Особенно язвительной становилась сатира Твена, когда он описывал тех представителей духовенства, которых чистоган интересовал больше спасения душ. Еще в 1865 году Твен прямо нападает на корыстолюбивое духовенство в опубликованной в двух номерах «Калифорниен» вымышленной переписке с тремя священниками из Нью-Йорка, Филадельфии и Чикаго по поводу вакансии в сан-францисском соборе Милосердия. Твен выражает желание «помочь» им в этом деле, хотя он и не является членом прихода. Действия его диктуются исключительно велениями совести. «Все, что я сделал, я сделал по доброй воле и собственному желанию, без чьих-либо просьб, и действия мои диктовались лишь духом бескорыстной помощи и доброжелательности по отношению к прихожанам собора Милосердия. Я не жду награды за свои услуги; и мне не нужно иной награды, кроме чистой совести и удовлетворения от сознания, что я по мере сил и возможностей исполнил свой долг так, как я его понимаю». Первое его письмо адресовано преподобному епископу Хоксу в Нью-Йорке, который только что отклонил предложение занять вакансию в соборе Милосердия с бенефицией в семь тысяч долларов в год. Он советует епископу:
«Ничего никому не говорите, держите язык за зубами, втихомолку уложите вещи и приезжайте сюда — я все улажу. Эти семь тысяч — всего лишь пробный камень. Они и не рассчитывали, что вы согласитесь. Я возьмусь за это дело, раздую дух конкуренции среди духовенства, и в результате вы за шесть месяцев заработаете здесь больше, чем в Нью-Йорке за целый год. Я сумею этого добиться. У местного духовенства я пользуюсь большим влиянием... стоит мне мигнуть, и они в любую минуту забастуют, требуя прибавки».
Твен несомненно знал, что это предложение устроить забастовку священников с целью повышения их жалованья, приведет епископа Хокса в ужас. В ту эпоху «протестантство встало мощным, почти единым фронтом на защиту существующего социального строя». Протестантские священники не только не бастовали сами, они безоговорочно осуждали любые забастовки как неправомерные действия, противоречащие экономическим законам. Бостонский еженедельник «Конгрегационалист» выразил господствующее среди протестантов мнение, когда рекомендовал снизить жалованье до «возможного минимума» и осудил забастовку как «зародышевую форму насилия».
Далее в своем письме Твен сообщает епископу Хонсу, какая легкая работа ждет того в соборе Милосердия. Запад — приют всякого греха, и даже на «самую пустую проповедь, какую только в силах выжать из себя человек, все-таки клюнет хотя бы десяток душ (грешников)... Захватите с собой бочонок самых заплесневелых своих проповедей — тут никто ничего не заметит». О деньгах епископу Хоксу беспокоиться нечего:
«...а насчет жалованья не волнуйтесь. Это я беру на себя... Вы можете на меня положиться. Я вам это дело обстряпаю любо-дорого; я ведь стреляный воробей... И хоть я не принадлежу, так сказать, к избранным, меня подобные дела очень интересуют, и я не собираюсь сидеть сложа руки и смотреть, как они вам будут навязывать эти семь тысяч. Я уже сообщил им от вашего имени, что меньше восемнадцати тысяч вы не возьмете и что у себя вам ничего не стоит получить двадцать пять тысяч».
Таким образом Твен свел все духовные запросы служителя божия к деньгам. И епископ Хокс в своем ответе хотя и отклоняет предложение, но пользуется тем же языком. В елейном и в то же время крайне деловитом тоне он пишет: «Я вижу, вы понимаете наше положение — положение скромных тружеников в ветрограде — и сочувствуете нашим стараниям снискать хлеб насущный... Мой отказ от этой вакансии и семи тысяч в год не был, собственно говоря, окончательным, он был тем, что нечестивцы именуют «подначкой», долженствующей вызвать повышение суммы». Хотя ему пришлось отклонить это предложение, но его маневр удался: «Своевременное прибытие «призыва» из Сан-Франциско обеспечило мне успех. Прихожане немедленно оценили мои достоинства». Его нью-йоркская паства поспешила надбавить цену до десяти тысяч долларов и обещала купить ему «церковь св. Георгия великомученика в аристократическом квартале города».
«На этом мы с ними и ударили по рукам, дорогой Марк, ибо я чувствую, что, раз и малый воробушек не может упасть на землю незамеченным, милосердное провидение будет заботиться обо мне. А кроме того, я знаю, что кое-как просуществую, пока цена на хлопок стоит так высоко. Я ведь, как вам известно, интересуюсь хлопком, и это одна из причин, почему я сейчас не могу уехать отсюда... Видите ли, я сделал кое-какие капиталовложения в это дело, и за ними необходимо приглядывать, пока все окончательно не утрясется».
Твен хвалит преподобного Хокса за то, что тот следует примеру ловких биржевых дельцов с Уолл-стрита. Епископ, отмечает Твен с одобрением, «не собирается полагаться только на св. Георгия вели... э... великомученика — он вполне благоразумно подумал и о хлопке. И он совершенно прав, разумеется. Ибо сказано: «на бога надейся, а сам не плошай» и «вера без деяния — доктрина ненадежная». Твен заключает первую половину рассказа обещанием опубликовать свою переписку с двумя остальными священниками на следующей неделе. Но к тому времени они отказались дать на это разрешение. Преподобные Филип Брукс и Каммингс прислали Твену телеграммы с отказом от вакансии в Сан-Франциско, так как они неплохо зарабатывают в своих приходах, а кроме того, оба должны следить за судьбой своих капиталовложений. Преподобный Брукс, объясняет Твен, «кроме того, спекулирует нефтью», а его собрат «спекулирует зерном».
В ответ на опубликованное в газете объявление на Твена обрушивается поток просьб от охочих кандидатов. Он публикует одно из писем от этого «роя дешевых захолустных проповедников», многие из которых готовы занять вакансию «за любую цену». «Я усматриваю в этом «призыв», и не мне, смиренному орудию, выказывать неповиновение... Сердце мое преисполняется глубочайшей печали при мысли, что скоро мне придется покинуть возлюбленных моих овец... ибо я взрастил их, и много лет лелеял, и кормил духовной пищей, и стриг — увы, и стриг... Нет сил. продолжать, эта мысль слишком надрывает душу».
В «Важной переписке», касающейся вакансии в соборе Милосердия, Твен выразил свое убеждение, что духовенство в жизни нарушает те нормы христианской морали, которые оно проповедует. Их поведение в такой же мере определяется жаждой наживы, как и поведение других людей, обладающих влиянием и властью. Благочестие заключило тесный союз с богатством, и слишком уж многие священники приняли деловые принципы в качестве мерила религиозного поведения. «Переписка» была плодом воображения ее автора, однако в прессе того времени приводилось достаточно примеров того, как духовенство поддерживало «деловую этику», чтобы увидеть, насколько глубоко реалистично это произведение Твена.
Твен вообще не выносил снобизма, но религиозный снобизм особенно выводил его из себя. Он написал едкую статью, в которой некий священник, преподобный Сейбин, отказавший в церковном погребении старому актеру, назывался «пресмыкающейся, слизистой, ханжеской, самодовольной гадиной». В язвительной сатире «О запахах» он разделывает под орех преподобного Т. де Витта Толмеджа из Бруклина, запретившего рабочим посещать его церковь, так как от них скверно пахнет. «У меня есть друг, добрый христианин, — писал Толмедж в религиозный еженедельник «Индепендент», стараясь оправдать свой поступок, — который, сидя на первой скамье в церкви, немедленно узнает по запаху, что на противоположном конце в дверь вошел рабочий. Моему другу нельзя ставить в вину его чувствительность к запахам — ведь никто не станет бить пойнтера за то, что его чутье острее, чем у какой-нибудь глупой дворовой собаки. Что ни говорите, а если вы откроете доступ во все церкви кому угодно, то в результате смешения простонародья с людьми порядочными у доброй половины христиан начнутся приступы тошноты. Если вы собираетесь таким образом погубить скверным запахом все церкви, я отказываюсь приложить руку к такого рода евангелизации».
Только целиком воспроизведя заметку Твена, мы можем по-настоящему оценить ее:
«У нас есть основания предполагать, что кое-кто из простых тружеников попадет на небеса; а также и кое-кто из негров, эскимосов, огнеземельцев и арабов; попадут туда и индейцы, а может быть, даже несколько испанцев и португальцев. От бога все можно ждать. И вот на небесах мы будем пребывать вместе со всеми этими людьми, но — увы! — в результате мы лишимся общества его преподобия доктора Толмеджа. Другими словами, мы лишимся общества того, кто больше любого другого Бруклинского дара мог бы придать небесной обители истинно «хороший тон». А что такое вечное блаженство без преподобного доктора? О, несомненно, нечто восхитительное — но будет ли оно distingué*, будет ли оно recherché** без него? Св. Матфей без чулок и сандалий, св. Иероним с непокрытой головой, в грубом темном балахоне, волочащемся по земле, св. Себастьян, почти лишенный одеяния, — вот на кого нам предстоит смотреть, и смотреть, ликуя; но как нам будет не хватать длиннополого сюртука и лайковых перчаток! И грустно отвернувшись, мы скажем собратьям с Востока: «Неплохо, неплохо, но видели бы вы Толмеджа из Бруклина!» Боюсь, что в лучшем мире нам придется обойтись даже без друга преподобного Толмеджа, «доброго христианина». Ибо если бы он сидел в сиянии у подножия престола, а ключарь ввел бы Бенджамина Франклина1 или какого-нибудь другого труженика, этот «друг», чьи чудесные природные способности благодаря освобождению от стеснительных уз плоти бесконечно обострились бы, сразу учуял бы его, схватил бы свою шляпу и поспешил бы удалиться.
Судя по внешности, преподобный Т. де Витт Толмедж скроен из той же материи, которая шла на изготовление первых его предшественников, на ниве господней; и все же нельзя отделаться от мысли, что между ним и первыми апостолами есть какая-то разница. Может быть, она объясняется тем, что живущий в XIX веке преподобный Толмедж обладает преимуществами, которых не ведали ни Петр, ни Павел, ни остальные. Им — это сразу бросается в глаза — не хватало лоска, знания этикета, умения сохранять дистанцию между собой и прочими. Они исцеляли даже нищих и целые дни проводили среди людей, которые отвратительно пахли. Если бы тот, о ком идет здесь речь, попал в общество первых двенадцати апостолов, он постарался бы держаться от них подальше — он, разумеется, не вынес бы запаха рыбы, исходившего от тех его сотоварищей, которые были родом с берегов моря Галилейского. Он отказался бы от своего места, пустив в ход какое-нибудь из приведенных выше высказываний: «Учитель, если ты собираешься погубить церковь скверными запахами, я отказываюсь приложить руку к такого рода евангелизации». А ведь он — действительно апостол веры и действительно обратился к своему Учителю с такими словами — с той только разницей, что сейчас не первый век, а девятнадцатый.
Хотелось бы знать, поет ли в церкви преподобного Толмеджа хор? И, очевидно, манеры певчих недостаточно хороши, если и там звучат слова гимна, посвященного труженикам и рабочим:
Христос, сын плотника, прими
Мой незаметный дар.
Неужели за несколько жалких столетий христианская доблесть, некогда не страшившаяся ни костра, ни креста, ни плахи, превратилась в воспитанницу из пансиона для благородных девиц, содрогающуюся от не слишком аппетитного запаха? Нет, мы не согласны поверить этому, невзирая на мнение преподобного доктора и его друга».
Примечания
*. Достойный (франц.).
**. Изысканный (франц.).
1. Франклин Бенджамин (1706—1790) — американский прогрессивный политический деятель, публицист, экономист и физик. Франклин являлся одним из авторов Декларации независимости США.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
