В статье «Договор с Китаем», помещенной в нью-йоркской «Трибюн» 4 августа 1868 года, Марк Твен объяснил, что выступает за принятие китайцев в американское гражданство в силу изменения своих взглядов на натурализацию национальных меньшинств. Причиной этой перемены послужило, говорит он, его новое отношение к гражданству негров: «Мысль о том, что негры могут стать гражданами Соединенных Штатов, была для меня неожиданна и неприятна. Но я смирился с ней. И теперь, когда лед сломан и установлен прецедент, я уже готов приветствовать всех желающих». Человек, написавший эти слова, вскоре признался близкому другу, что он «считал себя повинным в том зле, которое белые причинили негритянскому народу, держа его в рабстве», и теперь, взяв на себя плату за обучение одного негритянского студента в Йельском университете, «он лишь частично возмещает долг всех белых перед всеми неграми».
У Марка Твена были основания ощущать личную ответственность за это «зло». Он вырос в рабовладельческой среде; его отец и дядя владели рабами. Впрочем; он в пору детства и отрочества не сознавал противоречивости существования рабства в стране, населенной искателями свободы. Вспоминая свое детство, Твен признавался, что в школьном возрасте не испытывал отвращения к рабству, и, оправдываясь, объяснял это так: «Я не понимал, что рабство предосудительно. При мне никто его не осуждал; местные газеты не выступали против него; с церковной кафедры нам проповедовали, что оно существует с божьего благословения и система эта священна, а кто сомневается, пусть заглянет в библию и тогда он успокоится... Затем, для вящей убедительности, нам читали вслух священное писание. Что касается самих рабов, то если они и ненавидели рабство, то благоразумно умалчивали об этом. В Ганнибале мы редко видели дурное обращение с неграми, а на ферме никогда».
Этой же причиной объясняет Твен и тот факт, что его добросердечная мать (он называл ее «прирожденным союзником и другом всех обездоленных», говорил, что она «не позволила бы лишить свободы даже крысу») оправдывала систему рабства. «Мне кажется, она не сознавала, что рабство — это наглая, чудовищная, немыслимая узурпация. Ей никогда не приходилось слышать осуждения рабства с церковной кафедры, наоборот, она сотни раз слышала речи в его защиту и оправдание, она была знакома с библейскими текстами, благословлявшими рабство, а если существовали иные тексты, в которых рабство порицалось, то на них священник никогда не ссылался. Из того, что мать видела вокруг, она делала такое заключение: все умные, добрые, благочестивые люди единодушно верили, что рабство справедливо, сам господь благословил эту систему, и раб должен денно и нощно благодарить его за это. По всей вероятности, привычки и среда способны вершить чудеса. Как правило, наши рабы сами верили в это и были довольны».
Можно допустить, что в Миссури положение негров было более сносным, чем на крупных плантациях глубинного Юга. Можно поверить, что в Ганнибале негры и белые — и молодые и старики — довольно свободно общались между собой, и в детстве Твен дружил с неграми. Много лет спустя он рассказывал, что предпочитал общество своих негритянских сверстников обществу «избранных». Вспоминая летние каникулы, проведенные на ферме дяди, который владел тридцатью рабами, Твен писал в «Автобиографии»:
«Все негры были нам друзья, а с. ровесниками мы играли, как настоящие товарищи. Я не случайно употребляю выражение: «как настоящие». Мы были товарищами, но не совсем: цвет кожи и условия жизни проводили между нами неуловимую грань, о которой знала и та и другая сторона и которая делала полное равенство невозможным... Именно на ферме я полюбил негритянский народ и научился ценить его прекрасные душевные качества. Чувства симпатии и уважения к нему сохранились у меня на протяжении шестидесяти лет и ничуть не пострадали от времени. Мне и теперь так же приятно видеть черное лицо, как тогда».
Однако все это не смягчает того факта, что где бы оно ни было, на мелких ли фермах в штате Миссури или на крупных плантациях в низовьях Миссисипи, — рабство оставалось рабством. Заявление Твена, что в Ганнибале дурное обращение с рабами было редкостью, не отражает истинного положения дел. В его памяти на всю жизнь запечатлелась сцена, увиденная им однажды: скорбные лица («таких скорбных я никогда не видел») дюжины негров — мужчин и женщин, скованных общей цепью на пристани в Ганнибале и ожидающих отправки на южные работорговые рынки. Помнил он и другие страшные сцены: негр, которому хозяин размозжил череп куском железа; горничная Дженни, связанная отцом Твена и исхлестанная вожжами за то, что она посмела вырвать плетку из рук хозяйки, хотевшей наказать ее; рабы, сжигаемые на кострах толпами линчевателей в Миссури; беглые рабы, пойманные и связанные веревками; израненные, они лежат на земле и громко стонут. Количество объявлений в газетах Ганнибала с перечнем примет сбежавших рабов и с обещанием наград за их поимку — все это заставляет усомниться в словах Твена, что в его родных местах рабы «благоденствовали». Газета Ориона Клеменса печатала эти объявления, и младший брат, несомненно, знал, что в Ганнибале немало было рабов, готовых рискнуть жизнью, лишь бы уйти от Миссурийского «благоденствия».
Можно поверить, что в детстве Твен не слышал осуждения рабства, но он, без сомнения, знал, что даже в Ганнибале были люди, ненавидевшие рабовладельческую систему и требовавшие ее уничтожения. Дэвид Нельсон, президент Марионского колледжа в Вест-Эли, близ Ганнибала, был воинствующим аболиционистом в рабовладельческом графстве Марион, где из десяти тысяч жителей полторы тысячи были в 1840 году рабами. Кровавые расправы с аболиционистами, организованные местными плантаторами, заставили Нельсона бежать из штата Миссури. Несколько человек, живших на территории колледжа и неподалеку от него, подозреваемые в сочувствии аболиционистам, также были вынуждены срочно покинуть графство. В то время Твен был еще ребенком, но он, разумеется, слышал об этом событии, когда подрос: в Ганнибале не скоро забыли о нем. Кстати, оно послужило темой для рассказа Твена «Любопытная страничка истории». Писатель, несомненно, знал, что его родной отец, занимавший пост мирового судьи, приговаривал аболиционистов к тюремному заключению.
Молодому Твену было известно о борьбе против рабства, которую вели на Севере аболиционисты, но он не сочувствовал ей, о чем свидетельствуют его письма тех лет. В 1853 году он писал матери по поводу здания суда в Сиракузах, увиденного им по пути в Нью-Йорк: «Мне вспомнилось, как это здание было однажды оцеплено солдатами, чтобы не дать проклятым аболиционистам увезти чернокожего, принадлежавшего Мак-Рейнольду». В других письмах того же периода говорилось о недовольстве их автора тем, что негры на Севере пользуются свободой, не слыханной в Ганнибале. Ему было неприятно толкаться по улицам Нью-Йорка в толпе негров, мулатов, квартеронов и тому подобной «швали». Он пишет родным: «Самый уравновешенный человек способен разъяриться, когда ему приходится пробираться сквозь весь этот сброд». После нескольких таких прогулок по городу он возмущенно пишет матери: «Пожалуй, мне стоит выкрасить себе лицо черной краской: ведь здесь, в восточных штатах, черномазые в большем почете, чем белые!» Твен скучает по рабовладельческому Ганнибалу, где негры знают свое место. В письме к брату Ориону он восклицает: «Ужасно хочется увидеть славного негра старого закала!»
Об Орионе Твен как-то сказал, что хотя тот «родился и вырос среди рабов и рабовладельцев, тем не менее он всю свою жизнь до самой смерти был аболиционистом». Естественно возникает вопрос: почему Орион Клеменс, выросший в рабовладельческой среде, мог видеть в рабстве моральное зло, тогда как Сэм и его мать, жившие в той же среде, считали это в порядке вещей? Заметим, кстати, что, рекомендуя своего брата аболиционистом, Твен весьма преувеличивал, не меньше, чем когда заявлял, что их отец, хотя и был рабовладельцем, признавал рабство «великой несправедливостью». Орион Клеменс считал себя «предельно консервативным человеком» в вопросах, касавшихся рабства, «ненавидел северян-аболиционистов» и в довершение всего выступал против партии фрисойлеров1, впрочем, это не мешало ему называть рабство злом, выступать в защиту гражданских прав свободных негров в Ганнибале и накануне гражданской войны стать членом республиканской партии Линкольна.
Примечания
1. Фрисойлеры — члены массовой демократической фермерской партии, существовавшей в США с 1848 по 1854 г. После создания республиканской партии фрисойлеры вошли в состав ее левого радикального крыла. Фрисойлеры требовали запрещения продажи земли, которая, согласно их программе, должна передаваться безвозмездно тем, кто желает на ней трудиться.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
