Литературная деятельность Марка Твена начинается столь рано, что захватывает отроческие годы, проведенные на реке Миссисипи. Очарование этого счастливого возраста на всю жизнь сохранилось в душе писателя, многократно было отражено в его романах, книгах путешествий, в «Автобиографии», рассказах, письмах, беседах. Так, в письмах к другу Уиллу Боуэну Твен признается, что романтика детства всегда имела для него «неоценимую прелесть»1.
Ганнибал — город детства Твена — был молодым поселком. Лишь к середине века, когда Сэм Клеменс покидал его, Ганнибал насчитывал до трех тысяч жителей и становился одним из значительных городов, расположенных по долине Миссисипи. Поэтическая культура пионеров этого города и его окрестностей оказала огромное воздействие на сознание юного Сэма Клеменса. На ферме дяди Джона Куорлза близ Флориды, куда Клеменсы из Ганнибала отправляли детей на летние месяцы, он слышал бесчисленное множество поэтических преданий, «страшных» сказок, легенд и песен. Сама жизнь в деревне в пору короткого безмятежного детства — с «запрещенным» купаньем, ловлей змей и летучих мышей, собиранием лесных орехов и дикой ежевики, с «историями» старого негра «дяди Дэна» по вечерам — была счастливой поэтической порой, о которой с восторгом вспоминает престарелый Твен в «Автобиографии». «Бессмертные сказки» Дэна Твен хранил в памяти как сокровище, и одна из них — «Золотая рука» — прочно вошла в репертуар публичных выступлений Твена-рассказчика и вместе с ним совершила кругосветное путешествие в 1897 году, заставляла трепетать сердца слушателей в Европе, Азии, Африке и Австралии. «Дядя Дэн», ставший прототипом негра Джима, одного из самых пленительных героев произведений Твена, был для него воплощением лучших человеческих качеств.
«Именно на ферме я и полюбил его черных сородичей и научился ценить их высокие достоинства, — признавался позже Твен, — мне и теперь так же приятно видеть черное лицо, как и тогда»2. Это действительно были симпатии и привязанности, память о которых сохранилась у писателя на всю жизнь. «Все негры были нам друзья, — вспоминает Твен, — а с ровесниками мы играли как настоящие товарищи»3.
Каждый пятый человек в маленьком Ганнибале находился в неволе. «Я живо помню человек двадцать черных мужчин и женщин, — вспоминает Твен, — прикованных друг к другу цепями и лежащих кучей на панели; они ждали отправления на южный рынок. Это были самые печальные лица, которые я когда-либо видел»4.
Рабы в цепях и рабы-менестрели с их задушевными песнями, с драматизированными легендами-инсценировками — таковы неизгладимые впечатления детства Марка Твена5.
Народно-поэтическое творчество белого населения, главным образом юмористическое, вошло в духовную жизнь Сэма Клеменса значительно позже, когда раздвинулись рамки маленького города и юноша пошел бродить по свету, слушая рассказы речников, лесорубов, горняков, сплавщиков, бродячих актеров, рыбаков, охотников. Но уже в эти детские и отроческие годы Сэм знал десятки «хвастливых» историй, в которых хвастун оказывался трусом; знал множество анекдотов, рассказываемых от лица «простака», «простака-энтузиаста» — фермера, попавшего в город. Наивный фермер, боясь вторжения железной дороги на его ранчо, думает, что скотосбрасыватель локомотива унесет его стадо в Чикаго. Старуха из Луизианы останавливает пароход, чтобы попросить капитана распродать ее яйца в Новом Орлеане, купить ей «катушку ниток, моток шелка, а на остальные — свечку...» Такого рода юмористические «скетчи» заполняли газетные листки провинциальных городов США того времени.
Народная юмористическая традиция для юноши Клеменса была органической — он родился и рос среди людей, каждый из которых был рассказчиком смешных историй. Например, мать Сэма, Джейн Клеменс, обладала большим даром рассказывания народных юморесок; от нее сын унаследовал медлительную речь и серьезную манеру повествования, что при передаче комических рассказов производило неотразимое впечатление.
Широководная, неукротимая и могучая Миссисипи также оказала большое влияние на душу Сэма Клеменса. Ее поэтическое воздействие столь огромно, что образ реки, ставши символом вольности, никогда не уходит из его творчества.
Четыре счастливых года, когда Марк Твен водил пароходы по Миссисипи, были самым отрадным временем его жизни. Позже он никогда уже не испытывал такого чувства гармонической полноты жизни и радостного удовлетворения ею. Обучаясь лоцманскому делу, С. Клеменс забросил даже журналистику, которой начал заниматься с тринадцатилетнего возраста. За годы лоцманства он написал лишь несколько заметок в речную газету «Дельта»6.
Ученические юморески Сэма Клеменса, появившиеся в печати в 1861 году7, говорили о том, что молодой журналист талантлив, но в то же время свидетельствовали об отсутствии у автора литературных навыков, должной культуры, а главное — жизненного опыта.
Гражданская война положила конец судоходству на реке Миссисипи. Движение судов прекратилось, и Клеменс, оставив свой пароход «Дядя Сэм» вблизи Сент-Луиса, вернулся в Ганнибал. «Король реки» потерянно бродил по любимому городу. Его семья покинула город, молодые приятели уходили в армию. Южане спешно пополняли свои войска. Вскоре и Сэм Клеменс был завербован в армию конфедератов. Получив старого мула, он две недели трусил на нем рысцой среди солдат армии генерала Прайса, испытывая чувство мучительной тоски и стыда. Он не мог разделять «принципов» конфедератов, провозгласивших: «негры не равны белым», «рабство, подчинение высшей расе является естественным и нормальным состоянием негров». Армию конфедератов народ открыто называл «отступниками» и выказывал ей свое презрение. Вспоминая об этом времени в старости, Твен писал в одном из частных писем: «Я был солдатом в начале войны и был преследуем, как крыса, все это время»8.
О том, как простой народ относился к разгоревшейся политической и военной борьбе, свидетельствует рассказ Твена в кругу родных и друзей много лет спустя. Однажды группа солдат Сэма Клеменса (он был избран лейтенантом) постучалась в фермерский дом и попросила еды и приюта. Дверь отперла суровая женщина.
«Вы отступники! Провизии?.. Провизии для отступников, в то время как мой муж — полковник армии Соединенных Штатов? Убирайтесь отсюда!»
И, вооружившись кочергой, она стала на пороге.
Сэм Клеменс не выдержал и через две недели после своего зачисления в армию южан сбежал оттуда. Характерно, что побег Клеменса отнюдь не был единичным случаем: из армии рабовладельцев убегали многие молодые южане. И, наоборот, когда Линкольн в апреле 1861 года объявил призыв волонтеров в армию северян, то вместо 75 тысяч человек явилось в четыре раза больше — 300 тысяч добровольцев. Молодой Клеменс не был в их числе: его общественное сознание к такому акту не было готово и гражданственные настроения еще не обозначились, хотя симпатии его были на стороне борцов за уничтожение рабства и он живо интересовался судьбою тех знакомых ему людей, которые сражались против южан-рабовладельцев. Так, в письме к брату Ориону от 11 мая 1862 года Твен вспоминает своего учителя лоцмана Биксби и говорит, что тот «заслужил свой чин». Речь идет о героизме Биксби, который повел флотилию судов северян против конфедератов.
Опасаясь преследования военных властей южан, Клеменс воспользовался первым благоприятным случаем, чтобы покинуть Юг. Его брат Орион был назначен секретарем губернатора Невады. Сэм объявил себя «секретарем секретаря» и в июле 1861 года вместе с братом отправился в Неваду. Описание этого путешествия и жизнь в Неваде составят спустя одиннадцать лет содержание «Закаленных».
Невада оказалась новой ступенью жизненной школы Марка Твена. Он переболел «жаждой внезапного обогащения», попав в разгар «серебряной лихорадки», когда в Неваду устремились десятки тысяч людей, и хотя не приобрел навсегда иммунитета, но именно потому, что переболел, мог создать образ Селлерса в «Позолоченном веке». В Неваде он узнал цену товарищества в труде, лишениях и борьбе с природой, — без этого не могли бы быть созданы образы Гека Финна и негра Джима. Расширились его знания о жизни и людях, обогатилась сокровищница наблюдений над ними («Я знал шахты и шахтеров изнутри так же хорошо, как Брет Гарт извне», — писал Твен в 1891 году)9. Здесь, наконец, он участвовал в острой жизненной борьбе, в настоящей битве за место в «раю» удачливых собственников, и хотя вышел из нее потерпевшим поражение, но повзрослевшим, закаленным.
Будучи в Карсон-Сити и гоняясь за «миллионами» на кварцевых рудниках, он не прекращал деятельности журналиста10. Журналистом Твен был всю жизнь — с ранней юности до самой смерти.
Газета «Энтерпрайз», в которой начал постоянную работу журналиста Марк Твен, была солидным изданием, с дельным редактором и хорошо подобранным коллективом сотрудников. Это была первая литературная школа Марка Твена, принесшая ему много пользы. Из кого состоял коллектив газеты? Издателем и владельцем «Энтерпрайз» был Джо Гудмен, дружбу с которым Твен сохранил на долгие годы. «Энтерпрайз» была первой печатной газетой в Неваде, основанной в Дженуа в 1858 году — за год до того, как нашли серебро в тех краях. Через два года она перекочевала в Вирджиния-Сити и стала самой популярной газетой штата. Город был большим горняцким лагерем, и газета живо откликалась на кипучую и бурную жизнь шахтеров. Джо Гудмен был в прошлом золотоискателем и наборщиком, позже — журналистом и издателем. Он имел легкое перо, увлекательную, доходчивую манеру, пользовался у читателя большим уважением, несмотря на свою молодость (в журналистском коллективе Клеменс был самым старшим). Гудмену Твен обязан многим. Это он учил его «оперировать фактами, фактами, фактами» (даже тогда, когда их не было!), чтобы завоевать доверие читателя. Он требовал от молодого журналиста определенности, а не намеков и недоговорок, требовал от языка статей яркости, красочности, от автора — энергичного способа выражения, смелости постановки вопроса, свежести материала. Чтобы добыть информацию, Твен и его друг журналист Дан де Квилли (Уильям Райт) носились по городу с такой энергией, что «трава под ногами не росла». Дан де Квилли уже был известен по всему побережью Тихого океана, его знали как талантливого юмориста, автора скетчей, рассказов, помещаемых в различных журналах и газетах Запада. Гудмен предсказывал ему блестящую карьеру и возлагал на него больше надежд, чем на Марка Твена.
Дан де Квилли тяготел к мистификациям и фантастическим сюжетам, вплетал, например, в свой репортаж сообщение о том, что в горняцком лагере появилось привидение. Была сильна у него и общественная «струнка». Он смело вставал на защиту бесправных китайцев, нападал на полицию, на правительственные учреждения. Твен любил «старика Дана» за смелость, за полет фантазии; его собственный стиль был еще угловатым, лишенным литературной тонкости. Манера Марка Твена с ее иносказательностью приводила к тому, что читатели не всегда понимали его юморески или понимали не так, как желал автор.
Работа с Даном де Квилли заполняла пробелы журналистского воспитания Твена: он учился писать проще и яснее.
Твен охотно общался с весельчаком, забиякой и задирой Стивом Гиллисом, которому ничего не стоило ввязаться в драку, вызвать кого-либо на дуэль; с Р. Дэгеттом — одаренным журналистом, мастером газетной полемики. Дэгетт учил Твена искусству вести газетные бои с городскими промышленниками, редакторами других газет, полицейскими властями и т. д. Обладал он незаменимым качеством учитывать все слабые стороны противника и метко поражать его, целясь в самые незащищенные места. Его прямота и принципиальность высоко ценились Джо Гудменом и всеми сотрудниками газеты.
Со Стивом Гиллисом Марк Твен «упражнялся» в бесчисленных проделках, бражничал и распевал на улице им сочиненные сатирические непристойные стихи, задирающие «видных» горожан. Одну из таких песен — богохульную и дерзкую — друзья распевали уже в Сан-Франциско, куда молниеносно должны были оба переселиться: им грозило тюремное заключение за вызов на дуэль некоего Катлера. По законам Невады, дуэлянтов сажали в тюрьму. Марк Твен и Стив Гиллис — зачинщики дуэли — с первым дилижансом отправились в Сан-Франциско (в мае 1863 года). Раблезианский рассказ Марка Твена «1601» имел свой прототип в той песне, которую Твен и Гиллис распевали на улицах Сан-Франциско.
Неугомонный Стив Гиллис изувечил кабатчика в драке, был привлечен к суду; Твен взял друга на поруки, а тот сбежал и не явился на суд. Пришлось бежать и Твену. Оба скрылись у Джеймса Гиллиса — брата Стива, старого золотоискателя, жившего в горах. Знакомство с Джеймсом было приятным. Он имел много хороших книг и был большим знатоком западных юмористических сказок-небылиц. По вечерам Твен с огромным удовольствием слушал искусного рассказчика. Днем искали золото, которого так и не нашли.
Среди литературных знакомств Твена в Вирджиния-Сити интересным было общение с Артимесом Уордом (настоящее имя Чарльз Фаррар Браун).
Артимес Уорд был в зените славы, его комические лекции пользовались большой популярностью. Но и Марк Твен к тому времени уже составил себе имя; его статьи перепечатывали другие газеты с очень лестными для автора заголовками. «Дикий юморист прерий», как назвал Уорда Твен, встретился с «буйным юмористом Тихоокеанских Склонов» — титул, которым газеты одарили самого Марка Твена. Встреча удовлетворила обоих. Твен был в восторге от комической манеры Уорда-лектора, а Уорд был очарован литературным «братством» Вирджиния-Сити настолько, что прожил в городе вместо двух дней несколько недель. Позже в письме к Твену он вспоминает время, проведенное в обществе виргинских журналистов, как «яркое пятно своей жизни». Твен тоже не забыл этих дней и в письме к Олдричу в 1871 году подробно описал один из вечеров с участием Гудмена, Уорда и других, когда много было читано стихов, выпито вина и выпущено острот11.
Марк Твен считал Уорда отличным артистом-рассказчиком и особенно восхищался его уменьем выдерживать паузы. Позже и сам Твен мастерски владел «искусством паузы» (его выступления с негритянской легендой «Золотая рука»). Твен очень правильно расценил обаяние комических лекций Уорда: оно заключалось в его манере, а не в материале. Манера Артимеса Уорда — подчеркнутое «простачество» рассказчика, введение комических недоразумений, использование диалектов, обыгрывание нелепых и абсурдных положений, пародирование библейских текстов — резко отличалась от канонизированных и общепринятых литературных форм. Это было замечено литературной общественностью Запада, об этом трубили газеты, предсказывая Уорду великую будущность. Но он не оправдал надежд.
В буржуазном литературоведении не раз поднимался вопрос о влиянии Уорда на Марка Твена, но решался он однобоко. Действительно, все то, что характеризовало манеру Уорда-рассказчика, войдет и в литературный обиход Марка Твена, но не потому, что Уорд влиял на Твена, а потому, что оба молодые литераторы заимствовали из одного и того же источника — из народного юмора.
В этом смысле можно говорить о литературной школе западных юмористов, первыми представителями которой были Артимес Уорд и Марк Твен. Вместе с тем, на наш взгляд, между ними существовала и качественная разница, явившаяся причиной того, что Уорд остался безвестным, а Марк Твен стал гордостью национальной литературы. Уорду не хватило таланта ввести живой народный юмор в литературу, не растеряв его очарования. Рассказы Уорда в печати выглядели бледными, худосочными, лишенными красок и юмора: он механически переносил в литературу приемы устного юмористического рассказа.
У А.М. Горького есть замечательно емкая характеристика народных и литературных форм языка:
«Деление языка на литературный и народный значит только то, что мы имеем, так сказать, «сырой» язык и обработанный мастерами»12.
Артимес Уорд переносил «сырой» язык в литературу, Марк Твен избежал этой ошибки.
Жизнь и работа в Сан-Франциско столкнули Марка Твена с новой группой писателей-журналистов. Это был круг литераторов, группировавшийся вокруг первого периодического калифорнийского издания «Голден эра». Марк Твен попеременно сотрудничал то в газете «Голден эра», то в «Калифорниен», но с гораздо меньшим успехом (у редакторов, зависимых от местных дельцов, — не у читателей), нежели в Виргинии. В Сан-Франциско у него оказалось больше времени заниматься техникой литературной работы, чем в шумном горняцком лагере. Он вошел в круг литераторов Сан-Франциско как журналист «с именем», хотя многие из них обладали большим литературным опытом, чем Твен. «Он никому не подражает. Он — сам школа», — почтительно отозвался о Марке Твене один из молодых писателей Сан-Франциско Фитцхьюг Людлоу.
В начале 60-х годов Сан-Франциско представлял собою литературный центр запада США: «Калифорниен», по характеристике Марка Твена, в 1864 году была «лучшей еженедельной литературной газетой в Соединенных Штатах»13. Главным сотрудником в ней был Брет Гарт. Он был наиболее видной фигурой и в литературном содружестве Сан-Франциско. В эти годы в «Калифорниен» сотрудничал и молодой Амброз Бирс.
Встречу с Марком Твеном Брет Гарт описывает так:
«Он имел удивительную голову: курчавые волосы, орлиный нос и орлиные глаза — такие, что даже второе веко не удивило бы меня, — необычайная натура! Брови у него были густые и кустистые, одет он был небрежно, и его главной чертой было величавое равнодушие к окружению и обстоятельствам. Барнс представил его как мистера Сэма Клеменса и сказал, что он показал необычайный талант в ряде газетных статей, подписанных «Марк Твен»14.
В Сан-Франциско Марк Твен провел более двух лет. Новая среда оказала заметное воздействие на формирование таланта молодого журналиста. Оно заключалось в расширении общекультурных знаний, в выработке навыков в области литературной техники, которых так недоставало Твену, в становлении литературных вкусов, в лучшем использовании фольклорных сюжетов. Учителем Марка Твена оказался Брет Гарт, более опытный литератор, чем начинающий Твен. Об этом свидетельствует письмо Марка Твена к Олдричу в январе 1871 года.
«Я не люблю быть обвиняемым в заимствовании у Брет Гарта, но он терпеливо отделывал мой слог, учил, тренировал меня, пока не превратил неуклюжего публициста с его грубой гротескностью в писателя, у которого есть параграфы, главы, который нашел определенное признание даже у некоторых хороших людей в стране. И это мое полное благодарности воспоминание имеет значение ввиду того, что Брет Гарт разорвал нашу длительную дружбу год тому назад, без всякой причины или повода с моей стороны»15.
Американский критик Иван Бенсон в своей книге «Годы, проведенные Марком Твеном на Западе» утверждает, что Брет Гарт выправлял скетчи Марка Твена, которые тот печатал в «Калифорниен»; однако указывает на отсутствие писем Брет Гарта к Марку Твену. Действительно, среди писем Брет Гарта нет ни одного, адресованного Твену. Это свидетельствует о том, что связь между писателями была крепкой только в период их жизни в Сан-Франциско, затем она ослабела и прекратилась совершенно.
Именно в 1871 году, когда Марк Твен писал Олдричу о Брет Гарте, в творчестве последнего начинается перелом, за которым следует увядание его таланта. Брет Гарт продолжает писать рассказы, романы, пьесы, но терпит неудачи; нужда и буржуазная критика окончательно добивают его. В 1880 году он отправляется в Германию в качестве консула, позже навсегда поселяется в Лондоне, продолжая зарабатывать на жизнь пером, но начинает ненавидеть литературный труд, превратившийся для него в ремесло. Лишенный почвы, связи с жизнью Америки, он мучается своим литературным бессилием, в то время как его бывший ученик и друг приобретает мировую известность.
В эти годы Брет Гарт горько жалуется на безрадостную жизнь и высказывает отвращение к литературному труду, к которому он прикован, как каторжник к тачке.
«Ты не в состоянии ненавидеть перо и чернила так, как ненавижу я, вынужденный жить в этом и этим», — пишет он жене16.
В это же время Марк Твен признавался:
«Я равнодушен ко всему, но работа — я люблю ее, я наслаждаюсь ею. Я делаю это без какой-либо цели и без честолюбия, просто из любви к труду».
Так по-разному сложилась жизнь двух сверстников (Брет Гарт на год моложе Марка Твена). Талантливость, безграничная любовь к писательскому делу и тесная связь с жизнью родины сделали Твена выдающимся мастером, в то время как для его учителя литературный труд превратился в проклятие.
Среда, в которой формировался талант молодого Твена, была пестрой и разнообразной, и многое накладывало отпечаток на его творческий облик. Например, Твен часто изображает себя в качестве простака, неудачника, труса, подлеца, вора, идиота и т. д. Это фольклорный комический прием был столь распространенным на Западе, что стал стандартом у талантливого комического «лектора» Эдгара Вильсона Ная — современника Твена. Най-юморист «специализировался» на изображении идиота-энтузиаста.
Не проходила бесследно и дружба с Джорджем Кейблом, с которым позже Марк Твен выступал вместе на эстраде. Юмор Кейбла был иным, чем у Твена. Кейбл тяготел не к гротеску, вызывающему гомерический хохот слушателей, а к спокойной простоте тонкого юмора. Кейбл и Твен, поставленные рядом, как будто дополняли друг друга; может быть, поэтому они и любили выступать вместе. Кстати, именно Кейбл способствовал рождению замысла «Янки при дворе короля Артура».
Тонкий художественный вкус Кейбла Марк Твен высоко ценил, его лекторской манерой откровенно восхищался, его рассказы хвалил. Кейбл имел одну страсть, к которой Марк Твен относился с сочувствием и уважением: любил рыться в старых рукописях, старых газетах, собирал африкано-креольские народные песни и добытые сокровища переносил потом в свои рассказы. Вместе с Кейблом Твен ходил на молитвенные собрания в негритянские церкви слушать прославленные гимны негров. Эта привычка осталась у Твена на всю жизнь и доставляла ему много радости17.
Над Петролеумом Нэсби (настоящее имя Дэвид Росс Локк) Марк Твен немало потешался; по словам Твена, Нэсби читал одну и ту же лекцию «Будь проклят Ханаан» в течение девяти месяцев, но после 225 вечеров мог запомнить одну лишь начальную фразу своей рукописи: «Мы все произошли от своих предков...» Нэсби писал драмы, был известен как поэт, но Твен описывает его как человека тупого, некультурного, имевшего, однако, бешеный успех. Твен был несправедлив в оценке Нэсби, который в своем политическом развитии стоял выше Твена. Враг рабовладения, талантливый оратор, Нэсби произносил обличительные речи, полные сатирических, политических выпадов и метких характеристик.
Далек был Твен и от «горького Бирса», как его прозвали в Сан-Франциско. Амброз Бирс писал уже тогда в специфической для него манере. Тяготение к ужасному и патологическому, бессильная ненависть к «отвратительному миру», бесплодный скепсис и злая ирония — характерные ее черты.
Твен был полон энергии и силы; мрачные психологические и стилистические изыски Амброза Бирса его не привлекали.
Вирджиния-Сити и Сан-Франциско были отличной школой журналистской выучки для Марка Твена18. Здесь он почувствовал уверенность в своих силах — бродячий наборщик, лоцман, солдат, приисковый шахтер-старатель окончательно связывает себя с литературным трудом. Твен приучился наблюдать факты реальной жизни и давать им оценку, — журналистика «прикрепила к земле» его творчество столь крепко, что позже даже взлет в область фантастического не отрывал писателя от действительности. У молодого Твена появилось умение смело браться за животрепещущие темы, отделять личные выпады от обобщений, умело пользоваться гротеском. Журналистика приучила также Твена к непрерывной общественно-политической и литературной борьбе, дала умение ориентироваться в сложной обстановке и точно направлять свои удары. Это в свою очередь рождало сознание собственной полноценности. Об этом времени Твен позже вспоминает как о «полной до краев чаше вина жизни»19.
Определившиеся демократические симпатии заставили молодого Твена много и настойчиво трудиться над формой своих статей, юморесок, рассказов: он желал быть понятным для простого люда, к которому обращался. Язык его ученических скетчей был вымученным и тяжеловесным, заполнен дешевыми словесными украшениями, обилием местных речений. Постепенно изменяясь за время работы в газетах Невады и Калифорнии, он стал более свободным, непринужденным, более простым и сильным. Твен стал экономен в выборе слов, стремился к ясности и в то же время к оригинальности. Уже в Вирджинии-Сити он объявил войну фарсовой пародийности в своем стиле, хотя эта особенность еще долго будет характеризовать его литературную манеру.
Складываются типичные черты литературного стиля раннего Твена. Неоценимое значение в их формировании имел народный американский юмор — сокровищница, из которой Марк Твен всю жизнь и без устали черпал сюжеты, характеры, ситуации, образы, художественные приемы, языковые формы.
Жизнь среди народа, общение с плотовщиками, матросами, лоцманами, лесорубами, горняками, фермерами-переселенцами обогатили Марка Твена ценнейшим материалом, а главное — создали в нем ту нравственную основу, которая в годы позднейших испытаний рождала в нем стойкость и огромной силы внутреннюю сопротивляемость ханжеству и подлости буржуа, помогали в борьбе за независимость и за право говорить правду.
* * *
Буржуазное литературоведение считает Марка Твена народным юмористом, но не всегда вкладывает в это определение положительный смысл.
В начале XX века американский литературовед А. Хендерсон писал о Марке Твене: «Его стиль был богат речью, присущей простому народу»20. Для характеристики юмора Марка Твена А. Хендерсон обращается к классической формулировке Л.Н. Толстого: «Искусство народа — всеобщее искусство»21.
Президент Франклин Рузвельт отозвался о великом юмористе так: «Марк Твен был воплощением того чувства юмора, без которого немыслимо существо американской человеческой натуры. Марк Твен, конечно, не принес юмор американскому народу — он взял его от него»22.
Об этом же говорит и Стефан Лекок в своей книге о Твене: «Если Марк Твен и не создал американского юмора, он по крайней мере обнаружил его и кое-что сделал из этого. Он не совершил того, что сделал Шекспир для английской драмы и Мильтон для ада. Но он нанес юмор на карту»23.
Однако в последние годы понятие «народный писатель» буржуазные литературоведы делают двусмысленным и почти оскорбительным для Марка Твена.
В.У. Брукс вкладывает в это определение смысл: невежественный, некультурный24. Почти то же звучит и у К. Эндрьюса, который подчеркивает лишь энергичную грубость языка Твена как элемент его «народности»25.
Буржуазные литературоведы не в состоянии определить национальное значение юмора их великого соотечественника. Даже если они и могли бы это сделать, они побоялись бы заявить о том, какие новые функции приобрело богатое народное юмористическое искусство, став достоянием талантливого мастера.
Марк Твен придал традиционным мотивам народного юмора большую идейную глубину, в его творчестве юмор позже превратился в средство сатирического изображения американской общественной системы, в могучее оружие.
Марк Твен, проведший юность на берегах Миссисипи, в горах Невады и Калифорнии, исколесивший Америку вдоль и поперек, свою работу в газете «Энтерпрайз» начал саморекомендацией в духе Дэвида Крокета — героя народных юмористических сказок: «Я потомок Великого Американского Орла и жеребенок континентальной матки»26. Это сразу покорило сердце редактора Джо Гудмена и читателей газеты.
Свои ранние юморески Марк Твен строил весьма примитивно: они были иллюстрациями к какой-либо сентенции общественно-бытового характера. Иллюстративность позволяла разрисовывать рассказ всякими узорами, которые подчас затемняли основной смысл. В октябре 1863 года в «Энтерпрайз» появился рассказ Марка Твена «Резня в Эмпайр-Сити».
Сюжет рассказа был таков. Некто Гопкинс был доведен до безумия одной горной калифорнийской компанией, акционером которой он был и которая его разорила. В безумии он убил семь своих детей, оскальпировал жену и, перерезав себе горло «от уха до уха», с окровавленным скальпом жены поскакал в город Карсон и замертво упал против бара «Магнолия». Вся эта преувеличенно жуткая история нужна была Твену для того, чтобы бросить упрек в адрес калифорнийских спекулянтов. Но так как молодой писатель потерял чувство меры и без толку нагромоздил кровавые детали, то в этом море крови утонул предполагаемый юмор. Наутро, к своему удивлению и огорчению, Твен узнал, что читатели газеты приняли его выдумку за чистую монету и не заметили морализующей сентенций в конце рассказа, адресованной калифорнийским дельцам. Пропала и такая «юмористическая» деталь в духе фронтира: Гопкинс, перерезав себе горло «от уха до уха», все же скакал на лошади до самого Карсона.
Все калифорнийские газеты с многочисленными комментариями перепечатали рассказ Марка Твена, приняв его за хронику. Но вскоре соперничающие с «Энтерпрайз» газеты раскрыли это как «жестокую и идиотскую мистификацию», требуя расправы с «глупым репортером». Марк Твен был сильно удручен своей неудачей.
Как видно, в свои газетные рассказы он механически переносил юмористические приемы устного творчества — гротескное преувеличение, стремление ужасное сделать комическим. Спустя восемь лет в сборнике 1875 года «Новые и старые рассказы» Твен поместил заметку «Моя кровавая резня», в которой пояснил, что его ранний виргинский рассказ задуман «был сатирой, глубокой сатирой», но нагромождение «ужасающих» деталей погубило ее. Оказывается, «Резня» была направлена против крупных держателей горнорудных акций в Неваде. Твену в то время было известно, что велись жульнические махинации вокруг акций «Компании серебряных рудников Данея» в Сан-Франциско; газеты объявили их «лопнувшими» для того, чтобы мелкие акционеры сбыли их за бесценок. На самом деле акции были надежными, но мелкие держатели — Гопкинсы — поддавались панике и разорялись.
Марк Твен выступил против спекуляций, которые уже в то раннее время были самыми типичными в практике американской биржи, но литературная неопытность сыграла с ним злую шутку: вместо «сатиры» он написал уголовную хронику. Стремясь быть «точным», он сообщал: «В 10 часов в понедельник...» Гопкинс совершил свои злодеяния, потом столько-то миль проскакал, потом у какого-то бара упал. Твен позаботился даже о деталях, создающих зрительный образ: поломанная мебель, разбросанная одежда, — такой погром учинил Гопкинс дома. «Резня» была хорошим уроком молодому журналисту: он понял, что бессмысленная детализация, не связанная с идеей произведения, придает ему другое, неожиданное для автора, содержание.
Детективные и всякие иные мистификации занимают в истории американской журналистики весьма видное место. В провинциальных газетах того времени наблюдалось засилье детективных «историй». Юный Сэм Клеменс еще в ганнибальской газете брата Ориона угощал читателей такими «сенсациями»: «Ужасное происшествие! 500 человек убито и пропало без вести!» А потом сообщал, что «пошутил». Очень часто газетные «утки», (их была уйма!) помогали темным махинациям дельцов. Рассказ Марка Твена был выдержан в традиционном духе газетных мистификаций. Но в то же время отличался от них: Твен пытался разоблачить виргинских промышленников.
Мистификация публики юмора ради в те годы тоже была в большом ходу;27 позже Твен называл себя родоначальником этого «жанра». В 1873 году в одной из публичных речей, в которой он клеймил разнузданность печати, Твен признавался:
«По собственному опыту знаю, что журналисты склонны ко лжи. Несколько лет тому назад я сам ввел на Тихоокеанском побережье особый и весьма живописный вид вранья, и он не выродился там и до сих пор. Когда я читаю в газетах, что в Калифорнии прошел кровавый дождь и с неба падали лягушки, когда мне попадается сообщение о найденной в пустыне морской змее или о пещере, утыканной алмазами и изумрудами (обязательно обнаруженной индейцем, который умер, не успев досказать, где эта пещера находится), то я себе говорю: «Ты породил это детище, ты и отвечай за газетные небылицы!» И — ведь привычка вторая натура — по сей день мне приходится все время следить за собой, чтобы не отклониться от правды»28.
Однако мистификации — самые «живописные» — встречались у Твена и позже.
Первым рассказом, где народный американский юмор был использован Твеном с тактом и разборчивостью, была «Знаменитая прыгающая лягушка из Калавераса».
В 1867 году в Нью-Йорке вышла книга рассказов Марка Твена под названием «Знаменитая прыгающая лягушка из Калавераса и другие рассказы». Голубые, зеленые, коричневые — всех оттенков томики с золотым тиснением и с прыгающей лягушкой на обложке охотно раскупались читателями Нью-Йорка, быстро создавая славу автору. Марк Твен был приятно удивлен подобным успехом, хотя скрыл удовольствие под напускным равнодушием.
Лучшим рассказом сборника была «Прыгающая лягушка».
Твен услышал этот рассказ в декабре 1864 года в одном калифорнийском лагере горняков и сделал пометку в «Записной книжке»: «Колеман с его прыгающей лягушкой — пари с прохожим на 50 долларов — прохожий не имеет лягушки, и Колеман достает ему лягушку. В это время прохожий наполняет лягушку Колемана дробью, и она не может прыгать. Лягушка прохожего выигрывает». Эта запись — первый набросок знаменитого рассказа. Вернувшись из своего путешествия по горам Джекасса, где он вместе со Стивом Гиллисом был старателем, Твен навестил Брет Гарта и рассказал ему «Прыгающую лягушку». Экстравагантная история, переданная в особом, «твеновском», тоне — медленно, невозмутимо и с гонким юмором, — привела слушателя в восторг. Позже Брет Гарт говорил, что эта «история» никогда не была и не будет такой забавной в печати, какой была для него, рассказанная впервые самим Марком Твеном.
Нью-йоркский корреспондент журнала «Альта» в Сан-Франциско писал, что рассказ Марка Твена «...заставил хохотать весь Нью-Йорк, и Марк Твен, можно сказать, создал себе марку. Меня пятьдесят раз спрашивали об авторе и рассказе, газеты перепечатывают его повсюду. Рассказ расценивается как лучшая вещь сезона»29. Его читали не только горожане. Перепечатанный десятками газет, он ходил по рукам между рудокопами на отдыхе, в лагерях между солдатами, в лесу между дровосеками. «Его слушали с восторгом, точно какую-нибудь легенду Гомера или северную сагу»30, — пишет в своих воспоминаниях Н. Брукс, золотоискатель, ставший позже журналистом.
Это была юмористическая «история», известная по всему Калифорнийскому побережью и на берегах Миссисипи, встречающаяся в негритянском и индейском фольклоре, трижды появившаяся в печати, прежде чем Марк Твен опубликовал свой вариант. Самым интересным предшественником, «Прыгающей лягушки» Марка Твена был рассказ журналиста Лейланда «Лягушек стреляю без пороха», напечатанный в нью-йоркском журнале «Дух времени» в мае 1855 года. Он был услышан Лейландом на берегу Миссисипи, в Арканзасе. Большая часть его состояла из пейзажных и бытовых зарисовок, традиционных фольклорных острот по поводу жажды одного лесоторговца, который залпом «выпивает» штабеля леса, шесть негров и три упряжки. Рассказ был выдержан в духе юморесок «хвастовского» жанра.
Иначе обработал этот сюжет Марк Твен. Соль его рассказа — в индивидуализированной передаче «истории» от первого лица с сохранением особенностей живой речи, уснащенной тонким юмором: читатель видит юмористическую ситуацию, которой не замечает простодушный рассказчик, повествующий о происшествии со всей серьезностью. Позже эта манера речи талантливо использована в «Гекльберри Финне». Рассказ от первого лица навсегда остался излюбленным у Марка Твена. Так написаны книги: «Простаки за границей», «Гекльберри Финн», «Янки при дворе короля Артура», «Том Сойер за границей», «Жизнь на Миссисипи», «Жанна д'Арк», «За границей» — и большое количество рассказов. Такая манера не случайна. Она давала возможность сохранить в литературном произведении окраску устной речи по типу фольклорного рассказа и самую передачу сделать источником юмора31.
Реальный Бен Кун, рассказавший Твену «Прыгающую лягушку», был лоцманом из Иллинойса, лениво доживавшим свой век в горах Джакасса, «околачиваясь» в гостиницах и барах. Медлительный тугодум, дремавший у печки, он мог начать рассказывать свои бесконечные «истории» во всякое время и не дожидаясь просьб со стороны слушателей. Рассказывал он их медленно, без остроты, с изнурительными подробностями. Марк Твен целиком сохранил его облик в «Прыгающей лягушке». Саймон Уилер представлен человеком без чувства юмора и поэтому — комическим персонажем.
На фоне повсеместного распространения юмористических анекдотов, среди великолепных рассказчиков из народной среды, у которых были вкус, выдумка, тонкое понимание юмора, — фигура Саймона Уилера была безудержно юмористической и тем более живой, что Уилер тоже был одержим всеобщей страстью — рассказывать «истории».
Определяя позже суть юмора, Марк Твен утверждал:
«Не бывает иного юмора, кроме того, который возникает из реальной ситуации. Быть комическим — значит иметь в основании что-то человеческое. Люди не понимают, что это требует тех же усилий для рассмотрения, анализа и понимания, как и в серьезных произведениях»32.
«Человеческое» у Саймона Уилера — это безудержное желание рассказывать, хотя слушатель уже изнемог. Твен тщательно подбирает детали: «загнал меня в угол, загородил своим стулом, потом усадил меня — и пошел рассказывать»; «...он ухватил меня за пуговицу и завел опять: «Так вот, у этого Смайли была рыжая корова...»
Твен строго соблюдает ритм устной юморески, хотя рассказ без конца прерывается (у слушателя иссякло терпение, рассказчик бестолков и забывчив), но фигура Саймона Уилера от этого становится только выразительнее, «зримее». Он как живой стоит перед глазами читателя: лысый, наивно-добродушный, немного растерянный, еще не очнувшийся от собственных россказней, еще полный недосказанных «историй», недоумевающий — где же слушатель, почему он сбежал?
Не менее интересен и другой образ рассказа. Уилер рассказывает о проделках некоего Джима Смайли, яростного спорщика, готового побиться об заклад на что угодно и с кем угодно. «Случалось с ним — ищет он, ищет противника, никак не может найти. Так что же вы думаете? Возьмет да против самого себя и поставит».
Нелепое и несообразное как объект юмора — излюбленный прием в американском фольклоре. Марк Твен сохраняет его в характеристике Джима Смайли.
«Прыгающая лягушка» — мастерски построенное произведение. Рассказ не обладает классическим, строго выдержанным конструктивным единством, в нем целый ворох «историй» с самостоятельными сюжетами, но выдержан он в едином «уникальном» тоне, то есть наполнен случаями из ряда вон выходящими — анекдотами. Расположены они вокруг гротескно изображенной фигуры Джима Смайли. В рассказе по меньшей мере пять анекдотов — о клопе, о пасторе Уоркере, о кобыле, о собаке Джексоне, о лягушке Дэниеле Уэбстере33.
Твеновское единство композиции заключается не в сюжетной целостности анекдотов, а в той одинаковой роли, которую играет в них Джим Смайли: везде он азартный игрок, спорщик, заражающий своим азартом даже животных, ему принадлежащих.
Марк Твен наделил Смайли страстью всепоглощающей, но столь нелепой (Смайли мог держать такое пари: куда поползет клоп и как долго будет ползти), что эта черта наполнила рассказ юмором до краев. Что же делает фигуру Смайли комичной? Марк Твен, воспитавший свой вкус на произведениях Шекспира, которого «боготворил» в юности, — знал законы построения трагического характера: страсть, овладевшая человеком, обычно ведет его к достижению какой-то значительной цели («Макбет», «Ричард III»); носитель страсти — незаурядная личность, обладатель ума, таланта, воли и т. д. Все эти качества, принесенные в жертву страсти, рождают трагический эффект. Марк Твен оставил Смайли только страсть, лишив его ума, рассудительности и даже простой сметливости, и достиг, таким образом, полноты комического эффекта. Смайли недалек, простофиля. Он способен только придумывать глупейшие пари, но не в состоянии догадаться о проделке своего противника. Прохожий остроумно надувает его во время пари на лягушек: в отсутствие Смайли он наполняет его лягушку дробью, и она не может прыгать.
По словам Джеймса Лоуэлла — известного американского поэта, критика и знатока фольклора — «Прыгающая лягушка» Марка Твена является «прекраснейшим образцом юмористической литературы, который когда-либо был создан в Америке».
Марк Твен сохранил в рассказе безыскусственность юмора горняцких лагерей и речных пристаней, традиционную анекдотичность, гротескное преувеличение в характеристике Смайли и Уилера. Но его юмор имеет и свои оригинальные черты.
Фольклорная юмореска обычно основывалась на внешней комичности ситуации; таков и рассказ Лейланда. У Марка Твена тонкость юмора ощутима лишь при сопоставлении внешней ситуации с характером героев рассказа. Смайли — человек никчемный, чудаковатый, недалекий, недогадливый, беспокойный, всегда находящийся во власти несчастной страсти держать пари, — становится посмешищем окружающих благодаря своему характеру, который и рождает одну комическую ситуацию за другой.
В небольшом рассказе автор изобразил три человеческих типа: Уилера, Смайли и основного рассказчика (авторское «я») — человека любознательного, жадного до «историй» и в то же время беспощадного насмешника. Довольно сложная композиция «Прыгающей лягушки» дала возможность рассмотреть три характера один через другой и сохранить индивидуальность каждого. Перед читателем встают живые образы людей из народа с их вкусами, привычками, причудами, манерой говорить, держаться — живые, неповторимые.
Вот это-то искусство изображения и отличало Марка Твена от его предшественников, использовавших до него сюжет «Прыгающей лягушки».
* * *
В 1869 году вышла в свет первая книга путешествий Марка Твена «Простаки за границей».
Молодой журналист и литератор, узнав о затеваемой увеселительной прогулке-путешествии из Америки в Европу на корабле «Город квакеров», включил себя в список путешественников, обязавшись писать отчеты в журналы «Альта» и «Трибюн»34. Это было первое путешествие Марка Твена в Европу. Позже он четырнадцать раз пересечет Атлантический океан, изъездит всю Западную Европу, побывает в Азии, Африке и Австралии.
Корреспонденции в журналы составили основание книги, изданной по возвращении на родину. Твен немало потрудился, подготовляя книгу к печати. Он добивался большей ясности изложения, делал более простой композицию, крепче связывал отдельные части, стремился к разнообразию языка, чтобы избежать монотонности повествования, изгонял слэнг и грубоватые выражения.
Необходимость зарабатывать на жизнь оставляла мало времени для создания книги. К тому же работа над нею была столь трудной для молодого писателя, что Твен порою приходил в отчаяние. После путешествия он переписывался с Эммелиной Бич — молодой девушкой, находившейся среди туристов «Города квакеров». В одном из писем к ней, от 31 января 1868 года, он рассказывает, что не отходит от письменного стола и, менее чем за два дня, написал «семь огромных корреспонденций в газету и небольшую журнальную статью», жалуется, что не может избавиться от слэнга в своей речи.
«Я знаю, я никогда, никогда не добьюсь нормальной речи. Все время я исправляюсь в одном отношении и выхожу за границы в другом. Вообще я не буду употреблять слэнга. Но я знаю, что я впаду в какую-либо другую погрешность, еще худшую, которая мне снова принесет немало хлопот», — пишет Твен35.
Работа тем не менее давала свои плоды. В книге гораздо меньше, чем в «Письмах», беспредметных шуток, юмор Твена получает более точный адрес. Характерно, что в книге Твен расстается с образом своего вымышленного спутника «мистера Брауна», который в «Письмах» имел служебную роль: автор вел с ним комические диалоги, приписывал ему смешные приключения. Браун был олицетворением вульгарности, невежества, неловкости и т. д. В «Простаках за границей» вместо образа Брауна, лишенного живых черт, даны комические портреты реальных буржуа — спутников Твена по путешествию.
Новая книга оказалась самым ходким «бестселлером» за последние пятьдесят лет36.
Рядовые американцы были горды Марком Твеном — талантливым юмористом, вышедшим из народной среды, благодарны ему за то, что находили в его произведении множество юмористических рассказов — родное, близкое искусство; им импонировал независимый и даже горделивый тон «простого парня», одним из первых посетившего Европу после окончания Гражданской войны и рассказавшего в газетах о своем путешествии без тени подобострастия и низкопоклонства перед Европой, наоборот — непринужденно, задорно, весело.
Буржуазная интеллигенция видела в Твене восходящее национальное дарование. Консервативная литературная критика, привыкшая к европейским эталонам, была озабочена тем, какой меркой оценить новый и несомненный талант. Бизнесмены, «восторгаясь» Твеном, спешили нажиться на его популярности, буржуазные политики — протрубить об «американизме» Марка Твена и использовать его в своих целях.
Некоторые литературоведы США до сих пор рассматривают «Простаков за границей» лишь как свидетельство невежественности Марка Твена-полудикаря; он якобы «смотрит на Европу со Скалистых гор»37. Такая точка зрения приводит к отождествлению Марка Твена с его комическим героем — «простаком»-рассказчиком.
На самом же деле общественные и литературные позиции Твена в «Простаках за границей» не определяются ни «простачеством», ни «фронтирсменством» автора книги.
В книге даны прекрасно выписанные, иронически обрисованные типы кичливых и невежественных американских буржуа. Автор не скрывает своего презрения к ним. Вот как он изображает американских хвастунов в Париже, Марселе, в Италии, в Дамаске.
«Я рожден независимым, сэр, и я хочу, чтобы все это знали!» — похваляется подвыпивший янки. Твен комментирует: «Он не добавил, что он был из рода ослов, но все и так это понимали».
Другая разновидность американского буржуа вызывает еще большее отвращение Твена. Он описывает «американских попугаев», которые, забыв свою национальную гордость, расписываются в книгах отелей на ломаном французском языке; возвратившись на родину, щебечут «только по-французски», здороваются «только по-французски», усы носят а ля Луи-Наполеон, забывают даже звучание собственного имени на родном языке.
«Неприятно видеть американца, который назойливо тычет всем в глаза свою национальность на чужой земле, — пишет Твен, — но жалкое зрелище представляет тот, кто добровольно делает из себя какое-то половинчатое существо... плохонького гермафродитного француза».
Уже в раннем периоде своего творчества Марк Твен вступает в борьбу с ханжеством, притворством, фальшью. Зачем восхищаться тем, что не вызывает и не может вызвать восторга, зачем притворяться культурным, если ничего не смыслишь в памятниках искусства, зачем корчить из себя святош, если единственный бог для американского буржуа — его доллары?
Твен-путешественник часто «любуется, размышляет, благоговеет» перед изумительными творениями европейского искусства и культуры. Ярость своего негодования он обрушивает на головы невежественных соотечественников, когда они в погоне за образчиками для коллекций не щадят памятников древнего искусства. Описанию египетского сфинкса Марк Твен посвящает лучшие страницы своей книги. Он не находит должных слов, чтобы выразить свой благоговейный восторг перед этим изумительным творением человеческого гения. Велика поэтому его ярость и негодование, когда он видит одного из своих спутников с молотком в руках у лица сфинкса: эта «человекообразная рептилия» пытается отбить кусочек челюсти сфинкса для своей коллекции. Американские «пилигримы» готовы «утащить даже Голгофу при отъезде из Иерусалима», — саркастически пишет Твен. Невежество, бесцеремонность, кичливость, грубость буржуа-американца возмущает и оскорбляет Марка Твена. Его соотечественники своим поведением позорят родную Америку. Они по-обезьяньи перенимают худшие привычки и манеры европейца, становясь посмешищем окружающих.
Марк Твен прилагает большие усилия, чтобы поднять среднего американца до более высокого уровня — до понимания истинной красоты. Но Твен отвергает условности. Красиво то, что действительно красиво, а не то, что принято считать красивым. Он восстает против низкопоклонства и раболепия перед европейской культурой, но отдает должное истинным памятникам европейского искусства.
Красив кружевной Миланский собор — воздушное каменное видение, прекрасен Акрополь в лунном свете, величественны и прекрасны развалины гигантского древнего сооружения в Палестине — Баальбека, красив сказочный город-оазис Дамаск, незабываем грозный Везувий, прекрасна сама природа во всех ее видах.
Твен дает превосходное описание Помпеи, мертвый город оживает на страницах книги; воссоздается его былая кипучая жизнь.
«На одной из главных улиц, — рассказывает он, — находится большой каменный водоем с краном, из которого струится вода, и в том месте, где усталые, потные поденщики из Кампаньи опирались правой рукой, когда прикладывали губы к крану, образовалось углубление в дюйм или два. Подумайте, какое несчетное число рук должно было упираться в это место, чтобы так стереть твердый, как железо, камень!»
Острый взор, наблюдательность, стремление дать свои собственные оценки — достоинства молодого писателя. При всем этом — темпераментность, патетичность и самый задушевный лиризм.
Лиризм наравне с юмором увлекал простых людей — читателей книги, делал их горячими поклонниками твеновской манеры.
О Дамаске, например, Твен говорит, что город скрючен, скомкан и грязен, но этот оазис в пустыне имеет 4000-летний возраст, и это восхищает Марка Твена. Его обычный иронический стиль уступает место патетической библейской фразе:
«Ты стар, как сама история, ты свеж, как дыхание весны, ты цветешь, как бутоны твоих роз, и благоухаешь, как цветы померанцев, о Дамаск, жемчужина Востока!»
Недаром А. Пейн назвал «Простаков» «эпической симфонией». Достаточно прочесть поэтические страницы, посвященные описанию сфинкса в Египте, чтобы оценить мастерство Твена-лирика.
Марка Твена привлекают картины мастеров Ренессанса, он восторгается полнокровным и жизнерадостным древнегреческим искусством, но его утомляют «целые мили картин старых мастеров» XIII века, в искусстве которых он плохо разбирается.
Художников Ренессанса он обвиняет в раболепии, угодливости. Они принижали свой талант, служа мелким интересам мелких властителей.
Медичи во Флоренции «заставляли изображать свои пошлые подвиги на суше и на море на огромных фресках (то же делали венецианские дожи), где Спаситель и святая дева бросают им букеты с облаков и сам бог рукоплещет со своего небесного трона. И кто. же писал эти картины? Тициан, Тинторетто, Паоло Веронезе, Рафаэль!» — горячо негодует Твен.
В пылу борьбы с традиционными воззрениями Марк Твен не замечает своей основной ошибки в оценке живописи Италии: он подходит к искусству с антиисторическими мерками, требует от художников XII—XVI веков сознания людей XIX века. Но, даже совершая ошибки, Твен защищает принцип народности в искусстве, утверждая, что художник должен находить вдохновение в общественном, должен взращивать «семена своего таланта» «в сердцах и головах простых людей».
«Простаки», несомненно, являются книгой антирелигиозного содержания, хотя все выпады против религии имеют слегка приглушенный характер; нападки ведутся главным образом на духовенство и религиозную обрядность. Один исследователь насчитывал в книге 89 комических намеков на библейские и евангельские сюжеты; она является пародией на «Странствования пилигрима» Джона Беньяна (1628—1688) и на религиозную экзальтацию, характерную для этого произведения. В Англии и Америке поэма Беньяна была любимым чтением многих поколений. Беньян создал образ глубоко верующего человека, наделив его всеми положительными, с точки зрения христианства, чувствами. Марк Твен нарисовал злую карикатуру на «верующих» дельцов-американцев. Путешественники по «святым местам» не расстаются с привычной маской ханжества. Юморист без конца издевается над их лицемерным благочестием.
Сатирически описывает он сцену, в которой благочестивый экстаз пилигримов борется с соображениями о денежных расходах. Ханжи «всю жизнь мечтали» прокатиться по «священным» водам Галилейского озера, клялись, что уж за ценой они не постоят, а когда местные рыбаки попросили за перевоз восемь долларов — благоговейный восторг мигом улетучился. Твен комментирует это ханжеское хвастовство анекдотом фольклорного происхождения:
«Это было слишком похоже на «О! Пустите меня к нему!», за которым следует благоразумное: «Двое пусть держат его — один может держать меня». Юмористическая манера Твена такова, что перед глазами читателей появляются законченные миниатюрные картинки-гротески, возникает сцена комической «дуэли», так часто встречающейся в народном американском юморе.
Не менее зло издевается Твен и над «священными реликвиями». Куски креста господня, гвозди с него и терновый венец путешественники видели... в сорока местах Европы и Азии.
Твен старательно разрушает романтику библейских рассказов, подмечая в них ложь и несуразности. Пересказывая по-своему библейские легенды, он выставляет на первый план жестокость и несправедливость со стороны библейских царей и цариц. Очень смело иронизирует над библейскими сказаниями об Иисусе Навине, об израильтянке Иаиле, «гостеприимно» убившей зашедшего к ней в палатку врага.
Он юмористически обыгрывает христианский миф о Страшном суде. Монахи ордена капуцинов занимаются странным искусством: склеп для погребения монахов изукрашен человеческими костями. «Были тут и стройные своды, сложенные единственно из берцовых костей, и поразительные горки-пирамиды, сложенные только из черепов, солидные архитектурные сооружения различных сортов, возведенные из голеней, локтевых и лучевых костей».
По этому поводу Твен отпускает шуточку в духе фронтира.
«Только прогреми трубный звук в Судный день — тут поднимется такой переполох! Одни из братий могут по ошибке завладеть ногами других, и в суматохе присвоить себе чужой череп — другие...»
Много необузданного молодого задора и веселья в безбожных шутках Марка Твена. Под его обстрел попадают не только европейские «святыни», к американской религиозной обрядности он относится с тем же беспощадным юмором. В этом отношении очень показательна зарисовка посещения зоологического сада в Марселе. Молодым сорванцам — сотоварищам Твена — пришлась по нраву смешная птица. «Сколько спокойной глупости, сколько сверхъестественной важности, сколько напыщенности и невыразимого самодовольства было в ее осанке», — описывает автор. Путешественники как безумные хохотали над «этой штукой», которая «стояла, закрыв глаза, слегка выгнув вперед плечи, с таким видом, как будто заложила руки назад». Птица напоминала проповедника. Насмешники решили, что ей «недоставало только плимутского собрания гимнов».
Буржуазные историки литературы пытаются накрепко привязать Марка Твена к идеологии американского буржуа38, но, как видим, автора «Простаков за границей» отделяет беспощадно критическое к ней отношение, продемонстрированное в произведении десятки раз.
Вместе с тем молодой Марк Твен жил многими из тех идей, которые были характерны для его времени и страны. Одной из них была идея общественно-политического превосходства США над Европой. Подобно многим миллионам рядовых американцев, Марк Твен был убежден, что США обладают социальными преимуществами перед Европой. «Клеменс был чрезвычайно удовлетворен результатами Гражданской войны», — утверждал его друг Гоуэлс39.
От этого корня и росло у Марка Твена желание приподнять «американское» над «европейским», и это делает «Простаков» задорно полемической книгой.
Именно поэтому Марк Твен сумел многое увидеть в Европе и правильно оценить. Его зоркий глаз подмечает важные явления в общественной и политической жизни европейских стран.
Так, он рисует итальянскую нацию как «самую благочестивую»; крайнюю нищету и невежество итальянцев он ставит в прямую связь с подчинением итальянцев средневековому институту римско-католической церкви.
Италия — страна папских владений и полицейского режима, страна сказочно богатых соборов и лачуг, страна красоты, классического искусства и ужасающего убожества, страна разжиревших, упитанных священников-паразитов и нищего, голодного населения.
«Взгляните на большой собор во Флоренции — громаду, которая опустошала кошельки ее граждан в течение пятисот лет», — приглашает Твен читателя. Собор для него — олицетворение вековой жадности итальянского духовенства, систематического, узаконенного ограбления населения.
«О сыны классической Италии!.. Почему вы не ограбите вашу церковь?» — восклицает Твен.
Во Франции Твен также видит контрасты между нищетой и роскошью. Описание прекрасных версальских парков и дворцов нарочито противопоставлено картинам безрадостной жизни рабочего сент-антуанского предместья в Париже, где «нищета, нужда, порок и преступления живут рука об руку».
Твен сочувственно относится к революционному французскому народу: тот всегда готов «потребовать к ответу короля».
Всматриваясь в Наполеона III на параде, он рисует французского императора трусливым хищником, давая точный и исторически верный портрет:
«Наполеон в военной форме — человек с длинным туловищем, короткими ногами и свирепыми усами, старый, сморщенный, глаза полуприкрыты, — но какое глубокое выражение хитрости и интриганства светится в них! Наполеон, столь мило раскланивающийся на громкие аплодисменты и пристально следящий за всем и всеми своими кошачьими глазами из-под низко надвинутых полей шляпы, как будто выискивает какое-либо доказательство того, что клики не были сердечными и искренними».
Марк Твен видит Наполеона III в 1867 году и успевает заметить кое-что типичное из «сверххитроумной» (выражение К. Маркса) внутренней политики французского императора: он выпрямляет кривые улочки сент-антуанского предместья, чтобы удобнее расстреливать рабочих.
В своем труде «К жилищному вопросу» Ф. Энгельс указывает на «специфически бонапартистскую манеру... прорезать длинные, прямые и широкие улицы сквозь тесно застроенные рабочие кварталы, обрамляя эти улицы по обеим сторонам большими роскошными зданиями; наряду со стратегической целью, — затруднить баррикадную борьбу, — при этом имелось в виду образование зависящего от правительства специфически-бонапартистского строительного пролетариата, а также превращение города в город роскоши по преимуществу»40.
Портрет Наполеона III на параде, характерная черта его «градостроительства» — из этого Твен-художник создал запоминающийся реалистический образ бесславного правителя Франции, политического авантюриста, свергнутого народом спустя три года.
Диапазон общественных интересов Марка Твена широк. Он сумел заметить антагонизм между рабочими и императорской властью, отдал должное французскому крестьянству. Восхищаясь чудесным пейзажем страны, который расстилается перед его глазами, когда он проезжает «пятьсот миль сквозь сердце Франции», Марк Твен видит огромный человеческий труд, вложенный в симметрические, тщательно возделанные руками крестьян поля. Твена восхищает культура труда французского крестьянства.
Если помнить о том, как варварски относились к плодороднейшей земле Америки американские скваттеры, которых еще Фенимор Купер обвинял в том, что они «грабят землю», то становится понятным глубокое уважение и восхищение, с каким Марк Твен говорит о труде французских крестьян.
Свое пребывание на русском берегу, прием у русского императора Твен описал во второй части «Простаков за границей». В «Записной книжке» он дает подробности, не вошедшие в книгу. Среди них наше внимание привлекают такие записи:
«Видел Малахов курган и прочее, и горы пушечных ядер, и другие знаменитые реликвии».
О Севастополе: «Это совершенно разрушенный город — за время ужасной осады не осталось ни одного из старых домов»41.
Эти записи свидетельствуют о глубоком сочувствии и уважении Марка Твена к русскому народу.
В «Записной книжке» Твен подробно описывает прием в ялтинском царском дворце и встречу с русским императором, которому от имени американских путешественников был прочитан адрес, составленный Марком Твеном.
«Я написал адрес сам», — сообщал Твен в письме к родным. И хотя он издевается над своим «произведением» («удивительный документ... для вечной сохранности его опустят в спирт, как диковинную рептилию»), но втайне, видимо, гордится им: адрес носил характер вежливого приветствия, обращенного к царю, отменившему крепостную зависимость: «...американцы имеют особое право чествовать государя, свершившего столь великое дело»42.
Эта фраза многое раскрывает в общественно-политических позициях Марка Твена. В России он чувствует себя представителем своего народа, недавно восставшего против рабства, ставит рядом два исторических явления: уничтожение рабства в США и отмену крепостной зависимости в России.
Детали своего пребывания в Ялте Твен тщательно заносит и в «Записную книжку», и в книгу «Простаки за границей».
Для американцев был дан завтрак в царском дворце, «простаки» (в том числе и Твен) наделали уйму бестактностей, которые с удовольствием подметил юморист. Царская аудиенция длилась четыре часа, вечером гостей пригласили на бал, где Марк Твен отплясывал русскую. Глядя на удаляющиеся очертания русского берега, Твен высказывает сожаление, что не знает русского языка43.
История с составлением приветственного адреса русскому царю беспощадно высмеяна самим же Твеном на страницах «Простаков за границей». Твен выступает здесь и в роли высмеиваемой жертвы и как создатель типов насмешников из среды матросов, остроумно, язвительно и зло разыгрывающих всю сцену приема у русского императора, представляя ее в виде шутовской пародии на придворную церемонию.
Обычная манера Твена — самого себя выводить в качестве объекта сатиры—дает верный и сильно действующий эффект. Твен наносит чувствительные удары американскому «демократизму», падкому до европейских титулов, орденов, до придворного этикета и церемоний. Особенно хороша история с орденской ленточкой, которую нацепил себе на сюртук «простак» Твен, чтобы не ударить в грязь лицом в толпе сиятельных придворных.
Позже эта тема — американцы млеют перед европейскими титулами, смешно и жалко подражают аристократическому стилю жизни — с уничтожающим сарказмом будет разработана Твеном в романе «Американский претендент».
По своей форме «Простаки за границей» Марка Твена не являлись новаторским произведением.
«Письма» простака о путешествии — типовая форма юмора в американских журналах («Все ехали в Европу — я тоже ехал в Европу. Все намеревались посетить парижскую выставку — я тоже намеревался посетить парижскую выставку»). Сам Марк Твен в первые годы своей журналистской деятельности (1857) посылает подобные письма в журнал «Пост». В «Простаках» он использует особенности литературы фронтира: пишет книгу в особом жанре, соединяя рассказ с очерком (этот жанр позже станет у него излюбленным), сохраняет манеру передачи устного рассказа, делает вставки юмористического характера — анекдотические интерлюдии, не относящиеся к данному моменту, вводит любимую лоцманами на Миссисипи и калифорнийскими рудокопами юмористическую «проделку»; не считает нужным давать логическое развитие сюжета (сюжет обусловлен панорамой, проходящей перед глазами автора), широко использует преувеличение, пародию.
Журналистская манера сказывается в интригующей броскости подзаголовков в каждой главе.
Глава II. «Великие приготовления. — Важный сановник. — Исход в Европу, — Покупка мистера Блетчера. — Каюта № 10. — Собрание племен. — Наконец в море».
Глава XI. «Мы «привыкли». — Нет мыла. — Меню, табльдот. — «Американский сэр». — Любопытное открытие. — Птица «пилигрим». — Странное товарищество. — Место погребения заживо».
Такие подзаголовки (и более вызывающие) имелись в авантюрно-приключенческих романах, которые шли приложениями к журналам или печатались серийно на их страницах.
Преувеличением Марк Твен пользуется часто и охотно, придавая своему произведению все оттенки народной юморески.
Описывает ли Твен бесконечно нудные, убийственно надоедливые речи проводников, говорит ли о бездарном поэте, угрожает ли мучительной смертью парикмахерам — всюду преувеличение. Однако каждое из них оправдано идейным содержанием книги.
Путешественников замучили рассказами о Микеланджело. Комически обессиленный автор начинает свой гротеск с легкого шаржа. Постепенно гипербола разрастается, принимая гигантские очертания. Микеланджело заполонил всю Италию.
«В Генуе, что бы ни было написано, все это он рисовал. В Милане все писал или он сам, или его ученики; он же «написал» озеро Комо. В Падуе, в Вероне, в Венеции, в Болонье о ком, как не о Микеланджело, напевали нам проводники? Во Флоренции он все написал и почти все нарисовал, а где ничего не нарисовал, то все же посидел на своем любимом камне или хоть посмотрел на него... В Пизе он написал все и повсюду, за исключением лишь Падающей башни, но и ее, конечно, приписали бы ему, если бы она не так страшно отклонилась от перпендикуляра...
Но здесь, в Риме... здесь — это нечто ужасное! Микеланджело написал собор св. Петра, он же — самого папу, Пантеон, мундир папской гвардии, и Тибр, и Ватикан, и Колизей, и Капитолий, Тарпейскую скалу, дворец Барберини, церковь св. Иоанна Латеранского, Кампанью, Аппиеву дорогу, Семь холмов, бани Каракаллы, водостоки Клавдия...»
Вопреки утверждениям многих теоретиков о том, что спецификой комического является неожиданность, Твен представляет пример противоположного построения. Он постепенно накопляет (наращивает) комизм, подготовляет читателя к наивысшему заключительному комическому эффекту; читатель не оглушается комическим эффектом, а медленно вводится в нужную автору атмосферу, с возрастающим интересом ждет финала. И финал готов: «Довольно уж, довольно, — кричит путешественник проводнику. — Не говорите больше ничего! Валяйте заодно, — скажите, что сам бог создал мир по рисункам вашего Микеланджело».
С помощью этого гротеска, сочиненного по типу американского «хвастовского» жанра народных юморесок, Твен высмеивает не только итальянских гидов-вралей, но и тех надменных ученых, которые превозносили европейскую культуру и презрительно отзывались об американской. Как видим, «хвастовской» жанр народного юмора служит разным авторским целям.
Наиболее распространенной формой северо-западного фольклора является анекдот о проделке. Проделка-это доказательство находчивости, остроумия, дерзости героя фольклорных рассказов.
Твен, выросший в среде, где проделка в жизни немедленно превращалась в объект юмористического рассказа, слышал и рассказывал столько анекдотов, что часто, не смущаясь, приписывал себе проделки Дэвида Крокета. У писателя иногда стирались грани между тем, что он слышал, что с ним случалось, и тем, что дорисовывала его творческая фантазия. А. Пейн рассказывает, что однажды он услышал от Марка Твена историю с енотовой шкуркой. Преподнесена была эта история как случай из биографии писателя. В детстве якобы маленький Сэм со своим другом продали скорняку енотовую шкурку; затем выкрали ее из окна лавки и снова принесли. Продали вторично. Опять выкрали и продали в третий раз. Когда одуревший лавочник, весь день покупавший енотовые шкурки, заглянул туда, куда он их вешал, то нашел только ту, которую купил в последний раз. Вся эта проделка, оказывается, была известна еще до рождения Марка Твена, — в анонимном издании «Рассказы и небылицы», появившемся в 1833 году, она приписывается Дэвиду Крокету.
Свои и чужие проделки Марк Твен охотно вводил в ткань рассказов и больших книг. В «Простаках» автор или окружающие играют роль «глупца», «простофили». Автор с «детской» наивностью радуется, что все болеют морской болезнью («не я, не я, не я...»), превосходно играет роль глупца в сцене покупки лаковых перчаток, в той же роли выступает перед капитаном корабля. В проделках упражняются индивидуально (автор, доктор, Дан) и коллективно. Защищаясь от болтливости гидов, путешественники надевают на себя маски невозмутимых глупцов (пародия на путешествующих англичан) и доводят гида до полного одурения: американцы не желают удивляться даже собственноручному письму Колумба.
Основой этого комического приема является то, что автор «одевается в наивность» и глазами простака смотрит на цивилизованный мир. Если с этого мира снять одежды условности, то сколько комически-гротескного окажется под ними!
Этот прием, заимствованный из народной юморески, навсегда останется в творчестве Марка Твена.
Смеясь, Твен не только забавлял своих читателей, но и незаметно поучал.
Примечания
1. «Mark Twain's Letters to Will Bowen», Texas, 1941, p. 27.
2. «Mark Twain's Autobiography», N.Y. 1924, v. I, p. 101.
3. Там же, v. I, p. 100.
4. Там же, v. I, p. 124.
5. Ставши писателем, Марк Твен, «желая загладить вину каждого белого человека перед черным» (его слова), обучал за свой счет двух юношей-негров: одного в Йельской юридической школе, другого — в Южном институте.
6. Впервые он подписал именем «Марк Твен» свою статью в речной газете «Дельта» в мае 1859 г., а потом вспомнил об этом выразительном псевдониме, когда начал работать в виргинской газете «Энтерпрайз» в феврале 1863 года. Вокруг своего литературного псевдонима Марк Твен создал целую легенду, утверждая, что он высмеял в речной газете почтенного старика капитана Исайю Селлерса, который подписывал свои заметки в газете псевдонимом «Марк Твен»; а когда капитан умер, «я обобрал его труп — конфисковал псевдоним» («Mark Twain's Letters», N.Y. 1917, v. II, p. 497). Интересны в этом отношении публикации Е.Е. Лейзи, который специально пересмотрел комплекты орлеанских газет за тот период, когда С. Клеменс был лоцманом на Миссисипи, и сделал вывод, что история с псевдонимом — выдумка писателя, что первым, кто употребил его, был сам Марк Твен, а не капитан Исайя Селлерс («American Literature», 1942, № 4, p. 405).
7. См. Mark Twain, Letters of Quintus Gurtis Snodgrass, edited by Ernest E. Leisy, University Press in Dallas, 1946.
8. «Mark Twain's Letters», v. II, p. 541.
9. «Mark Twain's Letters», v. II, p. 542.
10. Из г. Карсона он написал около 30 корреспонденций в кеокукскую газету «Gate city» и виргинскую «The Territorial Enterprise», подписываясь псевдонимом «Джош»; эти корреспонденции не сохранились.
11. «Mark Twain's Letters», v. I, p. 183.
12. А.М. Горький, О литературе, «Советский писатель», М. 1937, стр. 220.
13. «Mark Twain's Letters», v. I, p. 100.
14. См. A. Henderson, Mark Twain, p. 45—46.
15. «Mark Twain's Letters», v. I, p. 182—183.
16. Q. Hicks, The Great Tradition, p. 36.
17. Марк Твен любил петь негритянские песни, аккомпанируя себе на рояле. С детства он знал множество таких песен — трудовых, церковных. Нянька детей Марка Твена, негритянка Кэти Лири, описывает один из зимних вечеров в доме Клеменсов в Хартфорде (70-е годы), когда хозяева и гости сумерничали при свете луны: «Внезапно мистер Клеменс поднялся и запел одну негритянскую религиозную песню... он стоял вытянувшись, с закрытыми глазами, и пел тихо и мягко, как будто ветер шумел в листве деревьев. Звуки неслись нежные и прекрасные и брали за сердце. А он продолжал петь и петь; голос его крепчал, и когда он пел эту строчку: «никто не знает, какие страдания я терплю, никто не знает...» — он завопил, точь-в-точь как это делают негры, когда поют эту песню... Все были изумлены и не могли забыть этого всю жизнь». (Цит. по книге: G. Bellamy, Mark Twain as a Literary Artist, Norman, University of Oklahoma press, 1950, p. 13).
18. За время пребывания в Сан-Франциско Марк Твен напечатал 12 скетчей в «Гольден эра» и в «Калифорниен». Написано их было гораздо больше. Многие из них не увидели света из-за резкости тона. Поражает необычайная энергия Твена-журналиста. Работая в «Голден эра» и в «Калифорниен», Твен продолжает посылать заметки о жизни Сан-Франциско в виргинскую газету «Энтерпрайз», пишет письма-корреспонденции для «Репортер» в Напа, предлагает рассказы для «Драматической хроники» в Сан-Франциско, пишет очерки для «Обозрения» в Нью-Йорке. Эдгар Бранч в книге «Годы литературного учения Марка Твена» (1950) насчитывает 15 газет различных городов, в которых работал Твен в то время (1852—1867). Но счет неверен: в списке нет речных газет на Миссисипи («Дельта» и др.), куда писал свои заметки Сэм Клеменс, нью-йоркской — «Обозрение», сан-францисской — «Утренний голос» и других.
19. «Mark Twain's Letters», v. II, p. 773.
20. A. Henderson, Mark Twain, p. 168.
21. Там же, p. 167.
22. C. Clemens, Mark Twain and Franklin D. Roosevelt, London, 1949, p. 18.
23. St. Leacock, Mark Twain, London, 1932, p. 3.
24. V.W. Brooks, The Times of Melville and Whitman, N.Y. 1948.
25. K. Andrews, Nook Farm, Mark Twain's Hartford Circle, Cambridge-Massachusetts, Harvard University Press, 1950.
26. Фраза из «Писем» С. Клеменса, которые он направлял в «Энтерпрайз», будучи калифорнийским рудокопом.
27. Например, в юмореске «Окаменелый человек» (1870) Марк Твен, издеваясь над пристрастием тогдашней публики приходить в восторг по поводу необыкновенных ископаемых и различных окаменелостей, рассказывает об «окаменелом человеке», который умер якобы триста лет тому назад. Мистификация Твена была принята наивной публикой за чистую монету, несмотря на нелепости в описании позы «окаменелого человека»; в качестве «научной хроники» она достигла даже лондонских газет.
28. Марк Твен, Избр. произв., Гослитиздат, М. 1953, стр. 493.
29. «Mark Twain's Letters», v. I, p. 102.
30. Н. Брукс, Марк Твен в Калифорнии, «Литературные вечера», М. 1899, № 4, стр. 548.
31. Сколь высоко ценил Марк Твен искусство устной передачи и сохранение его особенностей в литературе, свидетельствуют наставления одному репортеру — Эдварду Боку. Этот последний получил у Марка Твена интервью, потом принес писателю результаты своих записей. Марк Твен запретил их печатать. Не потому, что Э. Бок исказил его мысли, а потому, что репортер огрубил речь Твена, сделал ее неестественной.
«В нашем интервью, — говорил Твен Боку, — вы вообще... записываете фразы, мной произнесенные, как я их сказал. Но... что моя манера имела некоторую тонкость, остроту, — все это опущено. Поэтому читатель не в состоянии понять, где я был серьезным и где шутил... Дать пояснения, которые могли бы раскрыть правильный смысл, — есть нечто такое, что подразумевает мастерство. Искусство столь высоко, и прекрасно, и сложно, что нет никакой надобности позволять искажать его таким образом» (Цит. по книге: G. Bellamy, Mark Twain as a Literary Artist, p. 36—37).
32. Цит. по книге: C.T. Harnsberger, Mark Twain at Your Fingertips, N.Y. 1948, p. 138.
33. Лягушке дано пародийное имя; Дэниел Уэбстер был известным американским государственным деятелем и оратором в середине XIX века. Сатирический намек Марка Твена попадает точно в цель; в народе Уэбстера называли «толстой лягушкой», подразумевая его предательство: сначала он выступал против рабства, а затем «перепрыгнул» в лагерь рабовладельцев. Уолт Уитмен саркастически обрисовал Дэниела Уэбстера в своей ранней «Песне мягкотелых»; в стихотворении «Кровавые деньги» назвал его и других перебежчиков «иудами» и «вшами» человечества. Образ Уитмена: Уэбстер — «мягкотелый гад» — получает буквальное выражение в лягушке Марка Твена.
34. Некоторые из писем Марка Твена о путешествии в Европу были напечатаны в журнале «Overland Monthly», который редактировал Брет Гарт.
35. Из статьи B.A. Booth, Mark Twain's Friendship with Emeline Beach, «American Literature», 1947, Novembre, p. 224.
36. Книга быстро становилась известной в Америке, Европе, Китае, Австралии. Ее можно было видеть в фермерском ранчо далекого Колорадо и в кабинете популярного после Гражданской войны генерала Гранта, который называл томик «Простаков» своим «путеводителем» и наслаждался юмором Марка Твена «до ломоты в костях». Предпринятая Марком Твеном лекционная поездка на Запад превратилась в триумфальное турне писателя. Бурным успехом пользовалась лекция «Американские вандалы за границей» — юмористическая квинтэссенция «Простаков». Доходило до анекдотов: даже бандиты, орудовавшие между Вирджиния-Сити и Золотым Холмом, гарантировали безопасность уважаемому юмористу. Молодого писателя засыпали самыми выгодными и лестными предложениями. Газеты и журналы жаждали его очерков и рассказов, лекторское бюро — его «комических лекций», сенатор приглашал к себе секретарем, жители Сан-Франциско — почтмейстером (!), издательства — редактором и т, п.
37. Таково мнение консервативного профессора К. Шермана. Это же повторяет В.У. Брукс, утверждая, что Марк Твен заставляет бизнесмена хохотать над искусством, над классической древностью, над рыцарством, над красотой и возвращает его в контору с безгранично повышенным мнением о себе самом (V. W. Brooks, The Times of Melville and Whitman, p. 226—229).
38. См. V.W. Brooks, The Times of Melville and Whitman, p. 344; F.G. Emberson, Mark Twain's Vocabulary, p. 9; F.L. Pattee, A History of American Literature since 1870, N.Y. 1915, p. 12.
39. W.D. Howells, My Mark Twain, Reminiscences and Criticisms, N.Y. & L, 1910, p. 36.
40. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XV, стр. 55.
41. «Mark Twain's Notebook», Prepared for Public with Continents by A.B. Paine, N. Y., Harper, 1935, p. 77.
42. Там же, p. 78.
43. Там же, p. 81.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
на правах рекламы
