Канада. — Торонто тянется на двенадцать миль в одном направлении. Бедняки живут на одном конце города, а работают на другом. В воскресенье трамваи не ходят. Два мира так далеко отстоят друг от друга, как если бы их отделял Атлантический океан. Ну и что же? Лишь бы были довольны бог и попы.
Вчера во время чтения сзади меня по сцене прошел котенок. Публика смеялась в несмешном месте. Я не знал, в чем дело, до самого конца.
Навязчивый сон: я выхожу читать перед публикой, не заправив рубашку в брюки. Очень неприятный сон.
Воскресенье в Австралии строго соблюдается. Даже нет воскресного выпуска газет. Говорят, церковь боится, что не выдержит соперничества с газетами.
Все время, что мы были в Мельбурне, я не вставал с постели из-за карбункула.
С сотворения мира родилось и отправилось в ад 225 000 000 000 язычников. Из них 28 000 спасены трудами миссионеров.
Епископ, вернувшийся из Китая, заявил: «Четыре пятых человечества не знает истинного бога. У бога не хватит времени на всех, мы должны прийти ему на помощь».
Мы легко соглашаемся, что у наименее цивилизованных народов особенно сильно чувствуется неравенство между мужчиной и женщиной. Мы говорим, что это дикарство. Почему же мы так тупы и не видим, что тем самым мы признаем, что ни одна цивилизация не может быть совершенной, пока она не признает полное равенство мужчины и женщины.
Меня бесконечно поражает, что весь мир не заполнен книгами, которые с презрением высмеивали бы эту жалкую жизнь, бессмысленную вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель. Странно, ведь каждый год миллионы умирают с этим чувством в душе. Почему я не пишу такую книгу? Потому что я должен содержать семью. Это единственная причина. Может быть, так рассуждали и другие?..
Пальмерстон, 2 декабря. — Рано утром заплакал ребенок; не беда, я люблю детей. Потом рояль — играет или кошка, или неопытный пианист. Более чем странная музыка: в среднем на три верных ноты четыре фальшивых, но играет с темпераментом и, видимо, получает удовольствие. Старые-престарые мелодии сорокалетней давности; если считать, что играет кошка (а это конечно кошка), то исполнение достойно всякой похвалы. Это снова убеждает меня, что кошка гораздо смышленее, чем принято думать, и что ее можно подвигнуть на любое преступление.
Собаки толпами ходят на мои лекции. Подрались только раз, в Омору. В Напьере висело объявление: «Категорически запрещается являться с собаками в первые ряды». Таким образом их присутствие в других рядах как бы узаконивалось.
Утром небольшое землетрясение. Недостаточное, впрочем, чтобы стрясти церковный звон.
Как часто люди, которые сами не умеют толком соврать, берутся рассуждать, где ложь и где правда.
Мы непоследовательны. Мы возмущаемся и протестуем, когда к нам проявляют неуважение, однако кто в глубине души уважает самого себя?
Хохот австралийского зимородка. Хищный, рыжий, лысый, странный, покатая голова, мало перьев, красные плешины на теле, огромные черные глаза в красном ободке глядят напряженно, вид беспутный. Деловит, эгоистичен, бессовестен, способен на все. Так должен выглядеть профессиональный убийца, между тем говорят, что эта птица никого не убивает.
6 января 1896. — В полночь, когда я ложился спать, било восемь склянок; уснул, проснулся, услышал, как пробило две склянки; уснул, проснулся, услышал, как пробило четыре склянки; уснул, проснулся, услышал, как пробило семь склянок; уснул, проснулся, услышал, как пробило одну склянку; уснул, проснулся, услышал, как пробило две склянки, — а вслед за тем раздался гудок, призывающий к завтраку. Выпил кофе в постели. Какая дурацкая ночь!
6 января 1896. — На палубе свирепствуют сорванцы. Досадно, что из сорванцов вырастают порядочные и полезные для общества люди нисколько не реже, чем из послушных детей.
Чем больше я присматриваюсь к современному морскому строительству и оборудованию, тем сильнее растет мое недовольство Ноевым ковчегом. Это было на редкость бестолковое сооружение, если подумать, для чего оно предназначалось. Только крестьянин мог изобрести подобную штуковину.
Лучшей судовой библиотеки я не встречал. Надо перечитать этого чертова «Векфильдского священника». и кое-что из Джейн Остин.
Океан сегодня великолепен, синева напоминает о Средиземном море; легкий, отчетливо-медный оттенок на неосвещенном солнцем спаде волны. Чудесное плавание, безостановочное, неспешное; тихое покачивание парохода успокаивает и убаюкивает; вокруг все дышит миром, чуждо мирским треволнениям. Вас овевает легкий ветерок, чтобы ваш жир не расплавился и не вышел наружу темными пятнами на одежде.
Дельфин — юморист водной стихии: проделывает, как видно, свои головоломные фокусы из любви к искусству; никакой корысти.
С утра дал клятву больше не браниться. Утро провел на палубе, наблюдая восход солнца. Тихое, умиротворяющее зрелище. Сошел в каюту, умылся, надел чистую рубашку, побрился (долгая, невыносимая, выматывающая душу процедура) — и ни разу не выругался. Собрался идти завтракать. Вспомнил о микстуре сам, без напоминания (впервые за три месяца). Налил микстуру, держа бутылку в одной руке, мензурку — в другой, пробку в зубах. Продолжая держать мензурку, потянулся за стаканом, уронил мензурку; поднял мензурку, налил другую порцию, поставив предварительно стакан на умывальник. Не успел налить, как пароход качнуло, и послышался звон разбитого стекла; это мой стакан разлетелся на тысячу осколков; дно, впрочем, осталось цело. Поднял его, чтобы выкинуть в иллюминатор; выкинул вместо него мензурку. Тут я дал себе волю. Миссис Клеменс, стоя в дверях, наблюдала всю эту сцену: «Лучше не старайся, все равно тебе не исправиться».
Суббота, 18 января. — Уже пять дней как прибыли в Коломбо; у меня ужасный кашель. Так утомлен, что в четыре часа дня лег в постель в своем номере в отеле «Бристоль».
Самые удивительные вариации наготы и ярких красок — все гармонично, все чарует. Составные части очарования — сверкающее черное тело, на девять десятых обнаженное, и яркие цветные лохмотья, — и вот перед вами совершенный наряд: красота и изящество в сочетании с удобством.
Вдруг в этот опьяняющий вихрь и смешение прекрасных тел и восхитительных красок врывается оскорбительный диссонанс: двенадцать чопорных богобоязненных христианских черных девочек идут парами из миссионерской школы, одетые так, как летом одевают девочек по воскресеньям в английской или американской деревне.
Трудно передать удивление и испуг, охватывающие вас при этом зрелище. Близкого эффекта можно добиться, если воскресным утром внезапно выпустить десяток здешних, почти обнаженных сингалезок в сумрачно-благопристойную толпу прихожан, шествующих к церковной службе в каком-нибудь американском или английском городе.
— Папа, салям, папа! — Маленькая нищенка трогает меня за ногу; прелестная маленькая девочка.
Мальчик-нищий говорит:
— Здравствуй, отец!
Единственное совсем голое существо — четырехлетний карапуз, но и его нагота не абсолютна, животик у него опоясан бечевкой.
Бомбей, 20 января. — Все время взаперти из-за проклятого кашля. Пока улучшения нет. Пропади он пропадом, этот кашель.
Воскресенье 26 января, 1896. — Оказывается, это был мистер Ганди (делегат Всемирного религиозного конгресса в Чикаго), тот, кто давал нам вчера пояснения в храме джайнов.
Весь вчерашний день ехали по иссушенной солнцем земле, густо усеянной грязными деревушками в разных стадиях упадка. Печальная страна — страна невообразимой бедности и лишений.
Три длинных седых обезьяны прошли вприпрыжку по дороге.
Вот уже шесть часов мы плывем по реке Хугли, и невозможно распознать, что мы в Индии. Через каждые несколько миль видим на берегу большой белый дом с колоннами европейской архитектуры, господствующий над обширными равнинами. На горизонте лес. Смотрите, луизианские плантации! А крытые тростником домики туземцев превращаются в негритянские хижины, столь знакомые мне по воспоминаниям сорокалетней давности. В продолжение шести часов я плыл вдоль сахарного берега Миссисипи.
28 марта 1896. В море. — Наш капитан красавец и геркулес; молодой, решительный, мужественный, крупная прекрасная голова; на него приятно смотреть. У нашего капитана есть странность: он не умеет сказать правду так, чтобы она не выглядела ложью. В этом отношении он полная противоположность ловкому шотландцу, который сидит на середине стола: тот не может соврать так, чтобы ему не поверили. Когда капитан что-нибудь рассказывает, пассажиры втихомолку переглядываются, как будто спрашивая: «Неужели вы верите?» Когда шотландец что-нибудь рассказывает, у всех на лицах читаешь: «Как интересно и удивительно!» Все дело в характере и в манере рассказчика. Капитан застенчив и не уверен в себе, и он говорит о самых обычных вещах, словно испытывая сомнение. Шотландец преподносит вам дичайшую выдумку с безмятежной уверенностью, и вы не можете не верить ему, хотя знаете, что это вздор.
Вот пример: капитан рассказал, как он однажды вез в Англию шестьдесят малышей, самому старшему было не более семи лет. Почти без исключения это были дурные, невоспитанные дети, потому что всю свою крошечную жизнь они тиранствовали над туземными слугами и помыкали ими. Капитан рассказал, как семилетний мальчишка пытался бросить в море трехлетнего карапуза, как он, капитан, ухватил малыша за ногу и спас его от гибели, а затем дал оплеуху обидчику, в ответ на которую получил несколько звонких пощечин от матери обидчика. Дамы за столом вполголоса спрашивали одна другую: «Неужели вы верите, что она его ударила?»
Вступил в беседу шотландец и рассказал, как он выловил акулу у ледяных берегов Антарктики, и когда туземцы выпотрошили акулу и вскрыли ей желудок, то обнаружили там сигары, головные щетки, молитвенники, пробочник, револьвер и другие вещи, принадлежавшие миссионеру, пропавшему без вести на
Островах Согласия три года тому назад. Когда он потребовал у туземцев свою долю добычи, они рассмеялись ему в лицо и не дали ничего, кроме отсыревшего бумажного шарика. Но этот шарик оказался скомканным лотерейным билетом, на который в Париже пришелся выигрыш в 500 000 франков. Все за столом согласились, что рассказ изумительно интересен, никто не подверг сомнению ни малейшей детали.
Капитан рассказал, как однажды сумасшедший гонялся за ним с топором вокруг мачты и как он уже выбивался из сил, когда на шум прибежал помощник и бросил шезлонг под ноги безумцу; помощник навалился на него, вырвал у него из рук топор и спас таким образом жизнь капитану. Все это было вполне правдоподобно, но капитан рассказал свою историю вяло, и было ясно, что никто не поверил ни единому слову.
Тут же шотландец рассказал о летающей рыбе, которую ему удалось приручить. Эта рыба якобы жила в маленьком бассейне у него в оранжерее и летала на соседний луг ловить птичек и лягушек. Ему поверили. Ему всегда верят, хотя он не говорит ни слова правды. Капитану же не верят, хотя, сколько я могу судить, он никогда не лжет.
Моя литературная судьба очень любопытна. Мне никогда не удавалось соврать так, чтобы мне не поверили; когда я говорил правду, никто не желал мне верить.
В Джайпуре я повторил некоторые опыты сэра Джона Леббока с муравьями и получил сходные результаты. Потом я предпринял собственные опыты. Они показали, что муравьи хорошо ориентируются в сфере духовных интересов. Я соорудил четыре миниатюрных храма: мусульманскую мечеть, индийское святилище, еврейскую синагогу и христианский собор — и поставил их рядом. Затем я пометил пятнадцать муравьев красной краской и пустил их на волю. Они бегали взад и вперед, глядели на храмы, но не заползали внутрь. Я выпустил еще пятнадцать муравьев, пометив их синей краской. Они вели себя так же, как их красные собратья. Я позолотил и выпустил еще пятнадцать муравьев. Тот же результат. Все сорок пять муравьев суетились, ни на минуту не останавливаясь, подходили ко всем храмам, но не заползали ни в один из них. Я счел доказанным, что избранные мною муравьи не имеют твердых религиозных убеждений; это было необходимой предпосылкой моего следующего, еще более важного эксперимента.
Я положил у входа в каждый храм белую бумажку. На бумажку перед мечетью я положил кусок замазки, перед входом в святилище — немного дегтя, перед входом в синагогу капнул скипидара и перед входом в собор положил кусок сахару. Теперь я выпустил красных муравьев. Они отвергли замазку, деготь и скипидар и набросились на сахар с жадностью и, как мне показалось, с искренним чувством. Я освободил синих; они в точности повторили действия красных. Золотые поступили так же, без единого исключения. Это не оставляло сомнений в том, что муравьи, лишенные определенного вероисповедания, если им предоставить выбор, отдают предпочтение христианской религии перед всякой другой.
Чтобы проверить опыт, я запер муравьев и переместил замазку в собор, сахар же положил в мечеть. Я выпустил сразу всех муравьев, и они толпой ринулись к собору. Я был тронут до глубины души и пошел в соседнюю комнату, чтобы записать этот замечательный опыт. Вернувшись, я увидел, что все муравьи отступились от христианской веры и перешли в магометанство. Я понял, что поспешил с выводами. Мне стало неловко и горько. Уже не столь уверенный в себе, я решил довести опыт до конца. Я положил сахар сперва в третий, потом в четвертый храм. Что же я установил? В какой храм я клал сахар, в тот и устремлялись муравьи. Таким путем я пришел к неопровержимому выводу, что в отношении религии муравей является полной противоположностью человеку. Человек идет в тот храм, где учат истинной вере. Муравей же — в тот, где дают сахар.
Маколей говорит о «гнусной» должности казенного палача. Если это гнусная должность, то закон, учреждающий ее, — гнусный закон, и закон, предусматривающий в качестве наказания смертную казнь, — тоже гнусный закон; суд, приговаривающий к смертной казни, — гнусное учреждение; судья, объявляющий смертный приговор, — гнусен. Все они в равной мере подлежат клейму и презрению. Если разобраться, должность генерала и должность казенного палача ничем не отличаются одна от другой. Генерал убивает врагов общества по закону и для блага своей страны; в точности то же делает палач. Если признать первую должность почетной, будет нелепо отказывать в этом второй. Если вам удастся доказать, что одну из этих должностей следует почитать гнусной, недостойной, презренной, вы увидите, что доказали то же в отношении второй и что, не обманывая себя, вам не разделаться с этим затруднением.
Какая странная затея детективный роман! Не знаю, найдется ли автор такого романа, который не испытывал бы чувства стыда (я исключаю «Убийство на улице Морг»).
Рассказ Смайта о Браунинге. Однажды его просили растолковать значение одного пассажа в «Сорделло». Браунинг почитал, подумал, потом сказал: «Было время, когда двое могли ответить на этот вопрос». Он сперва указал пальцем на себя, потом поглядел на небо. «Теперь только один», — и поглядел на небо.
Характерная черта американцев — нелюбезность. Мы невежливая нация. В этом мы на много миль переросли все народы, как цивилизованные, так и дикие (или не доросли до них).
Нас называют изобретательной нацией, но другие народы тоже изобретательны. Нас называют хвастливой нацией, но другие народы тоже хвастливы. Нас называют энергичной нацией, но другие народы тоже энергичны. И только в нелюбезности, невежливости, невоспитанности мы не имеем соперников — пока черти сидят в аду.
Квинстаун, 4 июня. — Черный дикарь, которого вытеснил бур, был добродушен, общителен и бесконечно приветлив; он был весельчак и жил, не обременяя себя заботами. Он ходил голым, он был грязен, жил в хлеву, был ленив, поклонялся фетишу; он был дикарем и вел себя, как дикарь, но он был весел и доброжелателен.
Его место занял бур, белый дикарь. Он грязен, живет в хлеву, ленив, поклоняется фетишу; кроме того, он мрачен, неприветлив, важен и усердно готовится к вступлению в райскую обитель, — вероятно, понимая, что в ад его не пустят.
Два-три года тому назад, за обедом у Лоуренса Хаттона, Генри Ирвинг спросил меня — не слыхал ли я историю про такого-то. Мне стоило немалого труда ответить «нет». Он принялся рассказывать, потом помолчал и снова спросил: «Слушайте, вы в самом деле не знаете?» Я мужественно подтвердил, что не знаю. Он стал продолжать, потом опять замолк и спросил» правду ли я говорю. Тогда я сказал, что могу соврать один раз, могу из любезности соврать дважды, но не больше. Да, я слыхал эту историю; больше того, я сам ее выдумал. Так оно и было.
В Австралии, в одном клубе, со мной вступил в беседу некий господин, и я сразу увидел, что это местный присяжный рассказчик и что он сейчас будет распускать перед слушателями свои перья. Он начал с того, что поезда в Новой Зеландии ходят очень медленно; я понял, что это вступление к какому-то анекдоту. Ждать пришлось недолго. Он рассказал, как однажды посоветовал кондуктору переставить предохранительную решетку от коров — снять с паровоза и насадить на хвостовой вагон. «Нам все равно ни одной коровы не догнать, — сказал он кондуктору, — а они могут в любую минуту забраться в задний вагон и искусать пассажиров». Я легко сбил бы его, сказавши, что на австралийских поездах нет предохранительных решеток от коров. Я еще легче сбил бы его, если бы сказал, что я напечатал эту шутку, когда он был еще ребенком. Это было очень, очень давно, я сочинил ее для публичного выступления.
Что сделать с человеком, который первый стал праздновать день рождения? Убить — мало. Дни рождения хороши до поры до времени. Когда у тебя подрастают дети, эти торжественные даты подобны веселым флагам на дороге, по которой мчишься вперед. Но вдруг ты замечаешь, что с флагштоками случилась какая-то беда — они изменили свою форму. Да, они превратились в дорожные столбы. Теперь по ним считаешь не выигрыши, а потери. С этой поры лучше забудь, что ты когда-то торжественно отмечал свой день рождения.
Если бы мне поручили сотворить бога, я наделил бы его некоторыми чертами характера и навыками, которых не хватает нынешнему (библейскому) богу.
Он не стал бы выпрашивать у человека похвал и лести и был бы достаточно великодушен, чтобы не требовать их силой. Он должен был бы уважать себя не меньше, чем всякий порядочный человек.
Он не был бы купцом, торгашом. Он не скупал бы льстивые похвалы. Он не выставлял бы на продажу земные радости и вечное блаженство, не торговал бы этим товаром в обмен на молитвы. Я внушил бы ему чувство собственного достоинства, свойственное порядочному человеку.
Он ценил бы лишь такую любовь к себе, которая рождается сама собою в отвел на добро, и пренебрегал бы той, которою по договоренности платят за благодеяния. Искреннее раскаяние в совершенном грехе погашало бы грех навсегда, и от человека, раскаявшегося в глубине души, никто не ждал бы и не требовал словесных просьб о прощении.
В его библии не было бы смертного греха. Он признал бы себя автором и изобретателем греха, а равно автором и изобретателем путей и способов к совершению греха. Он возложил бы всю тяжесть ответственности за совершаемые грехи на того, кто повинен в них, признал бы себя главным и единственным грешником.
Он не был бы завистлив и мелочен. Даже люди презирают в себе эту черту.
Он не был бы хвастлив.
Он скрывал бы, что восторгается самим собою. Он понял бы, что хвалить себя при занимаемом им положении дурно. Он не испытывал бы мстительных чувств; тогда он не произносил бы мстительных речей.
Не было бы никакого ада, — не считая того, в котором мы живем от колыбели до могилы. Не было бы никакого рая, — во всяком случае того, который описан в библиях всех религий.
Он посвятил бы долю своей вечности на раздумье о том, почему он создал человека несчастным, когда мог, тем же усилием, сделать его счастливым. В остающееся время он пополнял бы свои сведения по астрономии.
Примечания
Остин Джейн (1775—1815) — известная английская писательница, автор семейно-бытовых романов.
Ганди Махатма (1869—1948) — выдающийся индийский философ и деятель национально-освободительного движения.
Храм джайнов. — Джайны — последователи джайнизма (одной из сект буддизма).
Леббок Джон (1834—1913) — английский ученый, археолог и биолог, автор ряда работ о жизни насекомых.
Маколей Томас (1800—1859) — английский историк.
«Убийство на улице Морг» — новелла Эдгара По (1809—1849).
Браунинг Роберт (1812—1889) — английский поэт. Его поэма «Сорделло», как и ряд других произведений, отличается усложненной формой.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
