В основе книги «Простаки за границей» — 53 газетных очерка, которые подверглись переработке и составили 60 глав. Каждая глава, в свою очередь, дробится на более мелкие эпизоды, сцены, о которых напоминают подзаголовки, предваряющие текст. Эту структуру Твен воспроизведет, в дальнейшем, в других очерково-документальных книгах. Общий полемический пафос книги подчеркнут ее двухсоставным заголовком: «Простаки за границей, или Путь новых паломников». Перед нами оппозиция и контраст: простак и паломник. В плавании, носившем увеселительный характер, среди пассажиров «Квакер-Сити» две категории: «праведники», т. е. паломники, и «грешники». Первые предстают как люди, «запрограммированные» на восторженную тональность по отношению ко всему европейскому, сентиментальность, вздохи, умиление. Вторые наделены психологией туристов, они независимы в своем поведении и суждениях. Принципиально значима роль героя-рассказчика — простака. Это сложная, неоднозначная фигура «среднего» американца; отчасти она может быть возведена к главному герою «Альманаха бедного Ричарда» Франклина, который выходил на протяжении целых четверти века, начиная с 1733 г. Бедный Ричард — человек третьего сословия (речь идет об эпохе до Войны за независимость). Он наделен практическим умом и здравым смыслом. Герой же Твена — это своеобразная вариация «американского Адама», естественного человека, «воплощающего «невинность» (Innocence), не отягощенного предрассудками, бесплодными наслоениями «цивилизации». Этот человек, наподобие библейского Адама, осваивает Новый Свет. В его суждениях простодушие, серьезные пробелы в знаниях, и одновременно, проницательность, какая-то «детскость». Если «паломники» спешат преклониться перед стариной, то простак познает мир. Он смотрит на него жадно раскрытыми глазами, словно взрослый ребенок. Дети, как мы еще убедимся, незабываемые создания Твена. Во многом, они выразители некоторых существенных сторон жизненной философии писателя.
Заметим, что образ «Нового Адама», с которого начинается цивилизация нового типа, становится расхожей метафорой применительно к американцу, особенно в XIX веке. Наряду с понятием американская «невинность» пишут о «менталитете Адама», «адамизме».
Конечно, простак лишен глубоких культурных традиций. Сталкиваясь с памятниками старины, он зачастую высказывает обезоруживающее изумление, задавая детские вопросы. «Простакам», например, неведомо, что Америку открыл Колумб. Это позволяет Твену предложить очередную комическую сцену:
«Доктор приставил к глазам лорнет, купленный специально для таких оказий».
— А... как вы назвали этого джентльмена?
— Христофор Коломбо! Великий Христофор Коломбо!
— Христофор Коломбо ... Великий Христофор Коломбо, ну а чем же он знаменит?
— Открыл Америку! Открыл Америку! Черт побери!
— Открыл Америку? Тут какое-то недоразумение. Мы только что из Америки и ничего об этом не слышали...»
Подобных смешных сцен, связанных с памятниками истории, немало. Ирония Твена имеет двухсторонний адресат. Он посмеивается над невысокой культурой соотечественников. И вместе с тем дает понять, что Европа — это памятники, реликты прошлого, вчерашний день цивилизации. Будущее — за Америкой. Во время посещения Египта «простаки» впервые узнают о мумиях. Им невдомек, почему гид «подсовывает» им «покойников», к тому же «подержанных».
В своих оценках Твен эмоционален, пристрастен. Он называет своего соотечественника «человекообразной рептилией» за то, что тот, желая приобрести сувенир, откалывает молотком фрагмент челюсти с лица египетского сфинкса. Ироническая интонация сменяется иной, «лирической», когда он живописует Помпею так, что мертвый город словно оживает перед глазами читателей: «На одной из главных улиц находится большой каменный водоем, с краном, из которого струится вода, и в том месте, где усталые, потные поденщики из Кампаньи, опирались правой рукой, когда прикладывали губы к крану, образовалась углубление в дюйм или два. Подумайте, какое несчетное число рук должно было упираться в это место, чтобы так стереть твердый как железо камень».
«Заграница» в книге — это не только Европа, как обычно считается. Это также и Восток. Путешественники начинают свой вояж с древнего города Танжера в Марокко. Он ассоциируется с красочными сказками «Тысячи и одной ночи». Его экзотика привлекательна. Но город не только древен, в нем словно бы остановилось время. Если Европа преклоняется перед прошлым, то Восток — само прошлое, неподвижность, окаменелость. Этот образ жизни противопоказан твеновскому «простаку», который при всех своих изъянах несет заряд жизнерадостной энергии. Во взгляде Твена на Восток не только полемическая заостренность. Восток начинает меняться, пробуждаться. В других твеновских «травелогах» эта тема прозвучит с большей отчетливостью.
Что до Европы, то Твен отнюдь не умаляет ее вклада в мировую цивилизацию. Он полагает, несмотря на все минусы средневековья, что Европа шла по пути прогресса. И Америка многим ей обязана в культурном плане. Но именно полемическая заостренность, стремление противопоставить Новый Свет — Старому, объясняет присутствие в книге характерного лейтмотива: Европа сравнивается с «кладбищем». Знакомство со страной, с городом обычно начинается с посещения некрополя. В Марселе, например, путешественник сам показывает своеобразный музей в замке Борель: это «миниатюрное место усопших — копия самого древнего кладбища Марселя». Путешествуя по Франции, «простаки» оказываются в аббатстве Сен Дени, где покоятся останки всех французских королей. «Как удивительно, — читаем мы, — было стоять — вот так — лицом к лицу — с Дагобером I, Хлодвигом, Карлом Великим — полулегендарными великими героями, мифами тысячелетней давности. Я потрогал их покрытые пылью лбы, но Дагобер был мертв, как те шестнадцать веков, которые пронеслись над ним. Хлодвиг крепко спал после своих трудов во славу Христову, а старый Карл продолжал грезить о своих паладинах, о кровавом Ронсенвале и не заметил меня».
Наглядная образность, плод твеновской фантазии, придает живую значимость этой встрече с историей. Прошлое величественно, но легендарные монархи никогда не проснутся. Связь времен распалась. Прошлое безвозвратно отделено от современности.
Вообще, Европа ассоциируется у Твена со старостью, дряхлостью, Америка с молодостью, энергией. Даже красоты итальянской архитектуры (так восхищавшей героев Хоуэллса и Джеймса) у паломников вызывают невеселые ассоциации. Глядя на «каменные глыбы», т. е. дворцы Генуи, паломники словно бы всматриваются в портреты умерших предков, а скольжение по каналам Венеции неожиданно уподобляется похоронной процессии, а отнюдь не воспетому столькими поэтами романтическому вояжу. Архитектурные шедевры словно бы поглотили все силы науки. Даже объединение Италии, обретение желанной независимости, добытые в результате борьбы революционеров, ведомых Гарибальди, вызывают у Твена скепсис. Италия «выиграла в политической лотерее слона», но ей «нечем его кормить». В итоге, Италия видится «простаку» «огромным музеем великолепия и нищеты».
Впрочем, как уже подчеркивалось, нельзя полностью отождествлять воззрения «простака», весьма спорные, со взглядами самого Твена, равно как и не учитывать общей иронической, полемической тональности книги. Конечно, многие оценки автора — сомнительны. Его критика европейского искусства относится к области комических преувеличений, этой непременной стороны американского юмора. Писатель демократ Твен убежденный противник монархического строя, при этом однако он высоко оценивает роль Александра II, царя Освободителя, с чем стоит согласиться. Однако его лестная характеристика Наполеона III, в результате переворота пробившегося к власти, якобы служащего интересам Франции, вряд ли справедлива. Вспомним, как сражался с Наполеоном, уйдя в добровольное изгнание Гюго, каким символом поражения в Седане предстает император в романе Золя «Разгром».
После пребывания в Италии американцы держат путь в Грецию: и здесь возникает проблема античного искусства. Акрополь, скульптуры Праксителя вызывают у Твена иное чувство. Писателю кажется: «...вот-вот из мрака выступят афинские герои, жившие двадцать веков назад, и проскользнут в древний храм, которой им так хорошо знаком и которым они так безмерно гордятся». Это — героическое время, но оно ушло. Творить же современную историю уготовано не Европе, а Америке, такова прозрачно выраженная мысль Твена.
Вообще, в оценках Твена есть, конечно, «перехлесты». Но он не забывает, что за великолепием дворцов стоят обездоленные, а на прекрасных картинках не видно ни «запустения, ни грязи, ни лохмотьев, ни уродливых лиц, ни гноящихся ран, ни пирующих мух». Это — комментарий Твена демократа, который отнюдь не зачеркивал эстетическую природу прекрасного. До увлечения доктринами натурализма было еще далеко!
Сбрасывая с «корабля современности» «старушку» Европу, Твен, не избегал самокритики, был далек от идеализации своих соотечественников, что подтвердит последующее творчество писателя.
Заметную улыбку вызывало многое в поведении пассажиров «Квакер-Сити»: их неумеренные восторги вкупе с плоским практицизмом? и столь неискоренимым прагматизмом; даже во сне они не перестают видеть сюжеты, связанные с деньгами.
Твен не был человеком религиозным. Более того, в его произведениях и об этом будет сказано позднее, рассеяны язвительные выпады против клерикалов, святош, лицемеров в рясах, наживающихся на рекламе всякого рода сомнительных «чудес», «знамений», откровений» и т. д. Но в своих «ниспровержениях» Твен порой теряет чувство меры. Например, сообщая о легендах, он спешит лишить их «сакральности»: «Сады прячутся за высоким глинобитными стенами, и «рай» стал настоящей клоакой для стока отбросов и нечистот». Во время путешествия по Земле обетованной он подвергает сомнению некоторые библейские легенды. Иерусалим видится Твену нищей деревней, а Палестина — всего лишь «страна грез». Правда, Египет, как и Древняя Эллада, вызывает у него восхищение. В размышлениях писателя о роли Египта в мировой истории как-то испаряется привычная твеновская ирония. Он напоминает, например, что многие «открытия», приписываемые европейской цивилизации, были на самом деле сделаны древними египтянами.
В «Простаках» сложились главные особенности твеновской повествовательной манеры, его фантазия, юмор, ирония, наблюдательность. И вместе с тем, в книге дают о себе знать оптимизм молодого писателя, его убежденность, что не за Европой, а за его динамически набирающей силы страной — историческое будущее.
«Простаки» стали не только вехой в развитии Твена, но и значительным эпизодом в литературной истории США. Среди лестных отзывов выделялось суждение Брет Гарта: «дарование Твена еще сослужит человечеству великую службу». После «Простаков» слава Твена неумолима росла.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
