Как и многие подлинно новаторские произведения мировой литературы, книги Твена носят остро-полемический характер. Глубоко самобытный писатель, создатель американского реализма, Твен на протяжении всей своей творческой деятельности непрерывно вел борьбу против всего, что противоречило реалистическим принципам его эстетики. Разумеется, литературная полемика не являлась для него самоцелью, но она вытекала из самой сущности тех идейно-художественных задач, которые он перед собой ставил. В литературу Америки он пришел как воинствующий реалист, с самого начала занявший непримиримо-враждебную позицию по отношению ко всяким попыткам искажения действительности. Ненавидя всякую ложь, фальшь, претенциозность в литературе, так же как в жизни, он вступал в ожесточенную полемику и с признанными литературными авторитетами прошлого и со многими современными ему американскими писателями. Он питал одинаковую неприязнь и к дешевым подделкам под романтизм, которыми изобиловала современная ему литература, и к приглаженному, плоскому, ограниченному «реализму».
Жанр литературной пародии был одним из излюбленных жанров творчества Твена на всем протяжении его деятельности. Он пародировал самые разнообразные типы и виды литературных произведений враждебных ему по своей общей идейной направленности.
По своей внутренней структуре его книги отчасти сходны с «Дон-Кихотом» Сервантеса, оказавшего заметное влияние на Твена; в них так же, как и в великом произведении испанского писателя, есть элементы литературной пародии. И хотя широкий и грандиозный авторский замысел отнюдь не исчерпывается этими пародийными мотивами, тем не менее они играют существенную роль в произведениях Твена и во многом определяют их художественное своеобразие.
Одним из объектов уничтожающей критики писателя была современная ему детская литература. Эта ненависть имела глубокие основания.
Филистерский дух ханжества, лицемерия, столь характерный для буржуазной литературы Америки, с особенной остротой ощущался в книгах, предназначенных для детей. Детская литература явилась в данном случае своего рода «кривым зеркалом», в котором в подчеркнутом и преувеличенном виде отразились все недостатки и пороки господствующего литературного направления.
Чопорная, чванная, благонравная, дидактически-добродетельная, она развивалась под знаком тех же либерально-охранительных идей, какие нашли свое воплощение в произведениях бостонских литераторов.
К моменту появления «Приключений Тома Сойера» одним из характерных жанров американской детской литературы были так называемые книги для воскресной школы, эра господства которых продолжалась вплоть до конца XIX века. Поставщиками произведений подобного рода были литературные посредственности, наводнявшие книжный рынок Америки сентиментально-благочестивыми рассказами о хороших детях, которым уготован путь в рай, и плохих детях, как правило, завершавших свою жизнь на виселице.
Традиционным героем книг для воскресной школы обычно бывает добродетельный и благочестивый, но хилый и немощный «хороший мальчик». Медленно угасая на одре болезни, он перед смертью успевает обратить на путь истинный «плохого мальчика» — маленького негодяя, не желающего посещать воскресную школу. Совершив этот подвиг благочестия, добродетельный отрок умирает, горько оплакиваемый всеми окружающими.
Многие из книг такого рода прибывали в Америку из Англии. Большое распространение в Америке имели произведения английской писательницы мисс Эджворт, под влиянием которой находились некоторые представители американской детской литературы. В своей деятельности они строго следовали предписаниям объединенного совета воскресных школ, который требовал, чтобы детские писатели избегали «даже малейшего, косвенного упоминания о чем-либо, что может противоречить строжайшим правилам благопристойности». Один из этих ревностных блюстителей общественной нравственности даже направил к известной детской писательнице мисс Седжвик письмо, в котором рекомендовал ей заменить игру в шарики, изображенную в одном из ее произведений, какой-нибудь другой игрой, так как соревноваться, заключать пари — это значит «всуе призывать бога». По меткому выражению одного из критиков, книги для воскресной школы были «чем-то средним между богословским трактатом и рассказом», что уже само по себе дает ясное представление о степени занимательности подобной литературы, предназначенной для детского чтения.
Печать ханжества и унылого назойливого дидактизма лежит не только на литературе воскресной школы, но и на других детских книжках, выходивших одновременно с ними.
В поучительном тоне они внушают своим читателям прописные истины из числа тех, которые, по меткому выражению Твена в одном из его ранних рассказов, «успели надоесть всем до тошноты еще до вавилонского столпотворения». Их герои — добродетельные мальчики и девочки — и все события их жизни изображаются в приукрашенном виде, с большой дозой приторности и сентиментальности.
Нередко детские писатели склонны были видеть в детях не столько мальчиков и девочек, сколько «несовершенных» и «несформировавшихся» взрослых людей. Названия известных книг Луизы Олькотт — «Маленькие мужчины» и «Маленькие женщины» — превосходно передают эту специфику произведений не столько самой Олькотт, сколько других американских детских писателей (мисс Седжвик, мисс Чайлд и др.). Своеобразные качества детской психологии, специфика детского сознания, его особая природа совершенно ускользали от писателей этого типа. Детские шалости, детские фантазии и мечты в их глазах — лишь легко устранимые недостатки, которые следует искоренять при помощи внушений и назиданий. Маленькие герои сентиментально-назидательных произведений этих авторов изо всех сил стараются подражать взрослым, и чем искуснее они это делают, тем с большей благосклонностью взирают на них их родители и наставники, которые, будучи преисполнены высоких нравственных достоинств, стремятся подтянуть своих питомцев до собственного уровня. Этот фарисейский дух особенно чувствуется в детских книжках тридцатых — сороковых годов.
Книжки Уэзерл, Уитни, Финли, повествующие о событиях жизни добродетельных юных леди, поражают сочетанием слащавой сентиментальности, пуританской нетерпимости и самого вопиющего ханжества.
Образцом литературы такого рода является, например, книга мисс Уэзерл (Сьюзен Уорнер) «Большой, большой мир», представляющая собой трогательную историю девочки-сироты. Находясь на попечении своей суровой и грубой тетки, она подвергается всевозможным притеснениям. Но у нее есть множество взрослых друзей, которые поддерживают ее дух бесконечными разговорами на религиозные темы. «Наш божественный спаситель» упоминается чуть ли не в каждой строке произведения мисс Уэзерл. Цитаты из священного писания составляют едва ли не треть всего текста книги. Одним из любимых развлечений героини романа является пение церковных гимнов.
Любопытно, что даже те писатели, которые по тематической направленности своего творчества были далеки от воскресной школы, находились под ее явным влиянием. В начале пятидесятых годов Эббот и Гудрич сделали попытку создания детской книги, представляющей собою нечто среднее между научно-популярной книгой и произведением «развлекательного» характера. Так, Эббот в своей двадцативосьмитомной серии «Приключений Ролло» заставляет мальчика Ролло совершить путешествие по различным странам Европы. Цель автора заключается в том, чтобы ввести в читательский обиход множество сведений исторического, географического, естественнонаучного и технического характера. Но невзирая на благие намерения Эббота и Гудрича, книги этих авторов безнадежно скучны. В немалой степени в этом повинны их герои, которые подозрительно смахивают на «хороших мальчиков» мисс Эджворт. Как они рассудительны, вежливы, благонравны, как они внимательны и почтительны к своим наставникам, которые никогда не забывают завершать свои лекции на научные темы соответствующими моральными сентенциями!
В пятидесятых годах возникает известная оппозиция дидактически-благочестивому направлению детской литературы. Добродетельные книжки, изображающие хороших и дурных мальчиков, нередко становятся объектом пародий.
Многие. писатели не шутя начинали считать, что добродетельные и благочестивые мальчики, изображаемые в детских книгах, «столь же похожи на живых настоящих детей, как цыпленок, зажаренный на вертеле, похож на живых цыплят, свободно разгуливающих по лугам и полям». Эта точка зрения, высказанная Генри Бичером, нашла поддержку у ряда детских писателей второй половины XIX века.
Однако задача создания реалистической занимательной детской книги не была разрешена буржуазными писателями Америки и после гражданской войны.
Та тяга к реализму, которая характерна была для американской литературы второй половины XIX века в области детской литературы, проявилась лишь в чрезвычайно поверхностной форме.
«Маленькие мужчины» (1871) и «Маленькие женщины» (1868), появление которых американская буржуазная критика обычно рассматривает как начало новой эры в американской детской литературе, — отнюдь не разрушили сентиментально-назидательной традиции, а лишь несколько обновили ее. Основная заслуга Луизы Олькотт заключалась в том, что ей удалось несколько оживить ходульных персонажей, именуемых хорошими мальчиками и девочками. Но и над страницами ее романов незримо витает тень учителя воскресной школы... Те же добродетельные юные герои и героини, которые если иногда и «грешат», то лишь для того, чтобы раскаяться, шалости которых носят настолько невинный характер, что могут вызвать у читателя лишь улыбку умиления; те же благочестивые сентенции, разбросанные по всему тексту романа, те же цитаты из Нового завета. Недаром «Атлантик Мансли» воздавал хвалу Луизе Олькотт. Она твердо придерживалась тех же позиций, на которых стояли литературные авторитеты, группировавшиеся вокруг этого журнала. Благоговейно и старательно она создавала идиллическую атмосферу вокруг домашнего очага американского обывателя. Ее романы представляли собой своеобразную апологию «американского образа жизни».
Эти «охранительные» тенденции еще более ясно проявляются у тех писательниц, которые пошли по стезе, проложенной Олькотт... Для произведений таких авторов, как Маргарет Сидней, Софи Мей, Сара Вулей, характерна идеализация богобоязненных и терпеливых бедняков. Так, Маргарет Сидней в своих книгах о «Пяти маленьких Пепперах» умиленно любуется своими бедными, но честными героями, которые с достойным похвалы смирением несут свой жребий, уповая на божье милосердие и на гуманные чувства более преуспевающих американцев. Сентиментальные книги о добродетельных детях продолжали оставаться господствующим жанром американской детской литературы, вплоть до последних десятилетий XIX века. Однако те оппозиционные настроения, которые возникли еще в предвоенные годы, на этом этапе приобретают более определенное выражение. Наряду с книгами «о хороших мальчиках» появляются книги «о плохих мальчиках». Создателем этого своеобразного жанра был Олдрич. В своей повести «История плохого мальчика» Олдрич сделал попытку избежать того назойливого дидактизма, который был неотъемлемым свойством детских книг Америки на всем протяжении XIX столетия.
Создавая свою повесть, Олдрич не скрывал ее полемического замысла. «Я называю свою книгу историей плохого мальчика... для того, чтобы отмежеваться от тех безупречных юных джентльменов, какие обычно появляются в произведениях этого рода»... Действительно, герой Олдрича Том Белли своим поведением во многом отличается от традиционных персонажей американской детской литературы XIX века. Вместе со своими товарищами, такими же сорванцами, Том предается отчаянному озорству. Чтобы разнообразить свою жизнь, он сжигает старый дилижанс, перемещает на лавка к вывески и совершает множество других столь же отчаянных шалостей. Но, сколь ни казалась книга Олдрича «бунтарской и необычной», она, в сущности, не нарушала установленного кодекса мещанской морали. Хоуэллс был несомненно прав, когда писал, что «несмотря на естественное нарушение юностью законов, он (герой Олдрича. — А.Р.) был в большей или меньшей степени частицей установленного порядка вещей и до некоторой степени был ограничен установленными традициями». Олдричу — одному из виднейших сотрудников «Атлантик Мансли» — и в голову не приходила мысль о возможности полемики с основными принципами той мещанской морали, которую утверждали осмеянные им книжки о «хороших мальчиках». Полемизируя с господствующим направлением детской литературы, он спорил против частностей, а не против ее принципиальных установок.
Роман Олдрича послужил отправной точкой для создания своеобразной традиции, которая в течение довольно долгого времени существовала в детской литературе США. «Книги о плохих мальчиках» выходили в Америке вплоть до начала XX столетия. Варианты образа «плохого мальчика» в целом были довольно однотипны. Правда, некоторые из героев произведений этого рода уже смутно предвосхищают юных гангстеров современных комиксов (таков, например, восьмилетний Джорджи — центральный персонаж книги Пека «Дневник плохого мальчика», который взрывает железнодорожный мост, устраивает пожар в доме учителя и т. д.), но в целом шалости «плохих мальчиков» носят довольно безобидный характер и не колеблют незыблемых основ мещанской морали и благоустроенного буржуазного быта.
«Приключения Тома Сойера» рассматривались американской критикой как произведение, возникшее в русле этой новой традиции. Любопытно, что после появления книги Твена многие «плохие мальчики» приобрели черты некоторого сходства с Томом Сойером. Но современные Твену буржуазные писатели, увидевшие в «Приключениях Тома Сойера» лишь обаятельную и веселую книгу о проказнике-мальчугане, восприняли только ее отдельные и второстепенные мотивы. Идейная концепция «Тома Сойера» осталась им глубоко чуждой.
В таком поверхностном осмыслении Твеновская традиция предстает в «Пенроде» Буса Таркингтона.
В оптимистически мажорном тоне Таркингтон повествует о забавных похождениях и веселых проделках своего героя. «Самый плохой мальчик города» — он дурно учится, обманывает старших, лжет учительнице, совершает набег на кухню и похищает пирожки. Выступая в детском любительском спектакле, он содействует позорному провалу этого полезного мероприятия, предпринятого по инициативе взрослых. Как и Том Сойер, он увлекается приключенческими романами и даже сам пытается сочинить книгу о похождениях некоего мрачного злодея.
Идя по стопам Тома Сойера, Пенрод влюбляется в двенадцатилетнюю обольстительницу Марджори и, переживая трагедию ревности, вызывает на поединок своего счастливого соперника, в чьем приглаженном и припомаженном облике читатель без труда узнает знакомые черты «первого франта Сент-Питерсберга» — Альфреда.
Но этими, чисто внешними сюжетными аналогиями и ограничивается сходство, существующее между книгами двух американских писателей. В «Пенроде» Таркингтона нет той искры, которая освещает роман Твена, — в нем нет бунтарского духа, воинствующего свободолюбия, просветительски-чистой веры в добрую природу человека, а поэтому и самая психология героя раскрыта в нем неглубоко. Глядя на Пенрода глазами взрослого человека, которого проказы мальчика забавляют и развлекают, автор, в сущности, оставляет весь внутренний мир своего героя за пределами книги. Рядом с Томом Сойером Пенрод кажется бесцветным и невыразительным. И дело здесь не только в масштабах таланта обоих писателей, а в глубоком различии их мировоззрения.
Роман Твена, полемически направленный против добродетельно мещанской литературы о «хороших мальчиках», резко отличается от других разновидностей современной ему детской литературы, в том числе и от книг «о плохих мальчиках».
Гонитель лжи и лицемерия, Марк Твен на всем протяжении своего творческого пути питал ненависть к воскресной школе. В ее адрес он неоднократно посылал самые язвительные и колкие замечания. В изображении Твена воскресная школа всегда предстает как олицетворение духовного убожества, вопиющего лицемерия и нестерпимого ханжества.
Именно с трибуны воскресной школы ловкий мошенник и наглый демагог, сенатор Дельворти — персонаж романа Твена «Позолоченный век» — елейно призывает своих «маленьких друзей» идти стезей добродетели, которая неминуемо приведет их, как и его, к почестям и славе.
Уже в самом начале своего творческого пути Твен создал злую пародию на книжки для воскресной школы. Он осмеял их елейно-ханжеский стиль в двух юморесках, из которых одна называется «Рассказами о плохом мальчике, которого бог не наказал», и вторая — «Рассказом о хорошем мальчике, который не преуспел в жизни». В остро-пародийной форме эти рассказы убеждают, что в жизни господствуют иные законы, чем в книжках для воскресной школы, в которых добродетель всегда вознаграждается, а порок наказывается. Презирающий мораль и благопристойность, плохой мальчик неизменно преуспевает во всех своих беззаконных действиях и великолепно устраивает свои житейские дела. Так, например, когда плохой мальчик забрался на чужую яблоню, чтобы красть яблоки, «сук не подломился, и мальчик не упал, и его не терзала огромная собака фермера, и он не чах потом на одре болезни целые недели, не раскаялся и не стал паинькой. О, нет! Он нарвал столько яблок, сколько ему хотелось, и благополучно спустился вниз. Когда собака подбежала к нему, он хватил ее кирпичом. Это было очень странно — ничего подобного никогда не случается в этих милых книжках с корешками под мрамор. Ничего подобного не бывает ни в каких книжках для воскресных школ».
Но особенно поучительной является история «хорошего мальчика», маленького лицемера, пытавшегося жить по рецептам книжек для воскресной школы. Мечтая о награде за свою добродетель, «хороший мальчик», совершающий подвиги благочестия, то и дело попадает в высшей степени неприятные ситуации, совершенно непредусмотренные книжками для воскресной школы.
Как и в других ранних своих рассказах, художник-реалист Твен показывает, что жизнь не умещается в рамках той убогой схемы, которую ей навязывают профессиональные и непрофессиональные проповедники-моралисты. Недаром история «хорошего мальчика», пытавшегося приспособить действительность к своим сентиментально-ханжеским идеалам, заканчивается картиной грандиозного взрыва, который сметает с лица земли добродетельного героя Твена, никак не рассчитывавшего на такую награду за свою добродетель.
Исполненные иронии рассказы о плохом и хорошем мальчиках являются своего рода прологом к «Приключениям Тома Сойера». В этом романе, написанном в 1876 году, Твен предпринял полное развенчание моральных, педагогических и религиозных верований американского обывателя.
Ханжеский мир лицемерия и фарисейства в семидесятых годах вплотную подошел к писателю, окружил его со всех сторон. Все непосредственное жизненное окружение Твена состояло из благочестивых и набожных филистеров. Они царили и в литературе и у собственного семейного очага писателя. Женившись в 1870 году на мисс Оливии Лэнгдон — дочери богатого промышленника, — Твен поселился в Хартфорде, одном из городов Новой Англии — тех штатов Америки, где традиции пуританства были особенно сильными и устойчивыми. В угоду жене, воспитанной в духе религиозного благочестия и строжайших правил «приличия», Твен должен был войти в «избранное общество» Хартфорда и вести «респектабельный» образ жизни.
«Этот простой непосредственный гений, пришедший с речного парома, из рудничного лагеря, из западноамериканской газеты того времени, растерялся и на некоторое время был загипнотизирован, попав в тот наглый, настойчивый, властный и полный условностей мир, к которому он необдуманно примкнул», — пишет Теодор Драйзер («Два Марка Твена»).
Твен позволил своей жене «редактировать» его произведения, изгоняя из них «грубость» и «непристойность», он внимательно прислушивался к советам Хоуэллса, «шлифовавшего» его стиль, но при этом он сохранял свое враждебно-непримиримое отношение к официальному благочестию американского мещанина и ко всем кумирам и фетишам буржуазной Америки.
Эту ненависть к мещанским условностям, свою любовь к свободе, ко всему, что есть в человеке здорового, чистого и светлого, он воплотил в одном из самых обаятельных образов своего творчества — в образе отчаянного сорванца, Тома Сойера.
* * *
Замечательный роман Марка Твена «Приключения Тома Сойера» принадлежит к числу тех произведений мировой классической литературы, которые особенно близки советскому читателю. Пронизанная любовью к жизни и людям и непримиримой ненавистью ко лжи и фарисейству, эта книга по праву пользуется популярностью у читателей всех возрастов.
Работая над «Томом Сойером», Твен сам хорошо не знал, пишет ли он его для взрослых или для детей. Вложив в эту задорную, насмешливую, жизнерадостную книгу свои заветные мысли и стремления, писатель был склонен думать, что «Приключения Тома Сойера» «будут читаться только взрослыми». Однако восторженные письма юных читателей, а также негодующие отклики признанных корифеев детской литературы убедили Твена в том, что он, неожиданно для себя, стал автором детской книги. Репутация романа как детской книги охотно была поддержана многими представителями современной Твену американской литературы и критики. Так, Хоуэллс писал Твену: «Неделю тому назад я кончил читать «Тома Сойера». Я не вставал, пока не дошел до конца рукописи — просто нельзя было оторваться. Это лучшая повесть для мальчиков, которую я когда-либо читал. Книга будет иметь беспредельный успех. Но вы должны совершенно определенно относиться к ней, как к книге для мальчиков. Если это будет так, то и взрослые будут наслаждаться ею в равной степени, а если вы перейдете к изучению характера мальчика с точки зрения взрослого, — это будет неправильно».
В ответ Хоуэллсу Твен написал: «М-сс Клеменс считает так же как и вы, что произведение должно выйти как книга для детей, чистая и простая, и я тоже так думаю. Конечно, это правильная мысль»...
Современная Твену критика не увидела в «Томе Сойере» тех качеств, которые придавали этому роману ценность в глазах взрослого читателя: полемической направленности, его демократического духа, непочтительно-дерзкого, насмешливо-иронического отношения Твена к религии, этике и морали буржуазного мира.
Между тем, как и многие значительные произведения мировой литературы, книга Твена была своеобразной декларацией воззрений большого писателя, который в полемике с официальной моралью утверждал в ней свой особый взгляд на жизнь и на человека.
Подведя в «Томе Сойере» итог целого периода своей деятельности, писатель в этой книге дал законченное выражение многим мотивам своего раннего творчества, которые в его предшествующих произведениях были лишь намечены. Бунт Твена против условностей, традиций, предрассудков буржуазного общества, начатый писателем еще в его юмористических рассказах, приобретает в «Томе Сойере» последовательный и четкий характер. Тема задорной, буйной жизни, которая вырывается из стесняющих ее мертвых условных форм, одна из центральных тем раннего творчества писателя, легла в основу его первой детской книги.
Конфликт между «естественным» началом жизни и убогой мещанской моралью в «Приключениях Тома Сойера» приобрел четкое образное воплощение, став конфликтом между живым, здоровым мальчиком-сорванцом и противостоящим ему миром взрослых, скучных людей, с их религией, воскресной школой, с нудно-дидактической системой школьного образования, с их ложью, фальшью и лицемерием.
Маленький герой Твена вошел в американскую детскую литературу как бунтарь, дерзко сломавший все привычные каноны и штампы, разрушивший давно установленные традиции, вне которых, казалось, немыслимо было самое существование детской литературы.
Вызванная к жизни духом демократической оппозиции буржуазному миру, книга Твена была по-иному поучительна и по-иному занимательна, чем все современные ей произведения детской литературы. Необычным был и герой этой книги, и ее язык, и ее композиция. С совершенно новым для американской детской литературы реалистическим мастерством она впервые раскрыла «мир детства» в его неповторимом психологическом своеобразии, в его особых формах и оттенках.
Полемический замысел книги Твена во многом определяет сюжетное построение романа. В «Приключениях Тома Сойера» Твен дает ироническое переосмысление традиционной схеме детской книги с ее каноническими образами «плохого» и «хорошего» мальчиков. «Дурной мальчик» Том Сойер в романе противостоит «хорошему мальчику» Сиду, чье «безупречное» поведение таит немалую дозу притворства и лицемерия. Правда, в сюжете книги Сид играет незначительную роль, но самое его присутствие в произведении подчеркивает полемическую направленность «Тома Сойера». Спор Твена с детской литературой его эпохи отнюдь не носил поверхностного, формального характера. С наибольшей откровенностью критический смысл книги Твена воплощался в той иронической трактовке взрослого мира, которую Твен дает в своем романе.
Взаимоотношения взрослых и детей, которые в подавляющем большинстве детских книг изображались в сентиментально-идиллических тонах, в романе Твена предстают в совершенно ином свете. Мир взрослых и мир детей в «Приключениях Тома Сойера» резко противопоставлены друг другу; они говорят на разных языках и между ними почти нет точек соприкосновения. Все повествование романа строится на антитезе «взрослого» и «детского» миров. Обличительная острота этого противопоставления заключается в том, что конфликт «отцов и детей» определяется не только различием возрастов действующих лиц романа, но и социальной природой изображаемого Твеном «взрослого» мира.
В романе «Приключения Тома Сойера» Твен изобразил Америку сороковых годов — Америку своей юности — «идиллическую», «мирную», «патриархальную». В ней еще только начинают бродить те темные силы, которые выйдут на поверхность в недалеком будущем. Его отношение к этой Америке полно противоречий. Он еще многого не видит в ее жизни, он не показывает ее разящих социальных контрастов, ее узаконенных преступлений.
Но все же, бросая ретроспективный взгляд на прошлое своей страны, он открывает в нем многие черты, связывающие его с настоящим. Пусть мирные обыватели захолустного городка в представлении Твена еще во многом далеки от хищных стяжателей «Позолоченного века», пусть автор «Тома Сойера» относится к ним со снисходительной иронией, наполовину прощая им их смешные заблуждения... Тем не менее, он ясно видит, что и этим «безобидным» мещанам свойственна ненависть к живой жизни, к свободным проявлениям человеческой индивидуальности.
Благодаря реалистическому мастерству Твена маленький захолустный городишко Сент-Питерсберг стал олицетворением обывательской стихии американской жизни с ее тупоумием, косностью и застоем, с ее неприязнью ко всему живому и индивидуальному.
С сокрушительной иронией рисуя картины жизни Сент-Питерсберга, Твен создает у читателя представление о мизерных масштабах духовных интересов крохотного городка, существование которого регулируется моральным кодексом, состоящим из запретов, принуждений и ограничений.
Начало косности и застоя скрывается и в переполненной евангельскими цитатами речи обитателей городка, и в одуряющей скуке воскресных проповедей, и в монотонном темпе сент-питерсбергского обывательского существования, изредка прерываемом какими-нибудь сенсационными происшествиями вроде убийства или обнаружения водочного склада в трактире «Общества трезвости».
Изгнание живой жизни за пределы Сент-Питерсберга осуществляется и при содействии тех толстых журналов, из глубины которых тетушка Полли извлекает свои сведения о патентованных медицинских средствах. Пуская эти рецепты в ход, она «сжигает внутренности» своего племянника, и, как известно, Тому удается избавиться от «болеутолителя», только показав его действие на коте Питере. Ввергнув кота в состояние вакхического веселья, герой Твена доказал противоестественность подобных методов лечения, против которых восстает сама природа.
Но ярче и убедительнее всего Твен раскрывает косную природу обывательского мира, изображая ту педагогическую систему, которой руководствуются взрослые обитатели Сент-Питерсберга во всех своих деловых и личных взаимоотношениях с младшим поколением. Эта система представляет собой наиболее всеобъемлющее и законченное выражение тех жизненных принципов, на которых основано все существование почтенных обитателей американской провинции. Если основой обывательского существования является насилие над жизнью и природой, то ведущим принципом сент-питерсбергской педагогики является насилие над ребенком. Все руководители юного поколения твердо убеждены в том, что держать в повиновении буйную молодежь можно только путем установления «террористического режима».
Самым радикальным средством убеждения и воспитания с точки зрения местных педагогов является палка. Оплеухи, затрещины, колотушки сыплются на Тома Сойера на протяжении всего романа. Дома его щелкает наперстком тетушка Полли, а в школе по его спине гуляет учительская палка. Ежедневная порка составляет обязательный элемент его существования, и он так привык к этой педагогической процедуре, что почти перестал ее замечать. Евангельское изречение: «Кто щадит младенца, тот губит его», цитируемое в романе тетушкой Полли, является стержнем, на котором держится принятая в Сент-Питерсберге педагогическая система. Однако розги и экзекуции составляют лишь внешнюю, «техническую» сторону воспитательной деятельности наставников юношества. Система насилия над ребенком осуществляется и в других формах. Наряду с физическими методами принуждения существуют и духовные: воскресная школа с бессмысленной зубрежкой библейских текстов, утомительным повторением прописных истин, да и вся система школьного образования, рассчитанная на то, чтобы живых здоровых детей превратить в законченных тупиц или в хитрых маленьких лицемеров. Для того, чтобы убедиться, какова конечная цель сент-питерсбергской педагогики, достаточно познакомиться с теми сочинениями, которые демонстрируются на экзамене в качестве высших достижений. Все они отмечены печатью безнадежного скудоумия, и в каждом из них «помахивает обрубленным хвостом» навязчивая, надоедливая мораль.
Любопытно, что центром программы является сочинение мистически-бредового характера, которое «заканчивалось такой суровой проповедью, предрекавшей неминуемую гибель всем, кто не принадлежит к пресвитерианской церкви, что за него присудили первую награду». Недаром в анналах сент-питерсбергской воскресной школы хранится предание об ученике, который стал идиотом, заучив на память две тысячи библейских стихов.
В остро иронических сценах, изображающих различные столкновения взрослых и детей, Твен показывает, что насилие над личностью ребенка является ведущим принципом официальной педагогики. Именно против этого насилия, осуществляемого в самых разнообразных формах, и бунтует детвора, находящаяся в состоянии скрытой оппозиции по отношению к суровому, деспотически-нетерпимому миру взрослых. Эти оппозиционные настроения Тома Сойера и его друзей иногда приводят к озорным, отчаянным выходкам, жертвами которых становятся представители старшего поколения. Экзаменационные испытания в сент-питерсбергской школе, как известно, заканчиваются трагикомическим эпизодом, в полной мере характеризующим взаимоотношения «двух миров»: из чердачного люка на голову учителя спускается кошка и уносит в своих когтях парик, скрывающий лысину педагога. Протестуя против назойливого дидактизма старших, маленькие герои Марка Твена питают инстинктивное отвращение к той «добродетели», которую им усиленно навязывают. Самый вид «хорошего мальчика» в чистом новом костюме, с краешком носового платка, торчащим из кармана, возбуждает в Томе Сойере чувство негодования.
Система запретов, принуждений, ограничений, применяемая по отношению к детям, вызывает у них инстинктивное чувство протеста, заставляющее их совершать поступки, прямо противоположные тем, какие от них ожидают.
Маленькие герои Твена обычно испытывают желание делать то, что им строжайшим образом запрещено.
Так, став членом общества «юных друзей трезвости» и дав обет никогда не ругаться, не пить и не курить, Том Сойер испытывает непреодолимое желание выругаться и покурить. Желание это настолько сильно, что герой Твена в конце концов порывает с «друзьями трезвости», после чего он, к удивлению своему, обнаруживает, что его не тянет ни к сквернословию, ни к курению; «от одной мысли, что это можно, пропадало всякое желание и всякий интерес».
«Задерганные и замученные мальчики из приличных семей» втайне завидуют бесприютному бродяге Геку Финну, который один во всем Сент-Питерсберге волен делать всё, что он хочет, не считаясь ни с какими запретами и ограничениями. Образ Гека Финна в этом романе еще не раскрыт до конца... И всё же живописная фигура маленького бродяги, с его лохмотьями, трубкой и независимым образом жизни, встает со страниц романа, как живое олицетворение той большой гуманистической темы свободы, которую Твен кладет в основу своего произведения.
Эта тема воплощена и в общем замысле романа, и в его отдельных эпизодах, и в самой атмосфере произведения Твена. Полемизируя со всей системой моральных, религиозных и педагогических воззрений американского обывателя, Твен в духе лучших традиций мировой гуманистической мысли отстаивает принцип свободного развития человеческой личности. В середине семидесятых годов, когда буржуазная литература Америки уже стояла в преддверии декаданса и в ней начинал звучать мотив неверия в человека, великий американский писатель с позиций своего демократического мировоззрения заявил, что человек по природе добр, что порочна не природа человека, а окружающие его социальные условия.
В рамках буржуазного мировоззрения конца XIX века для этой истины уже не было места. Эту верность величайшим гуманистическим принципам Твен сохранил благодаря своему подлинно демократическому мироощущению, которое определило его место не только в американской, но и в мировой литературе.
Протестуя против всякого насилия над человеком, Твен в своей книге показал красоту и поэзию «свободного», чистого, неразвращенного сознания, которое воспринимает мир во всей полноте его объективного бытия, во всем многообразии его цветов и красок.
Озорник и бунтарь, Том Сойер является любимым героем Твена именно потому, что он инстинктивно отметает от себя все, способное заглушить свойственное ему живое чувство жизни.
Проповеди священника, назидания учителей воскресной школы, розги педагогов и наперсток тетушки Полли не затрагивают его внутренней жизни, и поэтому он остается свободным и сохраняет всю живую естественность своих чувств.
Особенности композиционного построения романа дают возможность автору глубоко заглянуть в душевный мир своего героя и раскрыть детскую психологию во всем ее неповторимом своеобразии. Чередование событий в романе дается как последовательная смена жизненных впечатлений Тома. Нередко они предстают перед глазами читателя не в своем непосредственном, а в отраженном виде — такими, какими их видит герой. Как правило, Твен избегает параллельного описания одновременно происходящих событий. Так, например, читателю становится известно, что родные мальчиков, сбежавших на остров, пребывают в состоянии глубокой тревоги. Но об этом читатель узнает только тогда, когда Том, украдкой вернувшись домой, становится незримым свидетелем слез тетушки Полли и миссис Гарпер... Картина горя этих двух женщин дается сквозь восприятие Тома. Этот прием характерен для «Приключений Тома Сойера».
В построении своего романа Твен как бы воспроизводит логику детского сознания, в котором одно впечатление вытесняет другое и ассоциация идей лишена той логической последовательности, к которой привык взрослый человек.
Три сюжетные линии, намечающиеся в романе: «любовь» Тома Сойера к Бекки Тэчер, история кладбищенского убийства, история поисков клада — все время прерываются и развиваются совершенно самостоятельно, почти не обнаруживая никакой видимой сюжетной связи. Они не связываются и в сознании самого Тома: как истинный ребенок, он не может думать одновременно о разных вещах. Обычно он до такой степени захвачен впечатлениями данного момента, что они заполняют его целиком, не оставляя места для всего остального. Логика внутренней жизни Тома типична для ребенка. В ней нет ничего исключительного и необычайного.
В образе Тома обобщены наиболее характерные черты нормального, здорового детства. По признанию писателя, его герой «был списан не с одного лица, а явился комбинацией характеров трех мальчиков», которых знал Твен.
Отчаянный озорник, изобретательный, неугомонный, постоянный предводитель мальчишеских игр, Том Сойер отнюдь не «вундеркинд», не гений, поражающий своей исключительной талантливостью и одаренностью. Даже имя своему герою Твен стремился дать такое, которое звучало бы, как всякое иное мальчишеское имя... «Имя «Том Сойер» — одно из самых обыкновенных — именно такое, какое шло этому мальчику даже потому, как оно звучало, поэтому я и выбрал его...» — писал Твен.
Свойственное Твену мастерство реалистической типизации проявляется в том, что он сумел сделать Тома собирательным образом ребенка и в то же время сообщить его облику черты индивидуального своеобразия.
Характер этого неугомонного сорванца соткан из противоречий. Его внутренняя жизнь представляет собою причудливую смесь самых различных и противоположных устремлений, чувств, мыслей, настроений. Склонность к необузданному фантазерству уживается в нем с рационалистической трезвостью и своеобразным наивным практицизмом. Романтик и мечтатель, подражающий действиям героев приключенческой литературы, он в нужные минуты проявляет деловую сообразительность и практическую сметку. Так, в знаменитой сцене окраски забора, искусно играя на слабостях своих товарищей, Том сваливает на их плечи выполнение скучного и тягостного дела, порученного ему тетушкой Полли.
Однако великое преимущество Тома Сойера перед взрослыми обитателями Сент-Питерсберга заключается в том, что утилитарные практические задачи для мальчугана не являются самоцелью, — его захватывает самый процесс исканий, дерзаний и преодолений. Для него смысл существования заключается в преодолении многочисленных препятствий. Когда Том запускает пальцы в сахарницу, его, без сомнения, увлекает не только заманчивая перспектива полакомиться сахаром, но и риск, связанный с этим предприятием, за которое ему неоднократно попадало от тетушки Полли. Точно так же поиски клада для Тома интересны не своим непосредственным практическим результатом, а всем, что сопутствует этим поискам, связанным со множеством удивительных, рискованных приключений. Именно в таком мироощущении, в основе которого лежит представление о неисчерпаемых возможностях, скрытых в жизни и в человеке, для Твена заключается источник подлинной красоты и поэзии.
При всей кажущейся непоследовательности действий, мыслей и поступков Тома, в них есть четкая внутренняя логика. Они возникают на некоей общей основе. Этой основой, определяющей все поведение героя романа, является его кипучая наивная жизнерадостность, неутомимый интерес к жизни, неугомонная бурная энергия... Преисполненный избытком жизненных сил, он испытывает острое любопытство ко всему, что происходит в мире. Мир для него полон чудес, а жизнь кажется ему захватывающе увлекательной. Именно поэтому Том так зачитывается приключенческой литературой. Книги о разбойниках и пиратах рисуют жизнь именно такой, какой представляет ее себе Том: яркой, занимательной, героической, необычайной, изобилующей неожиданностями и приключениями. Том — романтик, но его «романтизм» — это не бегство от жизни, а особая форма участия в ней. Мышление Тома чрезвычайно конкретно, и по-настоящему его могут интересовать и волновать только те вещи, которые вмещаются в его жизненный кругозор и вызывают у него какие-то живые ассоциации. Многое в приключенческих книгах Тому непонятно, однако этот любознательный и живой мальчуган почему-то совершенно не пытается постичь значение тех слов и понятий, которые выходят за пределы его понимания.
Правда, питая уважение ко всему, что имеет отношение к его любимым книгам, герой Твена «фетишизирует» многие неясные ему термины. С этим связаны многочисленные комические диалоги романа вроде следующего:
«Удивительно подходящее местечко для оргий». — «А что такое оргии?» — «Не знаю. Но у разбойников всегда бывают оргии, значит и нам придется их устраивать».
Однако этот «догматизм» почти не имеет практических результатов. Играя в разбойников и пиратов, мальчик подражает только тем их действиям, которые для него понятны и интересны. Смутно отдавая себе отчет в том, что действительность отличается от его поэтических идеалов, герой Твена тем не менее далек от пессимизма. Трагедия разрыва мечты и действительности, столь характерная для взрослых романтиков, не существует для двенадцатилетнего мальчугана.
Своеобразие мировосприятия Тома, определяемое как его возрастом, так и индивидуальными особенностями его характера, заключается в том, что он не ощущает резкого разрыва между обыденным и фантастическим планами жизни. Воскресные школы, церковные проповеди, нудные школьные уроки — все эти скучные выдумки взрослых кажутся ему бессмысленными и ненужными, но он убежден, что рядом с этой неинтересной, тусклой жизнью существует замечательный и яркий мир, попасть в который легко и просто. Пылкое воображение героя Твена рисует картину его славного будущего, когда, став пиратом, он вдруг появится в своем родном городе. Том представляет себе, как он, прославленный пират, войдет в церковь «загорелый и обветренный, в черном бархатном камзоле и штанах, в больших сапогах с отворотами, с алым шарфом на шее, с пистолетами за поясом и ржавым от крови тесаком на перевязи, в шляпе с развевающимися перьями, под развевающимся черным флагом с черепом и... услышит шепот: «Это знаменитый пират Том Сойер, черный Мститель Испанских морей». В представлении Тома появление такого ослепительного романтического видения на фоне прозаической жизни Сент-Питерсберга — это вещь вполне вероятная и в принципе совершенно возможная. Деятельность разбойника нравится ему гораздо больше, чем должность президента США, но параллельное существование этих двух, столь не похожих друг на друга профессий кажется ему вполне допустимым. Его вера в волшебную природу жизни отнюдь не заимствована им из приключенческой литературы. Чтобы находить чудеса, ему не обязательно разыгрывать сцены из своих любимых романов. Требуя от жизни чудес, он обнаруживает их на каждом шагу, открывая «волшебную природу» самых прозаических и обыкновенных явлений.
Новаторское мастерство Твена как писателя-реалиста, пролагающего новые пути в американской литературе, с особенной силой проявилось в изображении повседневной будничной жизни его героя, которая предстает перед глазами читателя в совершенно особом, необычном освещении.
Утверждая поэзию и красоту чистого, свежего, неразвращенного сознания, Твен в своем романе показывает мир таким, каким его видит ребенок — чистым, бесхитростным, «наивным», с ослепительно-яркими красками и прозрачностью колорита. Необычайная ясность и четкость очертаний свойственна всем предметам этого мира: и «маленькому зеленому червяку, который ползает по мокрому от росы листу, время от времени поднимая на воздух две трети туловища, точно принюхиваясь», и ветхой деревянной церковной ограде, которая местами наклонилась внутрь, а местами наружу и нигде не стояла прямо; и мухе, которая «то потирала сложенные вместе лапки, то охватывала ими голову и с такой силой чесала ее, что голова чуть не отрывалась от туловища, а тоненькая, как ниточка, шея была вся на виду, то поглаживала крылья задними лапками и одергивала их, как будто это были фалды фрака».
Все эти незатейливые картины встают перед глазами читателя с такой отчетливостью, как будто он видит их в первый раз. В этом пристальном глубоком внимании ко всем индивидуальным свойствам и признакам разнообразных явлений, обычно ускользающим от равнодушного и привычного взгляда, в этой необычайной точности описаний («червяк поднимал две трети своего туловища») таится огромная сила поэтического очарования. Глядя на мир глазами Тома, читатель вместе с героем романа «открывает его заново», обнаруживая в нем какое-то новое и интересное содержание.
Раскрывая внутренний мир своего героя, писатель показывает, что к ребенку каждый предмет поворачивается своей «игровой», занимательной стороной. Слово «интересно» лучше всего определяет сущность тех впечатлений, которые Том Сойер получает от окружающего его мира.
При всей своей наивности этот оценочный критерий Тома лучше, богаче и человечнее, чем точка зрения расчета и выгоды, которой руководствуются взрослые люди в своей оценке жизненных явлений. Именно благодаря такому «бескорыстному» подходу весь окружающий Тома мир расцветает и преображается, наполняется ощущением радости жизни. Это ощущение радости бытия Том Сойер умудряется извлечь из всех приятных и неприятных положений своей жизни, находя его там, где, казалось бы, на него меньше всего можно рассчитывать.
Ни одному взрослому человеку не придет в голову, что с удалением зуба могут быть связаны какие-либо переживания, кроме самых неприятных. Между тем, в вырванном зубе Тома Сойера таятся неисчерпаемые возможности интереснейшего времяпрепровождения.
«Когда Том Сойер шел после завтрака в школу, ему завидовали все встречные мальчики, потому что в верхнем ряду зубов у него теперь образовалась дыра, через которую можно было превосходно плевать новым и весьма замечательным способом. За Томом бегал целый хвост мальчишек, интересовавшихся этим новым открытием, а мальчик с порезанным пальцем, до сих пор бывший предметом лести и поклонения, остался в полном одиночестве и лишился былой славы».
Когда Сид потихоньку крадет сахар из сахарницы, а тетушка Полли, заподозрив в этом преступлении Тома, подвергает его незаслуженному наказанию, Том умудряется извлечь своеобразное наслаждение из мысли о страшной несправедливости, жертвой которой он явился. С увлечением он рисует себе картину собственных похорон, рыдания терзаемой муками совести тетушки Полли, раскаяние Сида и слезы Мэри и, предаваясь этим печальным размышлениям, он «так наслаждался своими горестями, что... оберегал свою скорбь как святыню» и, испытывая «мрачное блаженство», постепенно впал в «приятное расслабленное состояние».
Как и все смертные, Том Сойер способен иногда испытывать скуку. Однако даже состояние скуки, в которое он впадает, таит в себе нечто заманчивое и соблазнительное, способное внушить читателю парадоксальную мысль о том, что и поскучать иной раз бывает интересно и занятно.
Даже столь мало поэтический предмет, как дохлая кошка, в руках Тома и Гека становится источником остро занимательных ощущений, орудием, при помощи которого можно приподнять завесу, скрывающую бесконечно увлекательные тайны жизни. В самой дохлой кошке, конечно, нет ничего таинственного и загадочного, но зато она может служить великолепным средством лечения бородавок. Чтобы избавиться от бородавок, нужно только явиться на кладбище в 12 часов ночи, держа дохлую кошку за хвост.
Никто, конечно, не сомневался в том, что любовь является поэтической страницей человеческой жизни. Однако любовь Тома Сойера не только поэтична, но в высшей степени «интересна». Его роман с Бекки Тэчер — это чудесная увлекательная игра в любовь, за перипетиями которой сами участники следят с захватывающим интересом. Играть в любовь «весело», и не случайно именно это слово приходит в голову Тому, когда он знакомит Бекки с правилами новой для нее, увлекательной игры:
«...и в школу мы всегда будем вместе ходить и домой тоже, когда никто не видит, и во всех играх ты будешь выбирать меня, а я тебя, это так уже полагается, и жених с невестой всегда так делают.
— Как это интересно. А я и не знала. Я еще никогда об этом не слышала.
— Ох, это так весело! Вот когда мы с Эмми Лауренс...»
Художественная сила книги Твена заключается в том, что писатель сумел всем незамысловатым «похождениям» Тома Сойера придать необычайную жизненную выразительность, благодаря чему они кажутся читателю столь же интересными, как самому герою романа. Изображаемый Твеном мир представляется живым и ярким в значительной степени благодаря тому, что писатель рассматривает его сквозь призму юмора. Благодаря юмористической трактовке Твен совлекает со всех явлений, окружающих его героев, покров будничной невыразительности, давая им свежие и яркие очертания.
«Оживляя» мир, возвращая ему его цвета и краски, юмор Твена в то же время служит и другой, не менее важной цели... Он подчеркивает критическую направленность романа. Ироническая тема романа — тема развенчания традиционных форм жизни американских обывателей — раскрывается во множестве юмористических эпизодов, которыми пестрит каждая страница «Тома Сойера».
Строя весь свой роман на антитезе «взрослого» и «детского» сознания, Твен пользуется юмором как художественным средством, при помощи которого изображаемый в романе «детский» мир соотносится и сопоставляется с миром взрослых. В юмористической интерпретации романа все обычные ситуации «взрослой» жизни, перенесенные в мир детей, предстают перед читателем в новом и неожиданном свете. Вспомним, например, замечательную сцену покупки клеща, в которой покупатель Том и продавец Гек ведут себя как заправские дельцы, по всем правилам совершающие акт купли и продажи. Гек, стремясь сбыть клеща по возможно более высокой цене, расхваливает достоинства своего товара, а Том, напротив, находит у клеща множество пороков и изъянов.
«— Что это у тебя?
— Ничего особенного. Клещ.
— Где ты его взял?
— Там, в лесу.
— Что ты за него просишь?
— Не знаю. Не хочется продавать.
— Не хочешь — не надо. Да и клещ какой-то уж очень маленький.
— Конечно, чужого клеща охаять ничего не стоит. А я своим клещом доволен. По мне и этот хорош.
— Клещей везде сколько хочешь. Я сам хоть тысячу наберу, если вздумаю.
— Так чего же не набираешь? Отлично знаешь, что ни одного не найдешь. Это самый ранний клещ. Первого в этом году вижу.
— Слушай, Гек, я тебе отдам за него свой зуб...» и т. д.
Эта юмористическая сцена несомненно имеет второй план: она представляет в неожиданно комическом свете обычные, примелькавшиеся в своей будничности отношения жизни взрослых.
С этой же целью Твен дает перечень вещей, составляющих «богатство» Тома, в состав которого входят: двенадцать шариков, пустая катушка, ключ, который ничего не отпирал, пара головастиков, шесть хлопушек, одноглазый котенок, медная дверная ручка, собачий ошейник без собаки, черенок от ножа, четыре куска апельсинной корки и старая оконная рама.
В подтексте этого пассажа скрывается мысль о том, что и богатства взрослых имеют столь же относительную ценность, как сокровища Тома, представляющие объект зависти всего младшего поколения сент-питерсбергских жителей.
Некоторые сцены романа имеют явно пародийный характер. Так, эпизод, в котором Бекки, впервые представ перед Томом, бросает к его ногам цветок, представляет пародию на одну из самых шаблонных ситуаций заурядного любовного романа. В книге Твена эта сцена кажется живой и очаровательной благодаря множеству юмористических деталей, которые автор вводит в повествование, например, сообщая читателю о том, что Том берет драгоценный дар любви не рукой, а пальцами ноги и, вследствие плохого знания анатомии, хранит его не около сердца, а около желудка. Эти юмористические подробности не только необычайно оживляют изображаемую Твеном картину, но сообщают ей особый, иронический смысл, переводя традиционные литературные ситуации в какую-то новую плоскость. Этот прием «переключения» привычных понятий в новый необычный план типичен для Твена.
Одним из художественных средств, при помощи которых он достигает такого результата, является речь действующих лиц романа. Язык героев романа с его диалектизмами, с его неуклюжими оборотами, с его наивной непосредственностью служит Твену мощным орудием для достижения комического эффекта...
«—Разве ты никогда не видал бриллиантов, Гек?
— Что-то не припомню.
— У королей их целые кучи...
— У меня и знакомых королей тоже нет.
— А вот если бы ты поехал в Европу, так там они на каждом шагу, так и скачут.
— Скачут?
— Ах ты, господи! Да нет же.
— А для чего же ты говоришь, что скачут?
— Да ну тебя, это я только так сказал, чего им скакать? Я это так сказал потому, что их там очень много. Куда ни плюнь, там и король».
Юмористическая окраска этого диалога создается именно благодаря необычным словосочетаниям, которые совершенно невозможны и немыслимы для взрослого человека... «Короли скачут»... В таком состоянии их, разумеется, не может представить ни один взрослый человек. Наивное выражение Тома, столь типичное для словаря ребенка, вызывает в сознании читателя картину, явно несовместимую с традиционными представлениями о величии, могуществе и власти... Именно к такому результату и стремится Твен. В «Томе Сойере» он предпринимает развенчание обывательских фетишей и кумиров. Его позиция в отношении к религии ясно раскрывается в знаменитой сцене, изображающей своеобразный «аттракцион», организованный Томом Сойером во время воскресной проповеди.
Том Сойер, обладающий чудесным даром «оживлять» всё вокруг себя и из всего извлекать ощущение радости жизни, пытается «оживить» и деятельность взрослых людей.
Из уроков учителя, из проповеди священника, из учебников воскресной школы ничего нельзя извлечь, кроме невыносимой скуки, ибо все эти интеллектуальные ценности взрослого мира безнадежно мертвы, гораздо более мертвы, чем дохлая крыса, из которой все-таки можно сделать предмет развлечения, особенно если привязать к ее хвосту веревочку и вертеть ее над головой. Для того, чтобы несколько оживить проповедь священника, требуется вмешательство совершенно посторонних персонажей — пуделя и жука «щипача». Эти пришельцы из иного мира вносят струю свежего воздуха в затхлую атмосферу церковной службы, и только при их содействии Том может выполнить свой религиозный долг и прийти к выводу, что и «проповедь может быть интересной, если внести в нее некоторое разнообразие». Так, сам того не желая и не сознавая, маленький Том произносит убийственный приговор над церковью и над религией.
Превращая юмор в орудие разрушения обывательских условностей и традиций, писатель стремится совлечь с вещей мертвую шелуху «общепризнанных» представлений и показать их в своем истинном виде.
Функции юмора в «Томе Сойере» сложнее и многообразнее, чем в ранних рассказах писателя. Демонстративно возвращая миру его «истинный облик», Твен раскрывает индивидуальную природу явлений, изображая их во всем конкретном жизненном своеобразии, во всей полноте их объективного бытия.
В «Приключениях Тома Сойера» юмор предстает в том качестве, какое еще не полностью раскрылось в предшествующих произведениях Твена — как особая форма реалистической типизации действительности. Именно поэтому юмористическая деталь у Твена — это всегда живая реалистическая деталь, вводя которую автор подчеркивает индивидуальную природу изображаемого им явления. Комический эффект при этом чаще всего достигается именно тем, что эта жизненно-конкретная, реалистически-выпуклая деталь опрокидывает привычные традиционные представления о предмете, поворачивая его какой-то новой и неожиданной стороной к читателю.
Так, например, мы узнаем, что вьющиеся волосы Тома доставляли ему немало огорчений, так как, по его мнению, делали его похожим на девочку, и он нередко пытался избавиться от этого досадного недостатка, втихомолку выпрямляя свои кудри.
Эта маленькая юмористическая деталь не только углубляет психологическую характеристику Тома, но и помогает читателю представить себе весь его внешний облик, описания которого Твен не дает в своем романе.
Если при этом вспомнить, что кудри были традиционным украшением всех мальчиков, изображаемых на иллюстрациях современных Твену детских книг, то полемический смысл этой детали станет совершенно очевидным.
Весь характер Тома строится на этих тонких юмористических штрихах, и этот прием усиливает реалистическую убедительность образа героя.
Одна из важнейших функций юмора Твена в «Томе Сойере» заключается в том, что он выступает здесь как особое средство психологической характеристики персонажей. Противоречивая структура характера Тома, «диалектика» его детской души яснее раскрывается благодаря юмористической интерпретации всех его действий и поступков. Рассматривая героя Твена сквозь призму веселого, жизнерадостного юмора, читатель ощущает, что «дурные» стороны его характера неотделимы от положительных качеств. Ведь именно свойственный Тому дух предприимчивости и любознательности, энергия и живость толкают его на всевозможные прегрешения и проступки, заставляют терзать тетушку Полли, лгать школьному учителю, дурно учиться и прочее.
Юмор Твена «оживляет» не только главных, но и второстепенных персонажей романа, сообщает их облику жизненную выразительность и индивидуальное своеобразие. Так, характер м-сс Гарпер — матери Джо Гарпера, играющей в романе совершенно незначительную эпизодическую роль, становится ясным для читателя благодаря маленькой юмористической подробности, вскользь упомянутой Твеном.
Оплакивая своего мнимо погибшего сына (убежавшего вместе с Геком и Томом на остров), м-сс Гарпер высказывает сожаление по поводу того, что отколотила его за сливки, которые вылакала кошка.
Эта маленькая черточка дает исчерпывающее представление как о нраве самой м-сс Гарпер, так и о характере ее взаимоотношений с исчезнувшим Джо.
Как и всегда у Твена, все эти мелкие незначительные юмористические детали усиливают интерес и занимательность его повествования, сообщают жизнь и движение образам романа.
Значение книги Твена, как нового этапа в развитии детской литературы, заключалось в том, что она открыла новый источник занимательного и интересного, о котором не подозревала вся предшествующая и современная «Тому Сойеру» детская литература Америки. Этим источником является простая обычная жизнь с ее будничными переживаниями, заурядными событиями, обыкновенным языком.
Поэтическая атмосфера романа создается при помощи довольно прозаических средств. Подобно Алладину герою известной восточной сказки, — замечательный американский писатель вызывает могущественных духов при содействии дрянной старой лампы и ни на что не годного медного кольца.
Строительным материалом Твена является и неправильная, переполненная жаргонными словечками, детская речь, и полосы грязи на неумытом лице Тома, и его смазанные салом башмаки, и ведро известки. Все эти прозаические явления в изображении Твена неожиданно приобретают огромную силу поэтического очарования.
Открытие, сделанное Марком Твеном, имело большое значение не только для детской литературы, но и для всей американской литературы в целом. Сквозь бесхитростные, лирически-чистые образы книги Твена просвечивала большая, творчески плодотворная мысль: мысль о поэзии и красоте внутреннего мира здорового неиспорченного человека. Именно поэтому «Приключения Тома Сойера» стали одной из тех книг, которые открывают новые перспективы художественного развития для прогрессивной американской литературы, стоявшей в преддверии реализма.
Всей логикой своего романа, всей системой его художественных образов Твен подводит читателя к мысли о том, что жизнь по природе своей может быть чудесной, увлекательной, что «чудеса» скрыты в самых обыкновенных, прозаических предметах. Разумеется, тот способ лечения бородавок, который предлагает Том Сойер, является абсолютно неприемлемым; представления Тома и Гека о возможностях практического использования дохлой кошки абсурдны и смехотворны, но тем не менее Том и Гек правы, когда требуют от жизни чудес, не мирясь с серой рутиной обывательского существования. Искания Тома Сойера носят наивный характер, но в основе их лежит здоровое чувство; ребяческая вера юных героев романа в «волшебную» природу жизни имеет больше оснований, чем ограниченный скептицизм взрослых.
Юмористически обыгрывая наивность детского восприятия жизни, относительность и условность жизненных представлений взрослых людей, Твен в то же время утверждает красоту и поэзию жизни, как нечто несомненное и объективно существующее.
Эта тема красоты жизни, являющаяся подспудным мотивом всего романа, в особенно ясной и наглядной форме утверждается в тех описаниях природы, какими изобилует книга Твена. Эти картины совершенно свободны от типичной для романа юмористической интерпретации.
Юмор Твена, расшатывающий основы традиционных обывательских представлений о жизни, создающий ощущение их относительности и необязательности, исчезает, как только речь заходит о Миссисипи с ее могучим простором или о пещере с ее таинственным сумраком.
Чудесной атмосферой свежести и поэзии овеян эпизод, изображающий пребывание мальчиков на «необитаемом острове», где они, освобожденные от всех утомительных и докучных обязанностей цивилизованных людей, живут одной жизнью со свободной прекрасной мудрой природой.
Твен был глубоко прав, называя свое произведение «гимном в прозе». Это гимн здоровому, неиспорченному человеку, гимн чудесной природе, гимн простой, здоровой жизни, богатой, яркой, глубоко поэтической. Маленькие герои Твена инстинктивно ощущают поэтическое начало жизни, и в этом заключается их преимущество перед взрослыми людьми.
Именно поэтому Тому и Геку Твен вручает клад, обладателями которого недостойны стать взрослые люди. Вся история с обретением клада дает прямое подтверждение правоты Тома и Гека, обосновывает правомерность их жизненной позиции. Они нашли клад, потому что хотели его найти и верили в его существование. Характерно, что мальчики совершенно сознательно отправились на поиски клада, питая твердую уверенность в том, что стоит только хорошенько поискать, и таинственные сокровища, скрытые в недрах земли, непременно будут обнаружены и станут их неотъемлемым достоянием. Разве вся эта история не доказывает со всей непреложностью, что в жизни возможны чудеса и что увидит их только тот, кто в них верит?
Подобно своим героям, Марк Твен верил в то, что «клад» существует и его можно найти.
Утверждая это, Твен показывает, какие неисчерпаемые сокровища скрыты в самих людях. Доброта, великодушие, честность, чувства дружбы и товарищества для Твена являются «естественными» чувствами, свойственными свежему, неиспорченному, неразвращенному человеку, Эту мысль Твен раскрывает в одном из центральных сюжетных мотивов своего романа, а именно, в истории убийства доктора Робинзона, где Геку и Тому привелось сыграть такую значительную роль. Как известно, преступление было совершено индейцем Джо. Однако убийце удалось уйти от заслуженной кары и взвалить ответственность за совершенное им злодеяние на ни в чем не повинного Мэфа Поттера. Случайно оказавшись свидетелем мрачной кладбищенской драмы, Том после колебаний, вызванных страхом перед индейцем Джо, в конце концов решился открыть истину судебным властям и спас Мэфа Поттера от угрожавшей ему виселицы. Эту победу над самим собой Том одерживает без всякого содействия взрослых людей. Моральные правила, внушаемые ему воскресной школой, не приходят на ум герою Твена, он подчиняется не этим мертвым догмам, а здоровому нравственному чувству, побуждающему его добиваться справедливости вопреки собственным эгоистическим интересам.
С особенной ясностью мысль о «естественной» доброте человека воплощается в эпизодах, связанных с Геком Финном. Беспризорному маленькому бродяге никто и никогда не объяснял, что такое нравственность и добродетель. Его воспитанием никто не занимался, и тем не менее, он способен на великодушные и самоотверженные поступки. С риском для собственной жизни Гек спасает вдову Дуглас от страшной участи, уготованной ей обуреваемым жаждой мести индейцем Джо.
Так элементы традиционной романтики, связанные, главным образом, с линией индейца Джо, приобретают совершенно особый смысл, становясь средством раскрытия основной гуманистической темы романа. Создавая детскую книгу совершенно нового типа, Твен использовал в ней и старые обычные приемы создания «увлекательной фабулы» со всеми необходимыми аксессуарами: таинственным убийством, мрачными злодеяниями, бегством, переодеваниями. Однако по существу и эта романтически-условная линия романа имеет глубоко полемический смысл. Романтический злодей Джо в романе Твена не случайно является индейцем.
Создавая этот образ, Твен вступает в полемику с определенной традицией американской литературы, восходящей к известному писателю-романтику первой половины XIX века — Фенимору Куперу. В истории американского романа эта прочная и устойчивая традиция представлена не только Купером, но и рядом других писателей — Симсом, Томсоном, Бэрдом, для произведений которых характерно романтически-стилизованное изображение индейского быта и нравов.
Твеновский индеец Джо с его «железным лицом» и фантастической кровожадностью многими своими чертами напоминает романтических злодеев «Кожаного чулка» и других, близких к ним по духу произведений американской литературы.
Перенося в свою книгу этот романтический реквизит куперовских романов, Твен подвергает его своеобразному переосмыслению.
Отношение Марка Твена к Куперу всегда было резко неприязненным. Его разногласия с Купером носили глубоко принципиальный характер и по существу являлись противоречиями между двумя различными стадиями развития американской литературы. Романтическая приподнятость романов Купера была неприемлема для реалиста Твена, последовательно отстаивавшего принципы правдивого изображения действительности.
Для Твена «поэзия» заключалась не в романтическом приукрашивании жизни. Источником красоты и поэзии для него была естественная, здоровая, неизвращенная природа вещей. Именно с этих позиций он полемизирует не только с Купером, но и со всеми видами авантюрно-приключенческой литературы, пользовавшейся особой популярностью у юных читателей.
Направленная против «литературы воскресной школы», книга Твена в то же время полемизирует и с приключенческими романами. Как известно, произведения этого рода, изображающие в романтическом свете приключения разбойников, пиратов, являются любимым чтением Тома Сойера. На всем протяжении книги Том Сойер и его друзья разыгрывают сцены из прочитанных ими произведений авантюрно-приключенческого жанра. Слова «убийство» и «грабеж» для Тома и Гека исполнены романтического очарования и они, захлебываясь, обсуждают планы предполагаемых набегов на караваны путников, нагруженные золотом и серебром. И, тем не менее, исповедуя культ преступления в своих играх и фантазиях, Том Сойер испытывает ужас и отвращение, когда жизнь ставит его лицом к лицу с настоящим убийством — страшным и безобразным. Оказывается, что в реальной жизни разоблачать убийцу лучше и «интереснее», чем убивать самому. Действуя согласно требованиям совести и чести, Том и Гек живут интересной, увлекательной и яркой жизнью и переживают приключения гораздо более занимательные, чем те, какие описываются в приключенческих романах.
Так, впервые в истории американской детской литературы появилась книга, которая во всеуслышание заявила, что быть честным и великодушным чрезвычайно «интересно» и что слова «человеколюбие», «честность», «благодарность» и пр. вовсе не являются синонимами непобедимой всепоглощающей скуки. Все эти затасканные до неузнаваемости слова, ставшие мертвыми, бессмысленными формулами в обиходе воскресной школы, в романе Твена оживают и обновляются, приобретают истинный человеческий смысл и глубокое нравственное содержание. Унылой «добродетели» воскресных школ писатель-демократ противопоставил высокое живое понятие «человечности», показав, что источником гуманных чувств являются не проповеди священника и не палка школьного учителя, а естественные побуждения неиспорченного и неразвращенного человеческого сердца. В этом заключается огромное воспитательное значение книги Твена и этим определялась сущность того переворота, который великий американский писатель произвел в американской детской литературе XIX века.
Разумеется, позиция Твена в «Приключениях Тома Сойера» была еще во многом противоречивой. Говоря о неисчерпаемых богатствах жизни, писатель не знает, как приобщить к ним взрослых людей. Красоту и поэзию жизни он показывает сквозь восприятие ребенка, подчеркивая, что лишь возраст его маленьких героев является предпосылкой их здорового естественного мироощущения. Именно поэтому Твен не знал, как сложится жизнь его героев, когда они станут взрослыми людьми. Он считал, что историю Тома Сойера можно продолжить в двух вариантах: в одном из них Том достигает высоких почестей, а в другом — попадает на виселицу. Каково должно быть «естественное» сознание взрослого человека, и как этот человек будет жить в тех жизненных условиях, которые существовали в буржуазной Америке? На эти вопросы книга Твена не дает ответа.
Эта внутренняя противоречивость позиции писателя определялась тем, что в эпоху создания «Тома Сойера» Твен еще неясно разбирался в социальных причинах того конфликта «отцов и детей», который он с таким мастерством изобразил в своем романе. Гуманистическая философия Твена, основанная на вере в «добрую природу» человека, распространяется не только на младших, но и на старших обитателей Сент-Питерсберга. Раскрывая ханжескую лицемерную природу буржуазного общества, восставая против его фарисейской морали, Твен в то же время еще очень снисходительно относится к носителям этой морали, видя в них хотя и ограниченных, но добродушных и благожелательных людей. Портреты сент-питерсбергских обывателей написаны не в сатирической, а в снисходительно-иронической манере. Именно в такой манере нарисован образ незадачливой воспитательницы Тома Сойера — тетушки Полли, в ней, с ее грозным наперстком, очками и наивным пристрастием к патентованным медицинским средствам, тоже есть нечто детское. «Педагогические воззрения» тетушки Полли, полностью соответствующие царящему в ее среде ханжескому духу, находятся в резком противоречии с ее естественными чувствами и побуждениями, со всем внутренним строем ее «простой и ясной как день» души. Пытаясь со всей добросовестностью воспитывать Тома по всем правилам педагогического искусства, она неизменно терпит неудачу. Ловкий мальчуган водит ее за нос, и она, сама того не замечая, то и дело попадает в смешные положения. И, тем не менее, Том, чуткий ко всему живому и настоящему, по-своему любит тетушку Полли и хорошо знает цену этой простой, доброй, хотя и несколько смешной и ограниченной старухе. Она, как и большинство других взрослых обитателей Сент-Питерсберга, — человек отнюдь не злонамеренный и своекорыстный, а скорее недалекий и заблуждающийся...
«Злое» начало жизни в романе Твена воплощено не в образах тетушки Полли, вдовы Дуглас и судьи Тэчера и даже не в образе раздражительного и пьяного школьного учителя, а в условном и надуманном образе индейца Джо. Тема собственнических отношений буржуазного мира с его моралью чистогана и своекорыстия, которая станет в центре внимания Твена в позднейший период его творчества, в «Приключениях Тома Сойера» едва намечена. Правда, в финальной сцене романа, изображающей «бунт» усыновленного вдовой Дуглас Гека Финна, уже звучит мотив обличения власти денег как силы, враждебной человеческому счастью.
«Знаешь, Том, ничего хорошего в этом богатстве нет, — говорит Гек, — нет, не хочу я больше этого богатства, не хочу больше жить в этих душных домах. Мне больше нравится в лесу, на реке... Я не люблю, когда мне деньги даром достаются». В монологе Гека уже намечена та тема, которая полное раскрытие получит в романе, посвященном этому герою, тема развенчания буржуазной цивилизации, основанной на закрепощении человека.
Однако этот эпизод при всем его значении не определяет ни общей атмосферы романа, ни логики развития его главных образов. Он лишь предвосхищает тему будущих произведений Твена и ясно показывает направление эволюции писателя, жизнерадостно-оптимистические настроения которого уступали место настроениям скорби и разочарования.
Характерно, что и сам Твен считал, что последняя глава выпадает из стиля его произведения: «Что касается последней главы, то я думаю ее изъять, ничего не добавляя вместо нее, — пишет он Хоуэллсу, — что-то подсказывало мне, что книга завершена, когда я дошел до этого листа, и так было сломлено искушение детально написать о жизни Гека у вдовы, вместо того, чтобы обобщить это в одном абзаце»...
Пройдут годы, и эта последняя глава разрастется до масштабов целого романа — того произведения, в котором в полный голос прозвучит новый трагический мотив разочарования, скорби, ядовитого сарказма и обличения.
Но пока — эти настроения еще не овладели Твеном, и его «Том Сойер», несмотря на свойственную ему бунтарскую, вызывающую интонацию, несмотря на язвительные выпады в адрес буржуазной морали, религии и педагогики, еще далек от гневных сатирических произведений будущего Твена.
Начиная с «Тома Сойера», тема детства прочно входит в творчество Твена.
Следующим этапом эволюции писателя явилась его вторая книга о детях — «Принц и нищий».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
