Дискриминацию и преследования, которым подвергаются китайцы, Твен изобразил еще ярче в сатирических очерках, печатавшихся в журнале «Галакси» в 1870 — 1871 годы под заголовком «Друг Голдсмита снова в чужой стране». Эти очерки написаны в форме писем китайца А Сун-хи, эмигрировавшего в Соединенные Штаты, к его другу Чин Фу в Китай.
В своем вступлении Твен подчеркивает, что, хотя эта корреспонденция является вымышленной, в основу ее положены подлинные события. «В напечатанных ниже письмах нет ничего, мною придуманного. Когда описываешь жизнь китайца в Америке, нет надобности расцвечивать ее собственной фантазией, совершенно достаточно просто излагать факты».
Первое письмо написано в Шанхае, откуда взволнованный А Сун-хи готовится к отплытию в страну обетованную:
«Решено, я покидаю мою угнетенную исстрадавшуюся родину и еду за море, в ту благословенную страну, где все люди свободны, все равны, где никого не оскорбляют и не притесняют, в Америку. Да, я еду в Америку, которая имеет драгоценное право называться землей свободы и отчизной смелых. Все мы с великой надеждой смотрим вперед — туда, где за волнами океана находится эта обитель счастья, и мысленно сравниваем лишения, которые мы терпели на родине, с благополучной, спокойной жизнью, ожидающей нас там. Мы знаем, как радушно Америка принимает немцев, французов и несчастных ирландцев, как они благодарны ей. Знаем, что она дает им хлеб, работу, свободу и что такое же гостеприимство она готова оказать всем другим угнетенным народам, уделить от своих щедрот каждому пришельцу, не спрашивая о его национальности, вере и цвете кожи».
Попав на пароход, А Сун-хи узнает, что в возмещение стоимости проезда (60 долларов), оплаченного будущим его американским хозяином, придется «оставить в залог» компаньону хозяина в Китае «жену, сына и двух дочерей». Выяснилось, кроме того, что из своего двенадцатидолларового жалованья он должен уплатить два доллара американскому консулу за справку для проезда на пароходе. Правда, консул обязан был за два доллара выдать общее удостоверение для всех едущих на пароходе, а он вместо этого содрал по два доллара с каждого пассажира. На пароходе было тысяча триста китайцев, значит, консул положил себе в карман 2600 долларов только за одни эти удостоверения. «Мой хозяин говорит, — сообщает А Сун-хи своему другу, — будто правительство в Вашингтоне знает про эти мошенничества и так ими возмущено, что еще недавно в конгрессе оно очень старалось облечь это вымогат... я хочу сказать — взыскание этих денег, в законную форму. Но законопроект не прошел, и консулу придется взимать такую дань незаконно до тех пор, пока следующий конгресс не узаконит ее. В этой великой, благородной и добродетельной стране преследуются все виды порока, злоупотреблений и крючкотворства».
Китайцы всегда ездят в третьем классе, отмечает А Сун-хи. «Хозяин говорит, что тут пассажирам нечего опасаться перемены температуры и сквозняков, потому-то эту часть судна и предоставляют нам. Вот еще пример самоотверженной и бескорыстной заботы американцев о бедных чужеземцах! В этом третьем классе, правда, тесновато и довольно душно и жарко, но, наверное, нам это только полезно». А Сун-хи готов терпеть все дорожные неудобства, ведь через десять дней свершится то, что ему обещано: «...я сойду на американский берег, где меня встретят великодушные обитатели этой страны, и я распрямлю спину и почувствую себя свободным среди свободных».
Путешествие длилось гораздо дольше, чем ожидал китаец, но вот наконец пароход прибыл в Сан-Франциско. А Сун-хи сошел, ликуя, на берег. «Хотелось плясать, кричать, петь, молиться этой благодатной земле свободы, отчизне смелых». Увы! Пока А Сун-хи спускался по сходням, полисмены успели избить его дубинками и отобрать пожитки. Городской врач насильно привил ему оспу, взяв за это десять долларов — последние деньги А Сун-хи, «десять долларов, которые я с таким трудом копил чуть ли не полтора года, отказывая себе во всем».
Но А Сун-хи заверяет своего друга, что эти случайности ничуть не умерили его энтузиазма, ибо он убежден, что, «если бы те, кто пишет законы, знали, что в этом городе есть сколько угодно врачей, готовых с радостью делать прививки за доллар или два, они никогда не стали бы назначать такую высокую плату за прививки бедным, беззащитным и нищим ирландцам, итальянцам, китайцам, которые бежали в их славную страну, спасаясь от голода и нужды».
Прожив в Сан-Франциско месяц, А Сун-хи стал свободным человеком. Его хозяин потерпел банкротство и согласился расторгнуть контракт с А Сун-хи при условии, что тот вернет ему деньги за проезд из первого же заработка. Без гроша в кармане, без единого друга, одинокий, в чужой стране, А Сун-хи чувствует себя нищим. Но тут он вспоминает с радостью, что он находится в Америке, «в прибежище, дарованном небесами всем обездоленным и несчастным!»
Однако недолго ему приходится утешаться этой мыслью. Какие-то молодцы натравливают на него собаку, и вот он уже «весь в крови и вся одежда его в клочьях». К счастью, один из прохожих позвал полицию.
А Сун-хи спасают довольно-таки странным образом. Его арестовывают, избивают и бросают на каменный пол в тюремную камеру, обвиняя в «нарушении общественной тишины и порядка». А в ответ на протесты его предупреждают, что суд не потерпит такой «дьявольской дерзости». Его истязают и снова запирают в камеру, потому что он не в состоянии уплатить штраф или внести залог. Из головы А Сун-хи не выходят последние слова полисмена, пинком втолкнувшего его в камеру: «Будешь гнить здесь, чучело заморское, пока не поймешь, что в Америке нет места для таких, как ты, и всех твоих сородичей».
А Сун-хи признается своему другу, что иллюзии его быстро тают. Даже мысль о том, что в Америке возможно существование тюрем, казалась ему невероятной, ибо тюрьмы, как он полагал, «созданы деспотами для того, чтобы заточать в них беспокойных патриотов», а «американцы, будучи свободными, не нуждаются в тюрьмах». Еще сильнее расстроился он, узнав, что в Америке есть люди, которых не наказывают за преступление. Вместе с ним в тюрьме содержали четырнадцатилетнего мальчика, арестованного за то, что он приводил девочек-школьниц на квартиры к видным гражданам города. Представьте себе горестное недоумение А Сун-хи, узнавшего, что «имелось серьезное намерение покарать джентльменов, пользовавшихся услугами этого подростка для завлечения девочек, но, поскольку этого нельзя было сделать без того, чтобы не обнародовать фамилии джентльменов и тем самым повредить их репутации, от этой мысли пришлось отказаться».
Свои последние иллюзии А Сун-хи теряет во время суда. Оказывается, ирландцам часто удается избегнуть наказания благодаря дружескому расположению к ним судей, а «неграм выносят обвинительный приговор, если есть хоть малейшее свидетельство не в их пользу; что же касается китайцев, то им обеспечена кара в любом случае!» Когда А Сун-хи робко попросил вызвать свидетелей китайцев, которые смогли бы подтвердить, что на него напали без всякого повода, переводчик холодно заявил: «Ничего не выйдет. В этой стране белые могут давать какие угодно свидетельские показания против китайцев, но китайцам не разрешается выступать против белых». Это уже совсем непостижимо для А Сун-хи:
«Я просто весь похолодел! Затем я почувствовал, как вспыхнуло мое лицо, я был возмущен клеветой на это прибежище обездоленных, где все люди свободны и равны — совершенно равны, совершенно свободны и совершенно равны. Я презирал этого испанца, говорившего по-китайски, злобно оболгавшего страну, которая давала ему пищу и кров. Мне до боли хотелось пристыдить его, процитировав слова из великой и славной американской Декларации независимости, которые у нас в Китае, переписанные золотыми буквами, вывешены над семейными алтарями и в храмах, — я имею в виду слова о том, что все люди созданы свободными и равными.
Но горе мне, Чин Фу, этот человек говорил правду. Да, он говорил правду. Мои свидетели явились в суд, но я не мог воспользоваться их показаниями...»
А Сун-хи приговаривают к штрафу в пять долларов или к тюремному заключению на десять дней. Одновременно с ним судили еще двенадцать-пятнадцать китайцев, и всех их тоже признали виновными на основании свидетельств белых, и ни одному не разрешили вызвать для своей защиты свидетелей китайцев.
В последнем (седьмом по счету) письме А Сун-хи рассказывает о суде: «К обеду все дела в суде были окончены, и те из нас, кому не повезло, были водворены в тюрьму; судья отправился домой; адвокаты, полисмены и слушатели из публики разошлись кто куда, оставив в мрачном помещении суда тишину, безлюдье и Стиггерса, газетного репортера, — который теперь займется описанием этих событий (как поведал мне один старик китаец), восхваляя до небес полисменов и понося китайцев».
«Друг Голдсмита снова в чужой стране» — значится в библиографических списках под общим заголовком «Забавные очерки». Вряд ли можно назвать «забавным» это разоблачение жестокости к китайским иммигрантам, которые стремились в Америку, считая ее убежищем для угнетенных. Надо сказать, что эти очерки страдают одним недостатком: слишком уж трафаретны в них образы китайцев — в этом Твен допустил погрешность. Но ни один писатель не изобразил столь убийственно контраст между мифом и действительностью американской демократии в том, что касалось китайского вопроса.
Примечания
«Друг Голдсмита снова в чужой стране» — этим заглавием Твен намекает на известную серию памфлетов и очерков английского писателя Оливера Голдсмита (1728—1774) «Китайские письма» (1760—1761), в которых современная жизнь описывается от лица китайца, путешествующего по Европе.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
