В книге «Америка становится совершеннолетней», опубликованной в 1915 году, Ван Вик Брукс выдвинул тезис, что великий американский демократический эксперимент вступил после гражданской войны в порочную фазу своего развития, когда алчная и развращенная цивилизация «бизнеса» разрушила все положительное в американской традиции. Грубая, корыстная, деспотическая среда была губительна для всякого таланта, в особенности же для писателей, и все они, кроме Уолта Уитмена, либо шли на компромисс с отупляющим обществом, приспосабливаясь к его вкусам и участвуя в его прибылях, либо бежали от него в Европу.
Первым критиком, применившим теорию Брукса в оценке отдельных писателей, был Уолдо Фрэнк1. В своей книге «Наша Америка» (1919) он приводит два примера в доказательство правильности этой теории. Начав с Джека Лондона, этого, по его определению, «физически зрелого человека с душою ребенка», Фрэнк затем переходит к Марку Твену и объявляет его жизнь сплошной неудачей. Твен, по его мнению, был великим писателем, призванным создавать гениальные произведения, но он капитулировал перед порядками своего времени и, за исключением «Гекльберри Финна», не создал ничего, что было бы достойно его таланта. «Единственное его великое произведение было результатом духовного взлета над плотинами социальных запретов и интеллектуальных страхов». Марк Твен представлен у Фрэнка раздвоенной личностью — обычная тенденция современной критики. Это, с одной стороны, подлинный Марк Твен, потенциально великий писатель, с другой — клоун, трусливо подчинявшийся вкусам своего времени, писавший всякие пустячки и в результате утративший живую душу.
Если Уолдо Фрэнк развил этот тезис на нескольких страницах, то Ван Вик Брукс посвятил ему целую книгу под названием «Голгофа Марка Твена», вышедшую в 1920 году. Как видно уже из заглавия, Брукс полностью отверг точку зрения Пейна, изображавшего жизнь Марка Твена безоблачным триумфом. Брукс утверждал, что эта жизнь была затянувшейся агонией, превратившей Твена к старости в озлобленного циника. «Озлобление было следствием неудавшейся творческой жизни, внутренней неудовлетворенности и заторможенного развития, о котором Твен и не подозревал, но которое тем не менее искалечило его жизнь».
Анализ причин этого «заторможенного развития» у Брукса весьма элементарен. Он утверждает, что у Твена были задатки большого сатирика — «великая очистительная сила, которую даровала ему природа, но которую жизнь развеяла в прах». Твен мог бы стать своего рода Вольтером, Свифтом, Сервантесом; «можно сказать с уверенностью, что Твен был призван стать американским Рабле, который совершил бы в отношении пуританского коммерциализма позолоченного века примерно то же самое, что сделал автор «Пантагрюэля» во Франции XVI века в отношении отживающего средневековья». Гений Твена свихнулся и погряз в создании юморесок под влиянием многих факторов, психологических и общественных; во-первых, его кальвинистское воспитание, идущее главным образом от матери, настроенной враждебно по отношению ко всякому художественному творчеству; во-вторых, жизнь на «границе», начиная с Ганнибала, этой «пустыни человеческой», и кончая Невадой и Калифорнией; эта жизнь вылепила его по обычному шаблону пионера, задушила в нем черты индивидуальности, а в дальнейшем глушила его творческие импульсы; наконец, в-третьих, размагничивающее влияние Оливии Лэнгдон Клеменс, этого типического порождения провинциальной Элмайры с ее узким кругозором, а также влияние Уильяма Дина Хоуэлса и других представителей «благородной традиции». Эти три фактора и привели к раздвоению Твена как личности: художник безуспешно стремился сбросить маску клоуна, и крушение всех надежд приводило его к пессимизму.
«Уже самая философия... Марка Твена свидетельствует о том, что это был человек с надломленной душой, человек, чье развитие было искусственно задержано, а ведь одного этого достаточно, как явствует из бесчисленных примеров, приводимых психологами, чтобы объяснить тяжелые настроения его старости. Это был человек искалеченный, расколотый надвое, восставший, как мы увидим ниже, на самого себя. Не удивительно, что поэт и художник в нем увяли, остался лишь циник, и человек превратился в духовную развалину».
«Как явствует из бесчисленных примеров, приводимых психологами...» В этих словах Брукс как бы заявляет о своем намерении применить психоанализ в литературной критике. В дальнейшем книга изобилует фрейдистскими толкованиями различных событий из жизни Марка Твена. Таков, например, знаменитый эпизод у гроба его отца, изложенный у Пейна, — кстати сказать, ни один из других источников о нем не упоминает. По словам Пейна, когда умер отец Твена, мать подвела сынишку к гробу и взяла с него обещание, что он будет хорошо себя вести. И то, что двенадцатилетний мальчик после этого случая несколько ночей кряду вскакивал во сне с постели и бродил по дому, приводит Брукса к выводу, что у Твена с того дня раздвоилось сознание. Этот случай, по мнению Брукса, является ключом к пониманию всей последующей жизни писателя.
«Свое «желание» стать художником, вызвавшее недовольство в семье и натолкнувшееся на упорное сопротивление матери, он более или менее сознательно подавил, и оно было вытеснено другим желанием — добиваться во всем одобрения окружающих; отсюда и склонность у Твена сообразовываться с общественным мнением. Короче говоря, личное уступило место типическому. Эта борьба между двумя «я», между двумя тенденциями, желаниями или группами желаний, продолжалась в течение всей жизни Твена — поэт, художник, личность могли бы уцелеть лишь ценой героической борьбы. Однако со смертью отца воля Твена была повернута против побуждений его натуры».
Нежелание Твена работать в «Территориел Энтерпрайз», выбор псевдонима, его мечты, даже его манера растягивать слова — все получает у Брукса психоаналитическое истолкование и служит доказательством распада личности писателя. Распад будто бы был таким полным, что все написанное Твеном значительно ниже его действительных возможностей. Брукс не делает исключения даже для «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», присоединяясь к мнению Арнольда Беннета2 о том, что они «местами великолепны», но «как завершенные произведения немногого стоят».
В заключение Брукс приводит трагическую судьбу Твена как пример того, что случается с писателем, предавшим свое призвание и свою страну, ибо «если какая-либо страна когда-либо нуждалась в сатире, то это есть и была Америка»; обращаясь к пишущей братии, он призывает ее не вступать на путь компромисса, которому следовал Твен. «Читайте, американские писатели, то, что начертано на лицах ваших угнетенных, озабоченных, изверившихся соотечественников, и, памятуя, какую благородную роль в человеческой драме других времен и других народов играли ваши conferères*, спросите себя, не настал ли час отбросить ребяческие забавы и ступить на путь, подобающий поэту».
«Голгофа» Брукса оказала огромное влияние на все последующие отзывы о Марке Твене. В каждой книге или статье, написанной о нем после 1920 года, тезис Брукса подвергается рассмотрению. По словам Эдварда Вагенкнехта: «С Бруксом можно соглашаться и не соглашаться. С Бруксом можно ожесточенно спорить. Единственное, что невозможно, — это его игнорировать».
Толкование Брукса явилось литературной сенсацией и положило начало полемике, не утихавшей чуть ли не целое десятилетие и вспыхнувшей с новой силой в 1933 году, когда появилось второе, «исправленное» издание его работы. (Изменения сделаны незначительные, основная точка зрения осталась прежней, смягчены лишь некоторые неуважительные замечания о миссис Клеменс да введена фраза о том, что «Твен осуществил многое».) В 20-е годы не было журнала, который не отозвался бы на работу Брукса статьей, рецензией (а иногда и целой книжкой), написанной в похвалу или в порицание.
Последователи Брукса к известным уже обвинениям, возведенным на Твена, якобы присоединили новые: Твен — человек «беспримерного самомнения», филистер и типичный образчик викторианской сентиментальности. (Взгляды Брукса разделяли такие критики, как Луис Мемфорд, Альфред Креймборг, Вернон Л. Паррингтон3, Карл Ван Дорен, Фред Луис Пэтти, Гренвил Хикс, В.Ф. Калвертон, Эптон Синклер, Эдгар Ли Мастерс4, Фрэнк Харрис.) В основном все они повторяли тезис Брукса что Твен не выполнил своего назначения или же не достиг положенного ему величия, ибо он продался идолам позолоченного века. Кое-кто умудрился довести психоаналитический метод до еще больших крайностей. Так, Альфред Креймборг, писавший для лондонского «Спектейтора», утверждал, что Марк Твен всю жизнь оставался «слепым, порывистым ребенком», шедшим на поводу у Хоуэлса, своего «литературного исповедника»; у своего семейства, возглавляемого архипуританкой миссис Клеменс; у множества друзей и миллионов читателей, этих вражеских полчищ, которые неведомо для себя калечили и убивали создателя по крайней мере одного мирового шедевра — «Приключений Гекльберри Финна». Пуританизм держал Твена в тисках, его сковывали всевозможные табу, религиозные, моральные и общественные.
Не все последователи Брукса, однако, догматически принимали его тезис. Иные из них, подобно Карлу Ван Дорену, признавая, что «образ нашего великого юмориста... дан в общем верно и с большим блеском», оспаривали критический метод Брукса и ставили под сомнение «большую часть его психоаналитических домыслов». Другие находили, что Брукс уделил недостаточно внимания социальным и экономическим переменам, происшедшим за жизнь Твена и ускользавшим от его понимания, а ведь здесь-то и крылся источник его пессимизма и творческих неудач.
Если кое-кто из последователей Брукса отваживался критиковать некоторые его выводы и методы, то противники, отвергавшие его тезис, весьма бурно против него высказывались. Они осуждали как «псевдофрейдистский» метод Брукса, так и его уничтожающую критику всего созданного Твеном; обвиняли Брукса в полной нечувствительности к юмору, что-де мешало ему уже в силу особенностей своего темперамента верно судить о Твене; укоряли его за то, что он больше занимается тем, чего Твен мог бы достигнуть, нежели тем, чего он действительно достиг; утверждали, что все его претензии по существу обращены не столько к Твену, сколько к Америке и ее институтам, и доказывали, что эти последние никогда не были так безнадежно плохи, как считает Брукс. Иные критики находили, что вопреки мнению Брукса Твен никогда не был в рабстве у матери, у жены и у Хоуэлса, и ссылались на то, что ему случалось высказывать весьма смелые социальные взгляды. Некий анонимный критик в статье, опубликованной в «Сэтерди ревью ов литеречур» за 1924 год, восклицал: «Марк Твен был радикалом... Его нападки на узаконенную несправедливость, нетерпимость и обскурантизм в «Янки при дворе короля Артура» и «Принце и нищем» не уступают по силе негодования книге Сэмюела Батлера5 «Путь всякой плоти». Критики забывают о социальном мужестве его антиимпериалистических взглядов и о гражданском мужестве его атак на могущественную в то время «христианскую науку»6.
Примечания
*. Собратья (франц.).
1. Фрэнк Уолдо Дэвид (род. 1889) — американский критик и писатель.
2. Беннет Арнольд (1867—1931) — известный английский писатель.
3. Паррингтон Вернон Луис (1871—1929) — историк американской культуры, автор трехтомного труда «Основные течения в американской мысли» (1927—1930).
4. Мастерс Эдгар Ли (1869—1950) — известный американский поэт.
5. Батлер Сэмюел (1835—1902) — английский писатель.
6. «Христианская наука» — вероучение, проповедуемое «церковью Христа-ученого». Эта церковь основана в конце прошлого века в США с целью предотвратить кризис религии в связи с успехами науки и приспособить религию к условиям нового времени. «Христианская наука», в частности, отвергает реальность физических страданий и учит преодолевать их самовнушением. В условиях идеологического кризиса конца века «христианская наука» получила довольно широкое распространение в Америке и Европе. В дальнейшем ее влияние падает, однако общины «церкви Христа-ученого» существуют и поныне.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
