Следующее заседание состоялось в четверг, 1 марта. Присутствовало пятьдесят восемь судей, остальные отдыхали от трудов.
Как всегда, от Жанны потребовали присяги без оговорок. На этот раз она не выказала раздражения. Она крепко надеялась на уговор не выходить за пределы обвинительного акта — уговор, который Кошон всячески силился обойти; поэтому она просто-напросто отказалась присягать — решительно и твердо, но тут же честно пообещала:
— Зато обо всем, что упомянуто в обвинительном акте, я скажу всю правду, как сказала бы самому папе.
Вот еще удобный повод для судей! У нас в то время было два или три папы, но, конечно, только один из них мог быть настоящим. Каждый благоразумно обходил вопрос о том, который из них настоящий, и избегал называть папу по имени: входить в такие подробности было опасно. А тут представлялся случай поймать несведущую девушку в западню, и неправедный судья не преминул им воспользоваться. Он спросил рассеянно и небрежно.
— Кого ты считаешь истинным папой?
Зал насторожился и ждал ее ответа с глубоким вниманием; все ждали, что жертва сейчас попадется в капкан. Но ответ был таков, что посрамленным оказался судья, а многие из присутствующих исподтишка засмеялись. Жанна спросила таким невинным тоном, что даже я был введен в заблуждение:
— А разве их два?
Один из преподобных судей, известный своей ученостью, а также пристрастием к божбе, произнес почти на весь зал:
— Клянусь Богом, мастерский удар!
Оправившись от смущения, судья снова пошел на приступ, но благоразумно оставил вопрос Жанны без ответа:
— Верно ли, что ты получила письмо от графа Арманьяка, где он спрашивал, которого из трех пап надо признавать?
— Да, получила; и ответила ему.
Копии письма и ответа были тут же прочитаны. Жанна сказала, что копия ее ответа не вполне верна. Она сказала, что письмо графа пришло, когда она садилась на коня, и добавила:
— Я продиктовала несколько слов в ответ и сказала, что постараюсь ответить ему подробно из Парижа или откуда-нибудь еще, как только выдастся свободный час.
Ее снова спросили, которого из пап она признает за истинного.
— Я так и не написала графу Арманьяку, которого из них надлежит слушаться. — И она добавила с бесстрашной прямотой, которую так приятно, так отрадно было услышать в этом вертепе лжи и лукавства: — Но мне думается, следует признавать того, который в Риме.
Этот вопрос пришлось оставить. Затем огласили копию первого письма, продиктованного Жанной, — ее обращение к англичанам, где она предлагала им снять осаду Орлеана и уйти из Франции, — поистине прекрасное и мудрое послание, удивительное для неопытной семнадцатилетней девушки.
— Ты признаешь, что сочинила послание, которое было только что прочитано?
— Да, но в нем есть ошибки: получается, что я всюду ставлю себя на первое место. — Я понял, в чем дело, и смутился. — Вот, например, я не говорила: «Сдавайтесь Деве» (rendez à la Pucelle), я говорила: «Сдавайтесь королю» (rendez au Roi). И я не именовала себя главнокомандующим (chef de guerre). Эти изменения сделал, наверное, мой секретарь, а может быть, он меня не расслышал или не все запомнил.
Говоря это, она не смотрела на меня, не желая меня смущать. А я тогда все отлично расслышал и ничего не забыл. Я намеренно сделал некоторые изменения: она ведь действительно была главнокомандующим и имела право так себя называть; значит, так было правильнее; а сдаваться королю уж никто не стал бы — он тогда ничего не значил. Если бы стали сдаваться, так только Вокулёрской Деве, — о ней уже шла громкая молва, хотя она еще не нанесла врагу ни одного удара.
Плохо мне пришлось бы, если бы беспощадный трибунал узнал, что тот самый писец, которому она все диктовала, — секретарь Жанны д'Арк, находится среди них и даже участвует в составлении протокола; больше того что ему суждено в будущем свидетельствовать против лжи и искажений, внесенных туда Кошоном, и предать действия суда вечному позору!
— Итак, ты признаешь, что продиктовала это послание?
— Да, признаю.
— И ты не раскаиваешься в этом? Не отказываешься от него?
Это привело ее в негодование.
— Нет! Даже этими оковами... — и она потрясла своими цепями, — ...даже этими оковами вам не удастся сковать надежды, которые там выражены. И вот еще что... — Она встала, и лицо ее дивно озарилось, а слова полились потоком: — Говорю вам, что не пройдет и семи лет, как на англичан обрушится бедствие, во много раз худшее, чем падение Орлеана, а...
— Молчать! Сядь на место!
— ...а вскоре они потеряют и всю Францию!
Вспомним, как обстояло тогда дело. Французского войска не существовало. Всё бездействовало; бездействовал и король. Откуда нам было знать, что скоро коннетабль Ришмон продолжит великое дело Жанны д'Арк и завершит его? И в такое время Жанна уверенно предсказала будущее, и предсказание ее сбылось.
Пять лет спустя, в 1436 году, пал Париж, и наш король вступил в него победителем. Так исполнилась первая часть пророчества, а в сущности — и все оно целиком, потому что, завладев Парижем, мы обеспечили себе все остальное. А двадцать лет спустя вся Франция была наша, кроме одного только города Кале.
Вспомним другое, более раннее пророчество Жанны. Когда она хотела взять Париж и легко сделала бы это, если бы имела согласие короля, она сказала, что для этого сейчас золотое время: если мы возьмем Париж, то через полгода овладеем всей Францией; но если мы упустим эту возможность освободить Францию, сказала она, «тогда на это потребуется двадцать лет».
Она оказалась права. После того как в 1436 году был взят Париж, остальное пришлось завоевывать город за городом, замок за замком, и на это понадобилось двадцать лет.
Итак, первого марта 1431 года, в зале суда, она во всеуслышание сделала это поразительное предсказание. Бывает, что предсказания сбываются, но если разобраться в каждом таком случае, то обычно можно заподозрить, что предсказание сделано задним числом. Здесь — другое дело. Пророчество Жанны было занесено в протоколы суда сразу же, за много лет до его исполнения, вы можете прочесть его там и теперь. Через двадцать пять лет после смерти Жанны эти протоколы были представлены на Оправдательный Процесс, и мы с Маншоном и другими судьями, которые еще были живы к тому времени, клятвенно подтвердили их верность.
Поразительное пророчество Жанны в этот памятный день 1 марта вызвало большое волнение, которое не сразу улеглось. Все были встревожены; и это понятно: в пророчестве всегда есть нечто жуткое, откуда бы оно ни исходило — из ада или с небес. В одном все были уверены: что Жанна говорит по внушению великой и таинственной силы. Каждый дал бы отсечь себе правую руку, чтобы узнать, что это за сила.
Снова начались вопросы:
— Откуда тебе известно, что так будет?
— Мне было откровение. Я знаю это так же достоверно, как то, что вы сидите передо мной.
Такой ответ не мог способствовать успокоению слушателей. Помявшись еще немного, судья оставил этот предмет и перешел к другому, который был ему больше по душе:
— На каком языке говорят твои Голоса?
— На французском.
— И святая Маргарита также?
— Разумеется, — а почему бы нет? Она ведь стоит за нас, а не за англичан.
Итак, оказалось, что святые и ангелы пренебрегают английским языком! Это было воспринято как оскорбление. Их нельзя предать суду и покарать за такое неуважение, но можно заметить это себе, чтобы со временем использовать против Жанны. Так и было сделано. Может быть, пригодится.
— А драгоценности на них были — венцы, перстни, серьги?
Подобные вопросы показались Жанне суетным вздором, недостойным внимания. Она отвечала равнодушно. Но они напомнили ей о другом, и, обернувшись к Кошону, она сказала:
— У меня было два перстня. Их у меня отняли, когда взяли в плен. Я вижу — один из них у вас. Это подарок моего брата. Верните мне его. А если нельзя мне, тогда прошу — отдайте церкви.
Судьи решили, что перстни волшебные. Нельзя ли и это обратить против Жанны?
— А где твой другой перстень?
— Его взяли бургундцы.
— А он у тебя откуда?
— Его подарили мне родители.
— Опиши его.
— Это простое и дешевое кольцо; на нем вырезана надпись: «Иисус и Мария».
Всем стало ясно, что подобное орудие едва ли пригодно для сношений с нечистой силой. По этому следу явно не стоило идти. Все же один из судей на всякий случай спросил Жанну, не случалось ли ей с помощью этого перстня исцелять больных. Она ответила, что не случалось.
— Ну, а теперь о лесовичках, которые, по местным поверьям, водились вблизи Домреми. Говорят, что твоя крестная мать однажды в летнюю ночь подглядела их пляски под деревом, которое прозвали Волшебным Бурлемонским Буком. Может быть, твои святые и ангелы — не кто иные, как эти лесовички?
— А об этом что-нибудь есть в обвинительном акте?
Больше она ничего не ответила.
— Тебе не случалось беседовать со святой Маргаритой и святой Екатериной именно под этим деревом?
— Не помню.
— Или у источника возле дерева?
— Да, иногда.
— Что они тебе сулили?
— Ничего такого, на что не было Господнего соизволения.
— Ну а все-таки — что?
— Этого нет в вашем обвинительном акте, но я все же отвечу: они сказали, что король, несмотря на все козни врагов, отвоюет свое королевство.
— А еще что?
Молчание, потом она сказала смиренно:
— Они обещали ввести меня в рай.
Если по лицам можно судить о душевном состоянии — многих из присутствующих в эту минуту обуял страх: как знать, уж не собираются ли они осудить на смерть Божью избранницу, провозвестницу его воли? Напряжение возросло еще более. Движение и перешептывания прекратились, воцарилась напряженная тишина.
Вы, вероятно, заметили, что, задавая Жанне вопросы, допрашивающий большей частью заранее знал ответ на них. Вы заметили, что допрашивающие знали, что именно они хотят выпытать у Жанны, и вообще почти все про нее знали, — хотя она и не подозревала этого, — и их задача состояла только в том, чтобы заставить ее проговориться.
Помните лицемерного Луазелера, священника — предателя, орудие Кошона? Помните, как Жанна, свято веря в тайну исповеди, рассказала ему все о себе, кроме лишь тех из полученных ею откровений, о которых ее Голоса запретили сообщать кому бы то ни было, — а неправедный судья Кошон все время подслушивал ее исповедь?
Теперь вам понятно, откуда у инквизиторов бесконечные и подробные вопросы, которые могут удивить своей проницательностью и тонкостью, если не знать о комедии, разыгранной Луазелером, о том, как он добыл им все сведения. Да, епископ города Бовэ! Долго тебе еще гореть в аду за твою жестокость, если только кто-нибудь не вступится за тебя! А в обители праведных только одна душа способна на это, и боюсь, что она уже это сделала. Это Жанна д'Арк.
Вернемся к суду и допросу.
— А больше они тебе ничего не обещали?
— Обещали; но этого нет в обвинительном акте. Сейчас я на это не отвечу, я отвечу через три месяца.
Судья, как видно, знает, о чем спрашивает. Это можно заключить из его следующего вопроса:
— Это Голоса сказали тебе, что ты будешь освобождена через три месяца?
Жанна иной раз обнаруживала удивление перед необыкновенной догадливостью судей; так было и сейчас. И я стал с ужасом замечать, что невольно осуждаю ее Голоса: «Советуют ей отвечать смело — точно она и без них этого не сделала бы; а когда надо сообщить ей что-нибудь нужное например, какой хитростью эти негодяи сумели проникнуть в ее тайны, — тут им словно недосуг».
Я от природы богобоязнен, и когда мне приходили в голову такие мысли, я холодел от страха; а если случалась в ту пору гроза и гремел гром, мне становилось до того худо, что я едва мог усидеть на месте и выполнять свою работу.
Жанна ответила:
— Этого нет в обвинительном акте. Я не знаю, когда придет мое избавление, но некоторые из тех, что желают моей смерти, сами умрут раньше меня.
Кое-кто при этом вздрогнул.
— Разве Голоса не обещали тебе освобождение из тюрьмы?
Конечно, обещали; и судья знал это прежде, чем задал вопрос.
— Спроси меня через три месяца, тогда я отвечу.
Каким счастьем озарилось при этом лицо измученной узницы! А я? А Ноэль, который сидел печально понурившись? Нас охватила бурная радость, и нам стоило большого труда не обнаружить ее, — это было бы для нас роковым.
Итак, через три месяца она будет свободна. Так мы ее поняли. Это предсказали ей Голоса, и предсказали с точностью до одного дня: 30 мая. Теперь-то мы знаем, что они милосердно сокрыли от нее, как придет к ней избавление. Она вернется домой! — вот как мы истолковали это обещание Голосов, Ноэль и я; и мы стали мечтать об этом и считать дни, часы и минуты. Они пролетят быстро — и скоро все будет позади. Мы увезем наше божество домой, и там, вдали от суетного и шумного света, мы снова будем счастливы и проживем жизнь, как начали ее, — на солнце, на свежем воздухе, среди кротких овечек и дружелюбных людей. Краса лугов, лесов и речки будет радовать наши взоры, а их мир и покой снизойдет к нам в душу. Это стало нашей мечтой и помогло нам ждать три месяца, вплоть до ужасной развязки; я думаю, что ожидание убило бы нас, если бы мы все знали наперед и так долго должны были бы нести в душе это страшное бремя.
Вот как мы толковали пророчество: король почувствует угрызения совести и вместе со старыми соратниками Жанны — герцогом Алансонским, Дюнуа и Ла Гиром — устроит ее побег; и это произойдет через три месяца. Мы надеялись принять в нем участие.
На этом заседании и на следующих от Жанны требовали, чтобы она точно назвала день своего освобождения, но этого она не могла сделать. Голоса не разрешали ей. Впрочем, они и сами не называли определенного дня. Когда пророчество сбылось, я решил, что Жанна все время ждала избавления в виде смерти. Но не такой же смерти! Как ни бесстрашна она была в бою, как ни возвышалась над людьми, она все же была человеком. Это была не только святая и ангел, но вместе с тем земная девушка, наделенная всеми человеческими чувствами, всей нежностью и робостью, свойственными девушкам. И такая смерть! Нет, она не могла бы прожить три месяца с этой мыслью! Вы помните, что, когда она впервые была ранена, она испугалась и заплакала, как любая другая семнадцатилетняя девушка, хотя она и знала за три недели, что будет ранена в этот самый день. Нет, обычной смерти она не страшилась, — именно так она, наверное, и представляла себе свое избавление, потому что, когда она о нем говорила, лицо ее выражало радость, а не ужас.
Сейчас я объясню, почему я так думаю. За пять недель до того, как она попала в плен при Компьене, Голоса тоже предсказали ей это. Они не называли ни числа, ни места, а только сказали, что она будет взята в плен до Иванова дня. Она стала молиться, чтобы плен был кратким, а смерть — мгновенной и легкой. Ее вольный дух страшился заточения. Голоса ничего ей не обещали и только велели терпеливо сносить все испытания. Но они ведь не отказали ей в скорой смерти. Молодости свойственно надеяться, и Жанна стала лелеять эту надежду и утешаться ею. Теперь, когда ей обещали «избавление» через три месяца, она, наверное, подумала, что ей суждено умереть в темнице, — вот отчего на лице ее появилось выражение счастья и спокойствия. Скоро, скоро раскроются перед ней врата рая, близок конец ее мучений, близка небесная награда. Вот что радовало ее, вот что дало ей терпение и мужество и помогло бороться до конца, как подобает храброму воину. Она старалась отстоять себя как умела — такова уж она была по природе, — но если нужно, готова была умереть не дрогнув.
Позднее, когда она заявила, что Кошон пытался отравить ее рыбой, она должна была еще тверже уверовать в то, что ей суждено избавление через смерть в тюрьме.
Я, однако, отвлекся от моего повествования. Жанне велели точно назвать время, когда ей обещано освобождение.
— Я повторяю, что мне не все дозволено говорить. Я буду освобождена, но чтобы назвать день и час, я должна испросить разрешения у Голосов. Поэтому я прошу подождать с этим вопросом.
— Что же, значит твои Голоса запрещают тебе говорить правду?
— А о чем вам хотелось бы знать — о короле Франции? Так повторяю вам, что он будет снова владеть своим королевством, и это так же верно, как то, что вы передо мной сидите. — Она вздохнула и, помолчав, добавила: — Если б не это обещание, я давно умерла бы, — оно дает мне силы.
Ей задали несколько пустяковых вопросов о том, в каком облике и каком одеянии является ей св. Михаил. Она отвечала с достоинством, но было заметно, что ей обидно. Немного спустя она сказала:
— При виде его я испытываю большую радость: мне кажется тогда, что мне отпускаются смертные грехи. — Потом она добавила: — Иногда святая Маргарита и святая Екатерина дозволяют мне исповедоваться им.
Это был еще один удобный случай расставить западню ее неведению:
— А ты думаешь, что перед исповедью ты находилась в состоянии смертного греха?
Но и на это она сумела ответить, не повредив себе. Допрос опять перешел на откровения, которые получил король. Эти тайны суд снова и снова пытался вырвать у Жанны, но безуспешно.
— Так вот, о знамении, которое было явлено королю...
— Я уже говорила, что об этом я ничего вам не скажу.
— А ты знаешь, что это было за знамение?
— Этого вы от меня не узнаете.
Речь шла о тайной беседе Жанны с королем, когда он отошел с ней в сторону, хотя и на глазах у не скольких человек. Стало известно, разумеется, через Луазелера, — что этим знамением была корона; ей подтверждалась божественная миссия Жанны. Но что это была за корона остается тайной по ceй день и останется тайной навеки. Мы так и не узнаем, была ли то настоящая корона, возложенная на голову короля, или же речь шла о некоем мистическом символе.
— Ты видела корону на голове короля, когда он получал откровение?
— Этого я не могу вам сказать, не нарушив запрета.
— Эта самая корона и была на нем в Реймсе?
— Король возложил себе на голову ту корону, которая там была, но потом ему принесли другую, еще более драгоценную.
— А ту ты видела?
— Я не могу этого сказать, а не то я буду клятвопреступницей. Но видела я ее или нет — я знаю, что она была роскошной и драгоценной.
Они еще долго допытывались у нее о таинственной короне, но больше ничего не добились.
Заседание закрылось. Это был долгий и тяжелый день для всех нас.
Примечания
...письмо от графа Арманьяка. — Имеется в виду гасконский феодал, мощный вассал французской короны. Арманьяк был отлучен «законным» папой и намеревался просить его прощения за временную приверженность одному из самозванных пап, которые еще выдвигались то одним, то другим из европейских государей в ходе политических интриг. Но власть римского папы была восстановлена, и граф, видимо, не сомневался в ответе Жанны.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
