный вопль: «Держите вора!» Но такие мрачные минуты пролетают, едва подумаешь, что все это — лишь внешняя оболочка и не суть важно для подлинной Америки, размахивающей флагом (звездным, разумеется). Что касается меня, то всегда, когда я думаю об истинных Соединенных Штатах, частью этого понятия для меня является Марк Твен. Ибо хотя он и был полноправным гражданином мира, он был еще и Душой Америки. И о, как эта душа говорила в нем, за него, двигая великое перо, теперь умолкшее!
...Он был не только мастером-творцом, он был и мастером критики. Правда, людей он никогда не осуждал, никогда не боролся с ними, а воевал лишь с их жестокостью и тупостью. Я думаю, больше всего он ненавидел тупость, которая вдобавок еще и жестока.
Своим присутствием он сделал мир более благоприятным местом для жизни, нежели он был до него. Все на свете казалось более надежным, потому что он был с нами. Для многих, читавших все, что он писал, он значил столько же, сколько для ребенка значит рука взрослого, ведущая его в темноте.
Он явился с Запада и Юга и поначалу принадлежал им. Позже он стал принадлежностью всей страны, а затем — всего мира. И уж после того весь мир принадлежал ему.
Невероятно, что он умер! Он же не мог умереть, так что его, должно быть, просто нет дома.
(Бут Таркингтон)
Жизнь его была замечательной. Мир не только смеялся вместе с ним, но вместе с ним формировал свой облик. Он пробуждал в людях нежнейшее человеческое сострадание. Он ненавидел ханжество и лицемерие и нередко с пронзительной ясностью одной фразой разбивал все ложные доводы, обман, суеверия. Марк Твен был больше, чем просто юморист. Он был тонким исследователем людей и событий, мудрым философом. Он так и не состарился. Под бременем лет и забот плоть его сдала, но его сердце всегда оставалось юным, а его великолепный ум выражал зрелый оптимизм. Марк Твен умер, но его характер, сердце и ум живут в его трудах — счастливое наследство, оставленное людям на все времена.
(Сэмюел Гомперс)
Жил когда-то юморист по имени Сервантес. Он высмеял слабые струнки нации и приобрел бессмертие. Жил когда-то историк и философ по имени Карлейль. Он объяснил Причину, проанализировал Следствие и приобрел бессмертие. Жил когда-то сочинитель романов Гюго. Он уместил на ладони сердце и мозг человека и показал нам, что заставляет мозг думать, а сердце — трепетать, и приобрел бессмертие. И жил когда-то рассказчик Диккенс. Он брал слова и, расставляя их, создавал образы печально-забавных представителей рода людского. И вот мы, голодали с ними, любили вместе с ними, смеялись и рыдали с ними. И он приобрел бессмертие.
А сегодня мы читаем их творения, не слишком сосредоточиваясь на самих авторах, вспоминая лишь изредка о них, словно они находятся за пределами понимания и витают в иных сферах, нежели созданные ими творения, если мы вообще о них вспоминаем.
Есть и всегда будет некий Марк Твен.
Он и Сервантес, и Карлейль, и Гюго, и Диккенс, вместе взятые. Ему присущи и юмор, и сарказм, и философия, и нежность, и блеск, и терпение, и всем им свойственное человеколюбие.
Вдобавок он обладает ниспосланным Богом даром шутки, которая извечно наполняет жизнь солнечным светом.
Он так человечен, что его можно распознать за каждой строкой его произведений. А умер он потому, что свое последнее дыхание, последнее биение сердца, свою последнюю мысль вложил он в книги, которые во все времена будут помогать и маленьким мальчикам, лишь начавшим постигать великое таинство чтения, и старикам, познавшим, что жизнь — это когда даешь другим, а не хранишь для себя; они будут помогать всем мальчикам и девочкам, мужчинам и женщинам, пребывающим между этими счастливыми вехами жизни.
Единственное горе, что Марк Твен причинил миру, — это то, что он умер.
(Уилбер Д. Несбит)
Марк Твен горько разочаровал иконоборцев, обожающих петь похоронные марши по живым знаменитостям. Он обладал редким для рассказчика чутьем, подсказывавшим ему, чего ему можно ожидать от аудитории и когда следует ее покинуть, чтобы она просила вернуться. Он был, пожалуй, единственным известным юмористом, которому так и не довелось пережить горечь умолкнувших аплодисментов. Благодаря сочетанию художественного вкуса и повседневного грубоватого здравого смысла он никогда не подавлял читателей количеством написанного, хотя на него всегда был большой спрос. Всякий писатель оценивается по его собственной мерке, и заурядный критик частенько склонен к неприятным сравнениям. Но каждая книга Марка Твена так отличалась от предыдущей, что сравнения были невозможны. В нем была смелость и божественное свойство писать то, что он хотел, тогда, когда сам чувствовал в этом необходимость. Ему никогда не грозила опасность стать жалким напоминанием прошлого, плоским шутником.
(Джордж Эйд)
Марк Твен — это не только Сэмюел Клеменс. Он был гораздо больше, чем юморист. Он был прекрасным беллетристом и решительно обтесывающим слово стилистом, выражавшим себя в своей особой манере — в слове ясном, прямом и мощном. Никакие связи со Старым Светом не могли искоренить его причудливый протяжный прононс, точно так же как его начитанность или приобретенные личные знакомства с другими авторами не могли сделать традиционным его метод. Он до последнего оставался американцем Среднего Запада и демократом от литературы.
Я никогда не забуду то впечатление, которое он произвел на меня, когда я посетил его в Лондоне двенадцать лет назад. Отель, в котором он остановился, был одним из тех чрезвычайно изысканных, утонченных заведений, которыми изобилует район Вест-Энда, но я почувствовал себя там как дома, когда меня взял за руку и сказал «Здраасте» мужчина из Миссури с проницательными глазами и копной волос. Я и тогда, как и сегодня, почитал его одним из величайших американских писателей, сильным не культурным началом, а началом творческим, личностью, которой как представителю нашей литературной демократии стоять рядом с Уолтом Уитменом.
Позвольте также сказать, что для меня он был в высшей степени оригинальным и ярким оратором. Мне посчастливилось услышать его речь в клубе «Лотос» по случаю его возвращения из кругосветного путешествия «По экватору», когда он с чувством объявил нам, что отплатил долг, так давно тяготивший его. Речь его была, конечно, забавна, но к этому не сводилось ее значение. Это была и смелая, и мужественная, и восторженная речь.
Я слышал его также на обеде, устроенном по случаю его шестидесятисемилетия, где он вновь затмил всех остальных ораторов. Ни один из них, за исключением Ингерсолла, не казался мне таким живым, таким непосредственным. Я слышал и другие его выступления, и всегда их отличало его поразительное красноречие, умение заставлять старые слова звучать по-новому. По замечанию Хоуэллса, «он писал как дикарь». Так вот, я считаю, что он говорил как человек, который произносил слова, только что отчеканенные на монетном дворе, еще блестящие от чеканки. Каждое слово носило отпечаток его индивидуальности. В этом и заключался секрет его потрясающей власти над аудиторией во всем мире.
(Хэмлин Гарланд)
Он действительно был великим человеком. Я порой задаюсь вопросом, не был ли он самым значительным явлением в литературе этого периода. Разумеется, никому другому не удавалось так, как удалось ему, завладеть вниманием такого количества людей в стольких странах мира, и теперь: кажется неестественным жить на свете, где нет Марка Твена. Но грусть слегка утихает при мысли о его одиночестве в поздние годы, от чувства, что он, очевидно, хотел уйти.
(Джон Кендрик Бэнгс)
Современники склонны судить о художнике или усредненно, или по большей части его трудов, однако, к счастью, последующие поколения оценивают его только по лучшим творениям. Они мерят художника по вершинным его достижениям, а не по предгорьям или долинам. Мало кто из авторов выгадает больше, чем Марк Твен, за счет такой мудрой разборчивости будущего, ибо его творения необычайно неравноценны — огромная пропасть зияет между вершинами его творчества и самыми слабыми его произведениями, рука его зачастую нетверда. И вкус его порой ему изменяет. Но его лучшие творения — это творения высочайшего класса, вершины его недосягаемы и бесспорны. Они устремлены ввысь. Никто из современных ему писателей в будущем не обещает возвыситься столь высоко, как он. Может статься, что следующее поколение отбросит добрую половину из того, что им написано, а поколение, которое придет ему на смену, — отбракует и многое из оставшегося. Некоторые его книги выдержат это ужасное испытание, и наши дети с радостью познакомятся с Томом Сойером и Геком Финном, а когда вырастут, то будут наслаждаться правдивейшими страницами из «Налегке», «Жизни на Миссисипи» и «Простаков за границей».
Марк Твен был велик во многих отношениях, в особенности же в четырех: как юморист, рассказчик, стилист и моралист. Время от времени его юмор был излишне причудлив, волен, а возможно, даже механичен. Но в лучших местах он был неотразим, корнями уходя в правду; его подкрепляли искренность и мужественная меланхолия. Это стало заметнее тогда, когда его взгляд на жизнь приобрел глубину.
Сознательным трудом он до такой степени развил свой природный дар рассказчика, непреодолимую силу воздействия, что стало просто невозможно не внимать ему, безоговорочно покоряясь творимому им колдовству, ибо нет в литературе ничего подобного той яркости, с какой описана родовая вражда Шепердсона и Грейнджерфорда, убийство Боггса Шерберном и последовавшая за тем попытка линчевать последнего. Как мастер английской прозы он не получил должной оценки и признания, а ведь он мог самыми скупыми средствами создать незабываемое полотно. Описание Геком Финном полуночной бури, когда он остался один на острове, может быть поставлено в один ряд с видением Юнгфрау при свете луны в «Простаках за границей». Его твердая мораль, основывающаяся на неприятии притворства и жеманства, очевидна каждому, кто размышлял над его анализом Сесила Родса в «По экватору», но в особенности тем, кто задумывался над «Человеком, который совратил Гедлиберг», — над этим шедевром язвительной иронии, от которого не отказался бы и Свифт и в котором нет и тени разъедающей мизантропии, которой бы, возможно, Свифт его наградил.
Великий художник юмора, слова и стиля, великий моралист и великий человек по своей сути.
(Брандер Мэтьюз)
Примечания
Публикуемые статьи представляют собой подборку своего рода литературных эпитафий или некрологов, специально заказанных Джорджем Гарви — главным редактором «Норт Америкен Ревью» для июньского номера этого журнала. В статьях американские писатели, журналисты, общественные деятели и бизнесмены, игравшие определенную роль в литературной жизни Соединенных Штатов и лично знавшие Марка Твена, высказывали свое отношение к творчеству и личности великого писателя-гуманиста. Подборка в виде особого раздела была напечатана в журнале, по тексту которого и сделан перевод: The North American Review. Ed. by G. Harvey. 1910, June, N.Y., vol. 191, № 6, pp. 827—835.
...его осуждение захвата филиппинского генерала Агинальдо. — В период американо-филиппинской войны 1899—1901 годов войска США осуществили специальную операцию по захвату в плен президента и главнокомандующего Филиппинской республики Эмилио Агинальдо, заставив его обратиться к своему народу с призывом прекратить вооруженное сопротивление.
Оно значительно действеннее самых страстных обличительных речей Юния. — Юний — псевдоним автора цикла статей, написанных в виде писем в редакцию и опубликованных Генри Сэмпсоном Вудфоллом в своем «Паблик Эдвертайзер» в течение 1769—1772 годов. Установить личность автора обличительных, направленных против политики кабинетов герцога Крафтона, а затем — лорда Норта, публикаций исследователям до сих пор не удалось.
Читая написанное им в защиту теории Бэкона относительно авторства Шекспира... — Речь идет о том, что М. Твен был склонен признать истиной гипотезу, согласно которой подлинным автором драматических, лирических и эпических произведений, приписывавшихся Шекспиру, был не кто иной, как крупный государственный деятель и философ Фрэнсис Бэкон.
Я явился в мир с кометой Галлея. — Комета Галлея — яркая комета, первая, для которой была вычислена эллиптическая орбита и тем самым доказана периодичность ее возвращения к Солнцу английским астрономом Э. Галлеем. Комета обращается вокруг Солнца с периодом в 75—76 лет. В 1835 году, когда родился М. Твен, комета прошла перигелий 16 ноября, а после кончины писателя — 19 мая 1910 года.
...который вместе с главными героями — Гекльберри Финном и Томасом Сойером — совершает долгое путешествие на плоту. — Память подвела Букера Т. Вашингтона: Тома Сойера на плоту не было.
...когда несколько лет тому назад на публичном заседании в поддержку Тускеги... — Имеется в виду одно из многочисленных заседаний общественного комитета, осуществлявшего программу создания сети учебных заведений для негритянского населения. Первым из высших учебных заведений для цветных был институт в Тускеги, основанный по инициативе Б.-Т. Вашингтона в 1881 году.
...родовая вражда Шепердсона и Грейнджерфорда, убийство Боггса Шерберном. — Речь идет о событиях и действующих лицах «Приключений Гекльберри Финна».
Его твердая мораль... очевидна каждому, кто размышлял над его анализом Сесила Родса в «По экватору»... — Речь идет о той нелицеприятной оценке, которая дается М. Твеном в этой книге авантюристу и дельцу империалистической эпохи С. Родсу, несмотря на то, что писатель сам испытывал невольные симпатии к этой сильной, яркой личности.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
