Неподалеку от Люцернского льва находится так называемый Ледниковый сад — достопримечательность единственная в своем роде. Он лежит на высоком месте. Лет пять тому назад рабочие, рывшие котлован под фундамент дома, наткнулись на этот знаменательный след давно прошедших веков. Ученые увидели в подтверждение своих теорий о ледниковом периоде; по их ходатайству этот небольшой участок земли был куплен правительством и навсегда гарантирован от застройки. Верхние слои почвы сняли и под ними обнаружили исцарапанное и изборожденное ложе, выпаханное в скалах древним ледником при его медлительном и многотрудном движении вниз. Это ложе на всем протяжении изрыто огромными чашевидными лунками; лунки образованы бешеным вращеньем валунов, принесенных сюда бурными талыми водами, всегда текущими под ледником. Огромные круглые валуны и поныне лежат в своих лунках; как валуны, так и стенки лунок отполированы до гладкости — следствие постоянного трения друг об друга в те давние времена. Какая же требовалась огромная сила, чтобы вращать эти жернова! Весь рельеф местности был тогда другой, на месте прежних долин высятся сейчас холмы, а на месте холмов лежат долины. До того как попасть сюда, в свои лунки, валуны совершили большое путешествие; это видно из того, что во всей местности ближе отдаленного Ронского ледника не найти камня такой породы.
Несколько дней мы довольствовались тем, что любовались на голубое Фирвальдштетское озеро и на уходящую вдаль панораму обступивших его снеговых вершин поистине неотразимое зрелище; трудно представить себе что-либо более прекрасное, чем одетый вечными снегами величественный пик, сверкающий на солнце или купающийся в кротком сиянии месяца, — но потом решили прокатиться на паровом катере и взобраться пешком на Риги.
Был чудесный солнечный день с легким свежим ветерком, когда мы совершили приятнейшую поездку в деревню Флюлен. Все пассажиры сидели на верхней палубе, на скамьях под тентом; кругом слышались гонор, смех, восторженные возгласы; и действительно, эта прогулка по озеру — верх наслаждения. Здесь одно чудо непрестанно сменяется новым. Горы встают местами отвесно, точно на самого озера, грозя раздавить своей громадой ваше утлое суденышко. Хоть вершины их и не покрыты снегом, а все же они парят в облаках и то и дело скрываются за ними. И это не угрюмые голые скалы, нет, — повсюду сочная свежая зелень, и глаз с удовольствием отдыхает на ней. Иногда они уходят ввысь такими неприступными кручами, что кажется, на их склонах не удержаться ноге человека; а между тем здесь вьются тропки, и местные жители как ни в чем не бывало ходят по ним вверх и вниз,
Иногда эти сумасшедшие склоны внизу пологи — не круче навеса над пароходом, стоящим в доке; но по мере того как гора уходит в облака, ее рельеф становится круче и напоминает уже крышу над мансардой; и в этой-то головокружительной выси твой глаз различает некое подобие ласточкиных гнезд, — только присмотревшись, догадываешься, что это домики здешних крестьян. Вот уж кому дышится привольно! Но что, если крестьянин наверху пойдет бродить во сне или если его ребенок вывалится за калитку? Соседям предстоит тогда нелегкая задача — спуститься со своих заоблачных высот, чтобы разыскать их останки. И все же эти далекие дома кажутся такими заманчиво прекрасными, они так далеки от земли с ее тревогами, так безмятежно дремлют в атмосфере мира и тихих грез, что кажется, никто, вкусивший этой жизни; уже не сможет довольствоваться жизнью в низине.
Мы скользили прелестными рукавами озера, зажатыми в исполинских зеленых стенах, и по мере того, как величественная панорама гор то развертывалась, то свертывалась, постепенно исчезая у нас за спиной, нашим изумленным взорам открывались все новые райские уголки, или вдруг являлся белоснежный колосс, вроде отдаленной, господствующей над всеми вершинами Юнгфрау, или какой-нибудь другой великан, взмахнувший головой и плечами над хаотической перспективой Малых Альп.
И вот в минуту, когда я жадно упивался одним из таких видений и спешил насладиться его красотой, пока оно не скрылось, вывел меня из забытья чей-то молодой и беспечный голос:
— Американец, как будто? Я тоже!
Это был юноша лет девятнадцати, стройный, среднего роста, с открытой, самодовольной и наивной физиономией, беспокойным, но независимым взглядом; его вздернутый нос, казалось, с важным достоинством сторонился новорожденных шелковистых усиков, словно не желая знакомиться, с первым встречным; отвисающая челюсть свободно ходила на шарнирах. Одет он был франтом: соломенная узкополая шляпа с низкой тульей и широкой голубой лентой, украшенной вышитым якорьком; кургузый пиджачок, панталоны и жилетка — все аккуратно и нарядно, все по последнему слову моды; носки в красную полоску; лаковые полуботинки с черными шелковыми бантами; голубой бант на шее под открытым воротом рубашки; крошечные брильянтовые запонки; безукоризненно свежие лайковые перчатки; далеко высовывающиеся манжеты на больших запонках оксидированного серебра, изображающих морду английского мопса. Такой же мопс, но только с красными стеклянными глазами, служил набалдашником для его трости. Под мышкой незнакомец держал немецкую грамматику Отто. Волосы, прямые, короткие и гладкие, были сзади, как я убедился, когда он слегка повернул голову, аккуратно разделены пробором. Он вынул сигарету из игрушечного портсигара, вставил ее в пенковый мундштук, хранившийся у него в сафьяновом футлярчике, и потянулся к моей сигаре. Пока он прикуривал, я ответил:
— Да, я американец.
— Так я и знал. У меня на американцев нюх. А на каком пароходе прибыли?
— На «Гользации».
— А мы на «Батавии», компании «Кунард». Слыхали, конечно? Ну как, покачало вас?
— Было дело.
— Нас тоже. Наш капитан говорил, что такого шторма он еще не видел. А из каких вы краев?
— Из Новой Англии.
— Я тоже. Из Нью-Блумфилда. Одни приехали?
— Нет, с приятелем.
— А мы всем семейством. Одному-то скучно слоняться по свету; вы не находите?
— Да, скучновато.
— Бывали тут раньше?
— Бывал.
— А я нет. Это моя первая поездка. Зато уж куда только мы не заезжали! Повидали и Париж, и что хотите. Мне на тот год в Гарвард поступать, вот и зубрю немецкие вокабулы. Без немецкого туда и не суйся. Французский я знаю порядочно, обходился неплохо в Париже и повсюду, где говорят по-французски. Вы где стоите?
— В «Швейцергофе».
— Быть не может! Что же я вас ни разу не видел в большой гостиной? Я люблю посидеть в гостиной. Ведь там всегда полно американцев. У меня теперь пропасть знакомых. У меня на американцев нюх — сразу распознаю и подхожу знакомиться. Мне нравится завязывать знакомства. А вам?
— О господи! Да, нравится!
— Видите ли, только этим и можно разнообразить такие поездки, как наша. Я никогда не скучаю в такой поездке, если есть с кем познакомиться и поговорить. Но было бы просто наказанием, если бы нельзя было с кем-нибудь познакомиться и поговорить. Я любитель поговорить. А вы?
— Страстный любитель.
— А сегодня вы не скучали?
— Да, временами скучал.
— То-то же. А вы делайте, как я. Все время переходите от одного к другому, знакомьтесь и говорите с людьми. Я только тем и спасаюсь. Верчусь, верчусь, верчусь и говорю, говорю, говорю. Так не соскучишься. На Риги уже были?
— Нет еще.
— Думаете побывать?
— Пожалуй.
— Вы где там остановитесь? В какой гостинице?
— Я еще не решил. А разве их там много?
— Три. Остановитесь у Шрайбера. Там всегда полно американцев. Так на каком пароходе, говорите, вы прибыли?
— На «Городе Антверпене».
— Немецкий, поди. И в Женеву заедете?
— Заеду.
— Где вы там остановитесь?
— В «Hotel de l’Ecu de Génève».
— Ох, и не думайте! Там же нет ни одного американца! Лучше остановитесь в одной из больших гостиниц за мостом, там всегда стоят американцы.
— Но мне надо практиковаться в арабском.
— Боже милостивый! Вы говорите по-арабски?
— Да, довольно прилично.
— Но тогда за каким чертом вы едете в Женеву, вы там не услышите ни слова по-арабски, там все говорят по-французски. А где вы стоите?
— В пансионе «Бориваж».
— Вот уж напрасно, вам надо было остановиться в «Швейцергофе». Разве вы не знаете, что «Швейцергоф» — лучшая гостиница в Швейцарии? Справьтесь по Бедекеру.
— Да, знаю. Но у меня было представление, что там нет американцев.
— Нет американцев? Господь с вами! Там их полно! Я почти все время сижу в большой гостиной. Знакомлюсь направо и налево. Правда, теперь наших там меньше. Одни новенькие, остальные разъехались кто куда. А сами вы из какой местности?
— Из Арканзаса.
— Скажите! А я из Новой Англии. Нью-Блумфилд мое местожительство, когда я дома. Сегодня мне превесело. А вам?
— Необычайно весело.
— Вот-вот. Я до смерти люблю слоняться без дела, знакомиться направо и налево и со всеми заговаривать. У меня нюх на американцев. Как увижу, так тут же подойду: «Будемте знакомы!» Я на таких прогулках ни капельки не скучаю, всегда найдется кто-нибудь, с кем можно познакомиться и поговорить. Смерть люблю поговорить со стоящим человеком. А вы?
— Это мое излюбленное развлечение.
— Вот и мое тоже. А ведь бывают же субъекты — уткнутся в книжку и читают, читают, читают или таращатся, как дураки, на эти озера, горы и все такое прочее. Я ничего этого не признаю; да, сэр. Если кому правится, пожалуйста, я им не помеха, но сам я ни-ни, мне бы только поговорить! Вы уже побывали на Риги?
— Побывал.
— И где вы там стояли?
— У Шрайбера.
— Правильно. Я и сам там останавливался. Небось, полно было американцев? Там их всегда до черта. Но крайней мере все так говорят. Я чуть ли не от каждого слышу. А на каком пароходе прибыли?
— На «Городе Париже».
— Французский, стало быть. Ну и как, покачало? Простите, я на минутку, там как будто американцы, этих я еще вроде не видал.
И он ушел прочь. Ушел цел и невредим, хотя у меня чесались руки запустить ему в спину мой альпеншток смертоносным гарпуном, но пока я поднимал свое оружие, оно выпало у меня из рук, — нет, я не нашел в себе решимости прикончить этого бойкого, невинного и добродушного олуха.
Спустя полчаса я уже, сидя на скамье, с огромным интересом наблюдал великолепный монолит, мимо которого мы плыли, — монолит, созданный не рукой человеческой, а вольной и щедрой рукой природы, — пирамидальную скалу в восемьдесят футов высотой, искони — за десять миллионов лет до наших дней — предназначенную самой природой послужить достойным памятником человеку. И время пришло — ныне грандиозный монумент носит начертанное огромными буквами имя Шиллера. Как ни странно, скала эта ни разу не подвергалась поруганию или осквернению. Только года два назад явился, говорят, неизвестный человек и, спустившись с ее вершины при помощи каната и блоков, намалевал по всей ее огромной поверхности синими буквами — побольше тех, шиллеровских, — такие слова:
Испробуйте «Созодонт»!
Покупайте «Солнце» — новую мазь для полировки печей!
Мочегонное Гельмбольда!
«Бензалин» помогает от малокровия!
Человека этого арестовали, он оказался американцем. Судья, перед которым он предстал, обратился к нему со словами:
— Вы прибыли из страны, где любому невежде и негодяю не возбраняется кощунственно надругаться над природой, — а значит, и над ее Творцом, — во имя того, чтобы положить себе в карман лишний грязный грош. Здесь, у нас, другие порядки. Так как вы невежественный иностранец, я смягчаю вам приговор; будь вы местным уроженцем — вас постигла бы суровая кара. Слушайте же и повинуйтесь: вы тотчас же, не откладывая, согрето с памятника Шиллера все следы вашей кощунственной работы; кроме того, вы присуждаетесь к штрафу в десять тысяч франков и двухлетнему заключению в каторжной тюрьме; по отбытии наказания вас высекут кнутами, вываляют в смоле и перьях, отрежут вам уши и в этом позорном виде доведут до границы нашего кантона и отправят в вечное изгнание. Мы отказались в вашем случае от более суровых мер не из милости к вам, но ради великой республики, породившей вас себе на горе.
Скамьи по всей палубе стояли спинками друг к другу, вследствие чего волосы у меня на затылке самым невинным образом переплелись с волосами каких-то двух пассажирок. Кто-то заговорил с этими дамами, и мне пришлось подслушать следующий разговор.
— Из Америки как будто? Я тоже.
— Да, мы из Америки.
— Так я и знал. У меня на американцев нюх. Каким пароходом прибыли?
— «Город Честер».
— Знаю, знаю — компании Инмена. А мы «Батавией» Кунарда, — слыхали, верно? Ну что, покачало вас?
— Не очень.
— Счастье наше. Ну а нас изрядно. Капитан говорил, что он такого шторма еще не видывал. Из каких вы краев?
— Из Нью-Джерси.
— Я тоже... хотя, что я вру! Я из Новой Англии, Нью-Блумфилд моя родина. А детишки с вами едут? Они лично ваши или общие?
— Это мои дети, подруга не замужем.
— Значит, на холостом положении — вроде меня. И как же это вы, две женщины, путешествуете одни?
— Мы не одни, с нами едет мой муж.
— Вот и мы тоже поехали всем семейством. Ведь это же тоска зеленая путешествовать одному. А вы как полагаете?
— Да, пожалуй.
— Глядите, а вон и опять «Пилат»! Этот пик назвали по Понтию Пилату, тому самому, что прострелил яблоко на голове Вильгельма Телля. Обо всем этом в путеводителе пропечатано. Сам я не читал, а слышал от одного американца. Я ничего не читаю, особенно когда шатаюсь по всяким таким местам, — в общем, живу в свое удовольствие. Вы уже видели часовню, где проповедовал Вильгельм Телль?
— Разве он был священник? Первый раз слышу.
— А как же! Так объяснил мне тот американец. Он все время смотрел в путеводитель. Он знает про это озеро больше, чем рыбы, которые в нем живут. Опять же — и зовется она, сами знаете, «Часовня Телля». Вы уже когда-нибудь бывали тут?
— Бывала.
— А я нет. Это мое первое путешествие. Зато уж куда только мы не заезжали! И в Париже были, и где хотите. Мне на тот год в Гарвард поступать. А туда без немецкого и не суйся. Это вот грамматика Отто. Книжка первый сорт! Вот они тут — черным по белому, все эти ich habe gehabt haben. Но когда я так шатаюсь по разным местам, мне ученье в голову не лезет... Бывает, конечно, найдет и на меня прилежный стих, и тогда я прохаживаюсь по всей линии по этим ich habe gehabt, du hast gehabt, er hat gehabt, wir haben gehabt, ihr haben gehabt, sie haben gehabt, — вроде как: «Дети спят, собачки спят, кошки спят и мышки спят...» Зато уж потом дня на три выброшу начисто из головы всю дребедень. Немецкий язык чересчур на мозги влияет, его надо принимать в малых дозах, а то и не заметишь, как они прокиснут и, точно сбитое масло, начнут бултыхаться в голове. Его не сравнишь с французским! Французский для меня раз плюнуть. Я так же мало боюсь французского, как бродяга — пирога. Все эти j'ai, tu as, il a так далее я вам мигом отбарабаню, все равно, что азбуку. А в какой гостинице вы стоите?
— В «Швейцергофе».
— Да неужто! Что же я вас там не видел? Я почти все время сижу в большой гостиной, там всегда полно американцев. У меня теперь пропасть знакомых. Были уже на Риги?
— Нет еще.
— А думаете побывать?
— Да, собираемся.
— А где думаете там остановиться?
— Понятия не имею.
— Так остановитесь у Шрайбера, у него всегда полно американцев. Вы на каком пароходе прибыли?
— На «Городе Честере».
— Ах да, постойте, я, кажется, уже спрашивал. Я, знаете, наладился всех спрашивать, на каком они пароходе прибыли, — бывает, что и лишний раз спрошу. Верно, и в Женеву заглянете?
— Да.
— И где думаете остановиться?
— В каком-нибудь пансионе.
— Вот уж не советую — пожалеете. Американцы избегают пансионов. А здесь где стоите?
— В «Швейцергофе».
— Ах верно, я уже спрашивал. Я, знаете ли, наладился всех спрашивать, где они стоят, бывает и зарапортуешься. Все эти гостиницы все равно не упомнишь, будь они неладны. А разговору это помогает. Я, знаете, люблю поговорить. От разговора бодрость появляется — правда? — особенно на такой прогулке. А у вас прибавляется бодрости?
— Иногда.
— Вот и со мной так же. Пока я говорю, я ни чуточки не скучаю. А вы?
— Обычно нет. Но бывают исключения.
— Ну, еще бы! Я и сам не стану со всяким связываться. Другой пойдет молоть про разные там пейзажи, да про историю, да про картины и тому подобную скучищу, — ну, это не по мне, я сразу скисну. «Извините, мне пора, говорю, до приятного-с», — а сам тягу. Вы из каких краев?
— Из Нью-Джерси.
— Что ж это я в самом деле, ведь и об этом был разговор. А Люцернского льва повидали?
— Не успела еще.
— Вот и я не успел. Тот человек, что про гору «Пилат» рассказывал, говорил, что этот лев вещь стоящая, он будто бы двадцати восьми футов в длину. Даже не верится. Но уж это на его совести. Он его вчера видел, говорит, что лев умирающий. А раз так, значит сегодня ему аминь. Ну да не беда, из него непременно чучело набьют... Так дети, говорите, ваши или вот ее?
— Мои.
— Верно, верно, вы так и говорили. А на Риги... впрочем, и об этом был разговор... А на каком паро... простите, и это мы выяснили. Позвольте... гм... гм... А сильно вас... Впрочем, и это мы уже установили. Что ж, в общем как будто все. Бонжур, медам, очень приятно было познакомиться. Гутен таг!
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
