Есть такие критики — их немало, которые видят в пессимистических идеях «Таинственного незнакомца» наиболее полное и верное выражение философских позиций Твена в конце его жизни. Так, Генри Смит, являющийся ныне хранителем рукописей писателя, заканчивает свою книгу, изданную в США в 1962 году, мрачнейшей цитатой из «Таинственного незнакомца», а затем говорит: «Этими словами завершается его (Твена. — М.М.) деятельность как писателя, ибо ему нечего было больше сказать».
На самом деле в заключительные годы жизни Марк Твен сказал еще очень, очень много нового, чрезвычайно важного и звучащего совсем по-другому, нежели беспросветно мрачные сентенции из «Таинственного незнакомца».
На самой заре XX столетия, когда за каких-нибудь два-три года Твен создал целую серию великолепных антиимпериалистических произведений, он предстал перед миром вовсе не брюзгливым мизантропом, а беззаветным борцом против империализма во имя свободной жизни порабощенных людей.
Новый взлет твеновской сатиры пришелся на середину первого десятилетия нашего века.
Годы 1905-й, 1906-й...
Писателю уже семьдесят лет.
Отвечая на юбилейные приветствия, Твен сказал в конце 1905 года, что теперь он уже может считать себя «в запасе». Но сатирик вовсе не собирался уходить в запас. Он видел дальше и глубже, чем когда-либо в прошлом, а темперамент его оставался таким же, как в молодые годы. Когда перед взором писателя возникали картины несправедливости, угнетения, бесчеловечности, он бурно возмущался, негодовал, кипел.
Еще в конце XIX столетия Твен начал заносить на бумагу воспоминания о прожитом и пережитом. Но только за несколько лет до смерти он принялся работать над своей автобиографией изо дня в день.
Эти воспоминания первоначально не предназначались для печати. Им были предпосланы такие слова: «Когда я пишу эту «Автобиографию», я ни на минуту не забываю, что держу речь из могилы. Это в самом деле так: меня не будет в живых, когда книга выйдет в свет». И дальше: «Я предпочитаю разговаривать после смерти, а не при жизни, по весьма серьезной причине: держа речь из могилы, я могу быть откровенен».
Свои воспоминания Твен обычно диктовал. Мысль о создании автобиографии методом диктовки родилась на обеде в честь писателя, данном в Плэйерс-клубе в начале января 1906 года. А уже в середине того же года Твен с гордостью сообщил Гоуэлсу, что «надиктовал (с 9 января) много «наследства» — 210 тысяч слов, и прибавляется еще 50 тысяч. «Наследство» — это вещи, — поясняет писатель, — залежавшиеся у меня в столе с давних пор, потому что либо я сам, либо издатели не решались их печатать».
Впрочем, сатирик не только передиктовывал «наследство». Легко установить, что в эти же месяцы в «Автобиографию» вошло большое количество совершенно нового материала, отражавшего мысли и чувства Твена, порожденные современностью, текущими событиями.
В общей сложности только за первую половину 1906 года Твен «надиктовал» столько страниц рукописей, что из них можно было бы составить почти два тома. Однако при жизни писателя «Автобиография» в его собрание сочинений включена не была. И сегодня она опубликована не полностью.
Как представлял себе Твен «Автобиографию»?
Об этом говорит такая его запись: «Во Флоренции в 1904 году я, наконец, открыл истинный метод, как писать автобиографию. Не выбирай, чтобы начать ее, какое-либо определенное время своей жизни; броди по жизни как вздумается; веди рассказ только о том, что интересует тебя в данную минуту; немедля прерывай рассказ, как только интерес к нему начинает слабеть, и берись за новую, более интересную тему, которая пришла тебе только что в голову.
И еще: пусть этот рассказ будет одновременно дневником и автобиографией. Тогда ты сумеешь столкнуть животрепещущую современность с воспоминаниями о чем-то, что было сходно с нею, но случилось в далеком прошлом; в этих контрастах скрыто неповторимое очарование».
Таким заветам и следовал Твен в своей работе над «Автобиографией».
Вот, например, 8 февраля 1906 года он вспоминает ранние годы жизни в Хартфорде и своих любимых дочек — тогда еще девочек. Сколько теплоты и ласки в его рассказе о том, как «девочки приносили мне картинку и требовали, чтобы я сочинил к ней рассказ». Четыре дня спустя Твен обращается к совсем далеким годам, когда он и его брат Генри были не старше Тома и Сида Сойеров.
Проходит еще четыре дня, и автор включает в «Автобиографию» грозную филиппику против миллионера Джея Гулда, который «научил всю страну обожествлять деньги и владельца денег, невзирая на то, каким путем эти деньги добыты».
Девятого марта все того же 1906 года писатель повествует «о том, что было шестьдесят лет назад и еще раньше».
А три дня спустя он переходит к фактам самого последнего времени, к новым преступлениям американской военщины на многострадальных Филиппинах.
Нет, не таким человеком был тогда Марк Твен, чтобы прятаться от трагедий современности в светлом мирке детства и юности! «Оставим пока моих товарищей, — восклицает он, — с которыми я учился шестьдесят лет назад, мы вернемся к ним позднее. Они меня очень интересуют, и я не собираюсь расставаться с ними навсегда. Однако даже этот интерес уступает место впечатлению от происшедшего на днях события».
И дальше идет пространный и полный ярости рассказ о том, как войска США безжалостно уничтожили целое племя моро. Официально избиение этих людей называлось битвой, но Твен срывает маски с тех, кто совершил страшный акт варварства, показывает, что они поступили как подлинные злодеи.
«Официальное сообщение, — говорится в «Автобиографии», — надлежащим образом превозносит и приукрашивает «героизм» и «доблесть» нашей армии...» Но о какой доблести может идти речь, если американские солдаты, вооруженные артиллерией и винтовками с точным прицелом, истребляли почти безоружных людей. «У противника, — с возмущением говорит писатель, и слово «противник» звучит саркастически, — было шестьсот человек, включая женщин и детей, и мы уничтожили их всех до одного, не оставив в живых даже младенца, чтобы оплакивать погибшую мать».
Твен продолжает: «Нагие дикари были так далеко внизу, на дне кратера-западни, что наши солдаты не могли отличить женскую грудь от маленьких мужских сосков; они были так далеко, что солдаты не могли отличить еле ковыляющего двухлетнего карапуза от темнокожего великана. Это, несомненно, — заключает он, задыхаясь от негодования, — наименее опасная битва, в которой когда-либо принимали участие солдаты-христиане любой национальности».
В «Автобиографии» Твена есть десятки и сотни прекрасных поэтических страниц, говорящих о неизменной его тяге к жизни, о вдохновлявшей писателя жажде света и добра. Было бы чудовищной несправедливостью ставить знак равенства между Сатаной из «Таинственного незнакомца» и автором воспоминаний, влюбленным в людей и природу. И Марк Твен был верен своим человеколюбивым идеалам не только тогда, когда живописал девственные просторы Миссисипи, тепло рассказывал о детских годах Сузи и рисовал «негритянский» балаган прошлого столетия. Вера в человека, страстное желание помочь народу сделать жизнь более счастливой с не меньшей силой оказались и в тех сардонических портретах виднейших капиталистов и политиканов, которые тоже вошли в «Автобиографию».
Твен то бичует президента Теодора Рузвельта, приобретшего «свою президентскую должность за деньги» и поздравившего с «блестящей военной операцией» убийц в мундирах, то высмеивает известного мультимиллионера Эндрью Карнеги, который «купил себе славу и заплатил за нее наличными». В «Автобиографии» говорится, что в США «люди без стеснения лезут в помойную яму и открыто поклоняются долларам и владельцам долларов», что бесчестные сенаторы и их дружки разлагают страну «сверху донизу», что в верхах США всюду обман, коррупция...
Марк Твен громил американских милитаристов и раньше. Но теперь он стал понимать куда лучше, чем в прошлом, что ядовитой идеологией империализма заражены не только отдельные американские генералы или вашингтонские политики, но и господствующие круги страны в целом.
В «Автобиографию» Твена вошел исполненный зловещего смысла рассказ о том, что произошло в 1906 году в клубе «Дальние Концы Земли». Во время одного банкета, устроенного в этом клубе, говорит писатель, «председательствующий, отставной военный в высоком чине, провозгласил громким голосом и с большим воодушевлением: «Мы — англосаксы, а когда англосаксу что-нибудь надобно, он идет и берет». Заявление председателя, — продолжает писатель, — вызвало бурные аплодисменты».
Смысл происшедшего Твен раскрывает в следующих словах:
«Если перевести эту выдающуюся декларацию (и чувства, в ней выраженные) на простой человеческий язык, она будет звучать примерно так: «Мы, англичане и американцы, — воры, разбойники и пираты, чем и гордимся»... Это было зрелище, достойное внимания, — этот по-детски непосредственный, искренний, самозабвенный восторг по поводу зловонной сентенции пророка в офицерском мундире. Это попахивало саморазоблачением...» Ведь на собрании, проницательно подмечает сатирик, «были представлены наиболее влиятельные группы нашего общества... адвокаты, банкиры, торговцы, фабриканты, журналисты, политики, офицеры армии, офицеры флота. Все они были здесь. Это были Соединенные Штаты, созванные на банкет и полноправно высказывавшие от лица нации свой сокровенный кодекс морали».
Сердце человека, написавшего это, было полно горечи и муки. Но Твен не утратил надежд на лучшее будущее, не лишился своего гуманизма (у главного героя «Таинственного незнакомца» гуманизма нет). Именно потому, что в душе старого писателя полыхало, как всегда, пламя любви к народу, он и сумел с такой обоснованной и прекрасной яростью заклеймить американских империалистов, которые, находясь среди «своих», позволили себе отказаться от всяких приличий и открыто поддержали «зловонную сентенцию».
Все в том же 1906 году, на редкость богатом творческими достижениями (хотя почитатели Твена тогда об этом не догадывались), писатель создал и ужаснувшие его дочь Клару главы «Автобиографии», которые появились в печати лишь в конце 1963 года. В этих главах, продиктованных 19, 20, 22, 23 и 25 июня, Твен выразил свое мнение о христианской религии и о боге в таких, например, словах, не нуждающихся в комментариях:
«Считаю ли я, что христианская религия будет существовать вечно? У меня нет никаких оснований так думать. До ее возникновения мир знал тысячи религий. Все они мертвы. Прежде чем был придуман наш бог, мир знал миллионы богов. Мириады их умерли и давным-давно забыты. Наш бог — вне всякого сравнения наихудший бог, какого только могло породить больное человеческое воображение: неужели же Он и Его христианство ухитрятся сохранить бессмертие вопреки вероятности, опирающейся на бесчисленные примеры, которые мы находим в теологической истории прошлого? Нет, я считаю, что христианство, и его бог не будут исключениями из общего правила...»
Совсем не случайно дня за два до того, как он приступил к работе над этими главами, Твен написал Гоуэлсу: «Завтра собираюсь продиктовать главу, за которую моих наследников и правопреемников сожгут живьем, если они осмелятся предать ее гласности раньше 2006 года, — но, полагаю, они этого не сделают. Если я протяну еще года три-четыре, таких глав будет целая куча. Когда выйдет в свет издание 2006 года, будет большой переполох. Я со всеми покойными друзьями буду где-нибудь поблизости и с интересом на это погляжу. Приглашаю вас тоже».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
