В «Автобиографии» Твен называет Уильяма Андерсона Моффета, мужа своей сестры Памелы, «человеком прекрасным во всех отношениях». Моффет редко ходил в церковь, потому что ему «невыносимо было слушать благочестивые воскресные речи людей, которые в будний день обвешивают покупателей». Твена глубоко возмущало поведение многих богатых прихожан церкви Есайлам Хилл — «церкви благочестивых спекулянтов», как он ее окрестил, — которые одновременно проповедовали корысть и христианские идеалы.
Твен глубоко презирал все, что Джон Ванемейкер сделал для Вифанийской воскресной школы (пресвитерианской), которую этот богатый владелец универсального магазина основал в 1858 году: «Ох уж эти мне два бесстыдных шарлатана, сладкоречивые лицемеры Джон Ванемейкер и его «Таймс для воскресных школ»! Благочестие не мешало Ванемейкеру платить своим продавщицам жалкие гроши, вынуждая их тем самым подрабатывать проституцией, и, когда это стало достоянием гласности, Твен нисколько не был удивлен. Он назвал самодовольно-лицемерную благотворительность патронов воскресных школ «благотворительностью Джона Ванемейкер а».
К этой же категории Твен относил благотворительную деятельность Джона Рокфеллера, миллиардера, главы треста «Стандарт ойл», человека, разорившего тысячи мелких предпринимателей и заявлявшего, что деньги, которые он отобрал у своих конкурентов, послал ему господь. «Сатану, изливающего сентиментальные глупости перед учениками воскресной школы, — писал Твен в неопубликованной части своей «Автобиографии», — отнюдь нельзя назвать пародией на Джона Рокфеллера, выступающего в своей кливлендской воскресной школе. Когда Джон Рокфеллер проделывает это, он исчерпывает все возможности гротеска. На него нельзя создать пародии — он сам пародия».
В неопубликованном рассказе «Международный молниевый трест» Твен создает яркую сатиру на тот тип христианина, представителями которого были Ванемейкер и Рокфеллер с их воскресными школами. Два партнера, Стив и Джаспер, создали гигантский трест по страхованию от удара молнии. Обсуждая причины их успеха, Джаспер объясняет все благоволением «провидения», которое с самого начала помогало им. Стиву, однако, это кажется недостаточным.
«А, я знаю это! Я все это знаю; я знаю, что нам воздается по заслугам; я знаю, что те жертвы, которые мы приносили бедным и обездоленным, провидение принимало к сведению; и все-таки совесть моя не успокаивается. Последнее время я лишился Душевного мира.
— Но почему, Стив?
Потому что мы без конца лжем. Можешь быть уверен, провидение и об этом осведомлено, так что нам, пожалуй, плохо придется.
Слова Стива попали в цель и заставили Джаспера затрепетать. Об этом он раньше как-то не думал. Это его отрезвило. Он с тревогой вспомнил, что не далее как в прошлое воскресенье с большим чувством объяснял своему классу в воскресной школе, какой страшный грех ложь — и вот он сам уличен во лжи. Он подумал со стыдом, что каждый выпускаемый им проспект содержит свежие порции лжи — несомненно необходимой для процветания и расширения их предприятия, но тем не менее лжи; он осознал, что с каждым новым проспектом количество этой лжи возрастает, и щеки его при этой мысли вспыхнули. Он с необыкновенной ясностью понял, что, составляя эти суетные измышления, он подвергает опасности свою душу, и твердо сказал:
— Я сию же минуту прекращаю это. Я не стану больше грязнить мою душу ложью: нам следует немедленно нанять лжеца.
Стив был глубоко растроган:
— Благодарю тебя, благодарю за эти благословенные речи — они целительным бальзамом излились на мое израненное, измученное сердце. Смыв наш грех, обретя вновь нашу душевную чистоту, мы вернули себе свою истинную сущность, милый Джаспер, и я знаю, что небеса ликуют по поводу нашего исправления. Теперь я буду спать прежним мирным сном, зная, что ангелы блюдут мой сон и с одобрением взирают на меня. Джаспер, я жажду начать новую жизнь — ты придумал, кого взять на это место?
Они перебрали несколько имен известных экспертов в этой области: репортеров, рыболовов, охотников за крупной дичью и т. п., но так ни на ком и не остановились. В конце концов было решено созвать человек тридцать профессионалов и устроить конкурс. В результате место досталось воспитаннику изобретателя мотора Кили».
В замечательном «Письме ангела-хранителя», написанном примерно в 1887 году и вначале предназначавшемся для включения в «Янки при дворе короля Артура», Твен срывает маску ханжеского лицемерия с «благочестивых спекулянтов». Он показывает разницу между эгоистичными тайными молитвами («тайными молениями сердца») и елейными публичными молитвами, «произнесенными на молитвенных собраниях, на занятиях в воскресной школе, в присутствии членов семьи, слуг и т. д.» Мишенью этих насмешек был торговец углем в Буффало Эндрю Лэнгдон, дядя жены Твена. В письме, присланном Лэнгдону из отдела ангела-хранителя (департамент прошений), торговца углем извещают о результатах рассмотрения его тайных и публичных молитв за данную неделю. Сперва рассматриваются тайные молитвы:
«1. О погоде, дабы цена на твердые сорта угля поднялась на 15 центов за тонну, — удовлетворено.
2. О наплыве рабочей силы, дабы снизить заработную плату на 10%, — удовлетворено.
3. О понижении цен на мягкие сорта угля, которыми торгует конкурент, — удовлетворено.
4. О каре человеку или семье человека, который открыл розничную торговлю углем в Рочестере. Удовлетворить следующим образом: два заболевания дифтеритом с одним смертельным исходом; одно заболевание скарлатиной, которое приведет к глухоте и слабоумию».
Молитва Лэнгдона об увеличении прибылей с 22 230 долларов за декабрь до 45 000 долларов за январь также была удовлетворена, и ангел-хранитель согласился «поддерживать пропорциональное увеличение таковых и в дальнейшем». Удовлетворив эти и прочие тайные молитвы, ангел отвечает отказом на большинство публичных молитв Лэнгдона на том основании, что они противоречат «тайным молениям сердца». («Согласно инструкции, нам строжайше запрещается удовлетворять публичные молитвы благочестивых христиан, противоречащие тайным молениям их сердца».) Так, не удовлетворяется молитва Лэнгдона «о погоде, благостно смягченной ради нужд бедных и нагих», ибо она противоречит тайной молитве номер один; его публичная молитва о лучших временах и довольстве «для труженика с мозолистыми руками, чей тяжкий и терпеливый труд делает легкой и радостной жизнь тех, кто избран судьбой», не удовлетворяется, как противоречащая тайной молитве номер два. Из 464 просьб, упомянутых в публичных молитвах Лэнгдона, удовлетворяются только две: одна, гласившая — «да будут облака свершать предназначенное им», и другая, в которой то же самое говорилось о солнце. «Таково было божественное соизволение и без чьих-либо просьб; тебе будет приятно узнать, что ты не противоречил ему», — объясняет ангел.
К сообщению прилагается собственноручная записка ангела:
«Когда люди определенного сорта свершают доброе деяние, мы оцениваем его в тысячу раз выше, чем то же деяние, но совершенное хорошим человеком, — принимая во внимание огромные усилия, которых оно стоило. Цифра в приходной графе твоей страницы очень высока, так как в некоторых случаях твое самопожертвование намного превосходило все, чего мы могли от тебя ожидать. Много лет назад, когда твой капитал исчислялся всего лишь ста тысячами долларов и ты послал два доллара своей разорившейся овдовевшей двоюродной сестре, обратившейся к тебе за помощью, многие здесь на небесах утверждали, что этого не может быть, а другие придерживались мнения, что деньги были фальшивые. Твоя репутация сильно укрепилась после того, как была доказана необоснованность этих подозрений. Года два спустя, когда ты в ответ на новую просьбу послал бедняжке четыре доллара, этому поверили сразу, и долгое время только и разговоров было, что об этом событии. Два года спустя, когда умер младший сын вдовы, ты послал шесть долларов, и это деяние окончательно покрыло тебя славой... Каждые два-три года ты посылал ей все более значительные суммы, и имя твое не сходило с наших уст и согревало наши сердца. Все небеса следят за тобой, когда ты по воскресеньям в роскошной карете едешь в церковь; и, когда твоя рука опускает пожертвование на тарелку, радостный крик сотрясает даже багровые стены далекой преисподней: «Еще пять центов от Эндрю!»
Но все это не идет ни в какое сравнение с последним твоим благодеянием, когда вдова несколько дней назад прислала тебе письмо, сообщая, что может получить место учительницы в отдаленном поселке, но что для поездки туда с двумя оставшимися в живых детьми ей необходимо достать пятьдесят долларов; и ты, подсчитав чистую прибыль, которую принесли тебе за последний месяц три твои угольные шахты, — 22 230 долларов — и, прибавив к этой цифре 45 000 долларов, которые ты рассчитываешь получить в этом месяце (хотя вернее было бы поставить 50 000), взял перо, чековую книжку и послал ей чек на целых пятнадцать долларов! Да будет над тобой вечное благословение небес, о великодушное сердце! В обители блаженных все до единого проливали слезы умилениями, пока все ликовали, жали друг другу руки и обнимались, с сияющего престола раздалось громовое повеление: поскольку деяние это затмевает все известные в истории самопожертвования людей и ангелов, да будет оно занесено на специальную чистую страницу. Ибо по сравнению с теми мучительными усилиями, которых оно тебе стоило, в ничто превращается стойкость десяти тысяч мучеников, взошедших на пылающие костры».
Хотя «Письмо ангела-хранителя» не было опубликовано при жизни Твена, эта же тема — разоблачение внешнего благочестия, под которым нередко скрывается алчность, — была полностью развита в великолепном рассказе «Человек, совративший Гедлиберг», напечатанном в 1899 году.
В городке, который славится своей стойкой добродетелью и гордо ссылается на свою «превосходную старинную репутацию» благочестия, неподкупности и честности, в городке, который молится, чтобы его «пример стал известен всей Америке и положил начало эпохе морального возрождения», — девятнадцать самых видных граждан с необыкновенной легкостью поддаются искушению. Каждый из них лжесвидетельствует, не смущаясь ни святостью места — дело происходит в церкви, — ни тем, что речь идет о пресловутой репутации их родного города.
В этом рассказе Твен проводит четкое разграничение между официальной религией и христианством, создавая изумительную сатиру на христианское лицемерие и общественное ханжество. «Нет ничего слабее, — отмечает он, — нежели добродетель, не прошедшая испытания огнем». Устами жены одного из горожан он развивает это положение:
«Это была вечная и непрерывная дрессировка честности — честности, с колыбеЛи огражденной от всяческого искушения, и, следовательно, искусственной честности, которой не выдержать и малейшего искушения... Я твердо верю, что у всего нашего города честность такая же гнилая, как у меня... Это подлый город, скаредный, бессердечный город, и нет у него других достоинств, кроме честности, которой он славится и которой так хвастает; и клянусь всеми святыми, я уверена, что если наступит день, когда его честность не выдержит искушения, то его хваленая репутация рассыплется, как карточный домик».
Искусственность этой честности доказывается легкостью, с которой горожане успокаивают свою совесть. Очень религиозные супруги, в свое время допустившие, чтобы невинный человек пострадал за преступление, которого, как они знали, он не совершал, перестают стыдиться своего поступка и чувствовать себя виноватыми, когда выясняется, что он не подозревает об их предательстве. Жена восклицает: «Ах... Я так рада! Раз он не знает, что ты мог бы спасти его, он... он... Нет, насколько легче стало».
На протяжении всего рассказа Твен издевается над искусственным, не прошедшим испытания благочестием и рекомендует опустить частицу «не» в молитве «Отче наш», там, где говорится «не введи нас во искушение». Он убеждает благочестивых самодовольных моралистов, гордящихся своей лицемерной честностью, «молиться о том, чтобы их вводили во искушение, а не оберегали от него — дабы мораль их закалялась, а не разрушалась от бездеятельности». Таким образом, Твен присоединился к мнению Джона Мильтона, который писал почти за триста лет до этого: «Я не могу хвалить пугливую, укрытую надежно добродетель, что свежим воздухом не дышит и смело не идет противнику навстречу, от состязанья уклоняясь, где можно бы стяжать венок бессмертья, хоть, правда, и запачкавшись в пыли».
В неопубликованной записи, сделанной примерно в период работы над «Человеком, совратившим Гедлиберг», Твен формулирует свою мораль: «Страна ханжества и лицемерия. В такой стране большая часть жителей всегда искренне религиозна». Искренности в религии еще недостаточно: она взращивает лицемеров, а не истинно верующих. Нужна религия, которая воспитывала бы в людях потребность вести себя в общественной жизни согласно принципам, которые они исповедуют в частной жизни. «Существует христианская личная мораль, — отмечает Твен, — но не существует христианской общественной морали». Он призывал всех граждан «отбросить свою общественную мораль и в дальнейшем во всех областях жизни исходить лишь из личной морали».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
