Глава III. Ранние рассказы, очерки

Марк Твен был одним из тех американцев, кто глубоко впитал в себя высокие идеи эпохи Гражданской войны и болезненно переживал их профанацию. У честного литератора, каким был молодой Марк Твен, окружающая его среда рождала желание найти справедливое решение насущным вопросам — большим и малым, — которые ставила реальная жизнь. Это определяло его интересы и вкусы.

Дан де Квилли в статье 1893 года «Репортаж с Марком Твеном» дает такую характеристику молодому журналисту:

«Марк Твен-репортер относился ревностно и с энтузиазмом к той работе, которая ему нравилась, — тут он был просто неутомим... Он терпеть не мог иметь дело с цифрами, вычислениями, со всем тем, что относилось к рудникам и машинам»¹.

Действительно, у Твена-репортера была душа писателя. Его прежде всего интересовал человек, его общественные права, его чувства. Недаром у молодого Твена были переписаны стихи Уолта Уитмена: «Ради чего, вы думаете, я берусь за перо?» Не ради того, утверждал поэт, чтобы «прославить военный фрегат» или «чванливую гордость и блеск большого города», а «чтоб рассказать, что я видел двух скромных людей — в тесной толпе у причала, они расставались...»

Бродяга — это человек? Для Твена — человек, а для американской полиции — «потенциальный вор».

В фельетоне «Чем занята полиция?»² Твен с гневным негодованием, с язвительной насмешкой рассказывает о том, как в Сан-Франциско «лавочник Зиле проломил череп несчастному бродяге, утащившему у него мешок из-под муки, который и стоил-то всего семьдесят пять центов». Полиция арестовала не лавочника Зиле, совершившего явное преступление, а бродягу, который скончался в тюремной камере через четыре часа.

Выступая в роли «защитника» полиции, Твен восклицает: «А что здесь такого, что полисмены бросили раненого человека в камеру, не позвав даже врача, чтобы осмотреть его рану?» Для бесчеловечных «блюстителей порядка» «ничего такого».

В том, чем занимается полиция, Твен видит жестокость, равнодушие, подхалимство, расточительство государственных средств — и яростно негодует.

Но самого главного — что полиция состоит на службе не у народа, а у денежных тузов города — Твен не понимает, хотя факты, им приводимые, буквально вопиют. об этом. Отсюда у него и желание заставить полицию заниматься «своим делом». Буржуазные иллюзии владеют Твеном: он верит, что Америка — страна, где человек, его жизнь, его права находятся под охраной закона. Так должно быть. И Марк Твен надеется добиться этого через печать, гласность. Этим же путем он пытается обуздать обнаглевших «отцов церкви».

В язвительном рассказе «Важная переписка» (1865)³ рассказывается о том, как автор вздумал пригласить «на пост проповедника» в сан-францисский собор «преподобного» епископа Хокса. Рассказ состоит из письма Твена, ответа епископа Хокса и двух телеграмм — пастора Брукса и пастора Каммингса. Письмо Твена к Хоксу написано в духе фамильярной болтовни одного преуспевающего деляги к другому. Твен-рассказчик расхваливает свой «товар» — работу пастора в Сан-Франциско: «это похоже на спекуляцию землей: огромные прибыли при малых затратах», — уверяет он. Он — журналист — «катает» проповеди для пасторов; самая бессмысленная и путаная из них «выловила» 118 «ужасных грешников», прозвучав в церквях всего города и обслужив общины «всех оттенков верований»; сочинитель лишь «подкрашивал чуть-чуть основные догмы» и пускал ее дальше по церковному конвейеру.

Расписывая легкость «работы» пастора («до смешного просто»), рассказчик располагает к цинической откровенности американского обскуранта. «Преподобный» делец Хокс доверительно признается, что, торгуясь об окладе с советом сан-францисской церкви, он тем самым «набил себе цену» в Нью-Йорке, где и «подписал выгодный контракт» («десять тысяч в год»). Вообще же этот «труженик на ниве господней» выгодно торгует хлопком («сам себя прокормлю») и играет на бирже («вложил капитал в одно дельце»). Дальше оказывается, что и «преосвященный» Брукс — человек того же типа: он успешно спекулирует нефтью и немало «зарабатывает в филадельфийской церкви», а «отец» Каммингс совершает удачнейшие операции на хлебной бирже в Чикаго и получает преизрядный годовой церковный оклад.

Твен выписал выразительные портреты «темных людей» — американских «дельцов церкви», раскрыв «церковный бизнес» как доходнейшую золотую жилу, разрабатывая которую, церковники опережают в погоне за прибылями самых удачливых бизнесменов. Издевка и презрение Твена к этим «пастырям духовным» характеризуется развязным «блатным» языком, которым он наделяет пастора Каммингса. Это гангстер-делец, а не духовный пастырь — вот убийственный вывод Марка Твена.

Выразительная индивидуализация речи приводит к тому, что от «святости» пасторов не остается и следа. Перед читателем — гангстеры от религии, биржевые маклеры, привыкшие «улавливать души» не в духовные сети, а покупать их за шуршащие кредитки («даю пятьсот» отступного).

Рассказ о «святых отцах» подкрепляется публицистикой Марка Твена. Когда в 1867 году он приехал в Нью-Йорк, то одним из самых ярких впечатлений от города было посещение нью-йоркского «Дома библии»; Марк Твен его описывает в своей майской корреспонденции в журнале «Калифорниен».

Твен рассказывает, что «Американское библейское общество» имеет свои отделения в Германии, Индии, Китае, Бейруте. Это целый трест с широко разветвленной сетью «дочерних» обществ по всему земному шару. Одну из подглавок своего «письма» Твен так и называет «Бизнес миссионеров». Твен сообщает, что «Дом библии» — это крупнейшее в стране издательство, финансируемое банками Дюпонов, Морганов, имеющее огромные доходы от изданий библии, религиозных брошюр, религиозных памфлетов, книг. Оно финансирует молитвенные дома в различных городах США, содержит церковную музыкальную академию в Филадельфии, имеет свои концертные залы и хор в две тысячи человек!⁴

Если в «Важной переписке» Твен высмеял и разоблачил церковнослужителей, в корреспонденциях из Нью-Йорка раскрыл гигантский размах «церковного» бизнеса, то в рассказе «Визит капитана Стормфилда, на небеса» писатель касался уже существа самой веры в потусторонний мир: в ад — как в наказание, в рай — как в награду за праведную жизнь.

У этого рассказа сложная судьба. Начатый в 1866—1867 годах, «Визит капитана Стормфилда» появился в печати лишь в 1907 году, да и то в урезанном виде. Твен продолжал работать над рассказом почти всю жизнь. Полностью рассказ был опубликован лишь в 1952 году — спустя 86 лет после начала работы над ним⁵.

Покинув Сан-Франциско ради Нью-Йорка, Твен оказался в 1867 году в центре общественной и политической жизни страны. Жизнь и работа в Нью-Йорке в течение нескольких месяцев (перед отъездом в Европу) имела большое значение для духовного роста Марка Твена. Из Нью-Йорка он посылал корреспонденции на Запад, в журнал «Калифорниен».

Нью-Йорк — город с миллионом жителей; «половина из них, — пишет Твен, — скучена в дырах, подвалах, берлогах, невообразимо грязных»⁶. Все эти люди — будущая добыча холеры, которая наступает на столицу (Марк Твен плыл на пароходе, большинство пассажиров которого умерло от холеры).

Твен с головой уходит в городскую жизнь. Его письма в «Калифорниен» говорят о посещении театров, картинных галерей, митингов, лекций. Твен слушает женщину-оратора (Анну Дикинсон), выступавшую в защиту женских прав, модного проповедника Генри Бичера, знакомится со знаменитой итальянской трагической актрисой Аделаидой Ристори, посещает прославленный «Сенчюри клаб» — место времяпрепровождения нью-йоркских писателей и артистов, сталкивается с «моими старыми друзьями» — с полицией, изучает Нью-Йорк фешенебельный и Нью-Йорк трущоб (Бауэри). Однажды Твен проводит ночь в полицейском участке в обществе бывших солдат, безработных, бродяг, проституток; слушает рассказ проститутки, у которой замерз голодный ребенок.

Несколько страниц своих писем Твен посвящает всевластию магнатов религиозного бизнеса, отмечает надменность нью-йоркских торговцев, владельцев баров, землевладельцев, говорит о дороговизне жизни — приводит точные цены на продукты питания, на табак, вино, театры («семейному не прожить»), называет столицу «великолепной пустыней», в которой человек «одинок среди миллиона человеческих существ»⁷.

Все это говорит о самочувствии молодого журналиста, о том, что он плохо обеспечен и одинок. И далек от тех слоев организованного рабочего класса, над чьей трудной жизнью он задумывался. Следует отметить, что в 60-х годах Нью-Йорк становится центром деятельности социалистических рабочих организаций. В 1867 году Коммунистический клуб Нью-Йорка присоединился к I Интернационалу и стал одной из его секций. «Интернациональные товарищества рабочих» образовались в других индустриальных городах, например в Вашингтоне, где поселился Марк Твен, возвратившийся из европейского путешествия в том же году.

Марк Твен стал работать в качестве секретаря сенатора У. Стюарта из Невады. Здесь и раньше, в Нью-Йорке, он имел возможность наблюдать «дела и дни» чиновников государственных учреждений, сенаторов, конгрессменов.

У Марка Твена была внутренняя сопротивляемость человека, связанного с народом; он признавался, что чувствует отвращение к пресмыкательству перед «силой, властью и деньгами». В письме 1867 года к брату Ориону из Вашингтона Твен пишет о человеке как о существе, «которому бог дал возможность заниматься своими делами и быть независимым». У него самого эта независимость суждений проявилась в целой серии рассказов с сатирическими зарисовками «государственной деятельности» тупиц, глупцов, взяточников и авантюристов, облеченных званиями сенаторов и конгрессменов.

Рассказ «Почему я подал в отставку» («The Facts Concerning the Recent Resignation»)⁸ ведется от имени «Марка Твена — письмоводителя в сенантской комиссии по конхологии»⁹.

Автор надевает привычную маску фольклорного простака, который вообразил, что он принадлежит к составу правительства, и начал вмешиваться в государственные дела и подавать непрошеные советы, обнаруживая при этом здравый смысл простолюдина и злой юмор. Его «наглость» вызывает издевательства, и оскорбленный писец «подает в отставку». Этот несложный сюжет дает возможность Марку Твену с помощью ге-роя-«простака» дать критику политических нравов, антинародных авантюр, показать продажность, царящую среди государственных чиновников.

Твен сатирически высмеивает военную экспедицию против индейцев, предпринятую генералом Ли. Рассказчик «Твен», явившись к военному министру, доказывает ему, что «лучше всего на индейца действует бойня». «Если же он считает немыслимым допустить до этого, — добавил я, — то весьма хорошее средство против индейца — мыло и просвещение. Они действуют не столь быстро, но в конечном итоге неизбежно приводят к смертельному исходу. Недорезанный индеец еще может оправиться; но если вы возьметесь просвещать и умывать его, то так или иначе вы его прикончите»¹⁰.

Сатирические выпады Твена напоминают читателю историю физического истребления индейцев в США: войны, водка и резервации привели к тому, что от 3,5 миллиона индейцев, населявших ранее США, в XX веке осталось меньше 250 тысяч. Современник Марка Твена — герой Гражданской войны, соратник Линкольна, генерал Грант, мемуары которого будет издавать Марк Твен в 80-х годах, — подсчитав издержки государства в войнах с индейцами 1865, 1866, 1867 годов, заявил: «Хотя бы в целях экономии денег было бы выгоднее кормить каждого взрослого индейца до конца дней его, обучать их детей умению самостоятельно заниматься сельским хозяйством, чем вести войну с индейцами в течение одного года»¹¹.

Показав истинную цену «мудрости» «государственных мужей», Марк Твен в заключение язвительно пародирует в рассказе счет правительственного чиновника, запускающего руки в государственную казну: при 36-долларовом жалованье он приписывает себе 2950 (!) долларов за «консультации» и «проезд». Вот куда направлены усилия государственных чиновников, указывает Твен читателю. У правительственного руля стоят головорезы, воры, тупицы. Беспечный народ отдал им государственную власть. Этот подтекст рассказа Марка Твена получит большую определенность через несколько лет в романе «Позолоченный век».

Сходный по названию и содержанию рассказ того же времени «Как я служил секретарем у сенатора» («The Facts Concerning the Late Senatorial Secretarship»)¹² представляет собою описание лихих шуток простака, который, подобно Эйленшпигелю, все пожелания, приказания и советы понимает буквально. Благодаря этому секретарь-«простак» раскрывает плутни изворотливого сенатора, который хотел бы прослыть доброхотом в глазах своих избирателей, не считая нужным при этом хоть в чем-либо удовлетворить их справедливые требования.

Коротенькая юмористическая литота (преуменьшение) в ответе секретаря хорошо раскрывает характеры двух: сенатора — наглого, зарвавшегося чинуши, и деликатного простака из народа. Разъяренный сенатор орет: «Вон из моего дома! Убирайтесь, чтобы я не слыхал о вас больше!» Простак-рассказчик скромно комментирует: «Я понял это как осторожный намек на то, что в моих услугах больше не нуждаются...»

Твеновский юмор имеет множество оттенков. Здесь читатель не хохочет. Ему грустно, и в то же время он улыбается. Деликатный и честный простак (его давно уже любит читатель!) терпит оскорбления от грубого сенатора, но читатель и автор знают, что это все же несущественно: главное в том, что простак — человек, а сенатор — животное.

Следующие два рассказа дополняют два предыдущих, составляя как бы единый цикл произведений, в которых звучит один и тот же вопрос: кто правит страной? В названии этих четырех рассказов автор настойчиво повторяет слово «факты», не потому, что он желает подчеркнуть достоверность описываемых событий (рассказы сатиричны, и поэтому краски в них сгущены), а потому, что в них изображена правда жизни.

Ко второму изданию рассказа «По поводу смерти Джорджа Фишера» (The Facts in the Case of George Fisher, Deceased»)¹³ Марк Твен дает примечание, полное горечи: «Несколько лет тому назад, когда этот рассказ впервые появился в печати, не многие поверили ему, большинство сочло его шуткой. В наши дни с трудом верится, что было время, когда плутни нашего правительства являлись новостью». Автор называет свой рассказ «правдивой историей». Это действительно история многолетнего и систематического грабежа национального достояния США ненасытными и предприимчивыми делягами вкупе с государственными чиновниками.

В начале века индейцы разграбили ферму Джорджа Фишера, рассказывает Твен. А через двадцать лет косвенный наследник Фишера (второй муж жены Фишера) предъявил иск правительству на уплату ущерба, причиненного якобы правительственными войсками, усмирявшими индейцев. Иск был удовлетворен. С этих пор «разграбленная» ферма Джорджа Фишера превратилась в курицу, несущую золотые яйца. В течение 50 лет (!), регулярно через каждые пять-шесть лет, «наследники Фишера» получали по искам «за потраву» и «за разграбление» и т. д. С помощью министров и своры жадных чиновников иски с «фермы Джорджа Фишера» разрастались и ширились, обогащая целые поколения мошенников. «Таковы факты, они исторически верны», — утверждает автор и приводит перечень архивных документов казначейства.

Мастерство Марка Твена проявилось здесь в умело созданной картине казнокрадства. Закон или только подобие законности превращается в ширму для темных дел. Сатирический гротеск раскрывает закономерности общественной жизни страны: недавно «дело Фишера» казалось скверным анекдотом; прошло пять лет — оно уже никого не удивляет и постепенно превращается в традицию, уходящую в глубь времени.

«Я совершенно уверен, — заканчивает Марк Твен свой рассказ, — что до тех пор, пока материк Америки остается на своем месте, наследники Джорджа Фишера будут предпринимать паломничества в Вашингтон... и пока они будут являться, к их услугам найдутся Гаррет Дэвисы для проведения их вампирских планов в конгрессе».

Эта мрачная перспектива пугает самого Твена. Прошло всего пять лет с тех пор, как вся страна беззлобно хохотала над его безобидной «Прыгающей лягушкой», а как все изменилось вокруг! Plunder (грабеж), plunder, plunder — этот лейтмотив звучит повсюду, и в смехе Марка Твена все чаще слышны горькие ноты.

Он видит удручающие факты, старательно подчеркивает, что это «факты», это «правда», это «наша жизнь». Правительственные учреждения превратились в гнусные торжища, где все продается и покупается. Если же попадается «дело», от которого нет выгоды чиновникам-взяточникам, то можно потратить несколько жизней, добиваясь толку, и... ничего не добиться.

«Дело о поставке мяса»¹⁴ представляет собою шарж, родственный по духу диккенсовскому сатирическому гротеску — «министерству околичностей» в романе «Крошка Доррит». К рассказчику попал счет на поставку мяса войскам генерала Шермана во время Гражданской войны.

Некий поставщик Мекензи пытался найти войска Шермана, гоняясь за ними 68 дней с 30 бочками мяса (Твен любит точность: цифры внушают доверие читателю, любая гипербола выглядит правдоподобной), пока не попал к индейцам, которые конфисковали 29 бочек мяса, а поставщика оскальпировали. Одна бочка все же досталась солдатам Шермана. Счет на это злополучное мясо побывал в десятках рук и через восемь лет достался рассказчику. Марк Твен не скупится на гиперболы. Оказывается, чтобы получить по этому счету, нужно доставить клерку, к которому рассказчик добрался после сотни других чиновных лиц, того самого индейца, который оскальпировал Мекензи, тот самый томагавк, которым злосчастный поставщик был «затомагавкан» (tomahawked), того свидетеля, который при сем событии присутствовал и мог бы доказать факт смерти Мекензи, и т. д. Лишь тогда, быть может, «удастся провести через конгресс билль о соответствующей ассигновке» и «дело будет рассмотрено быстро»; даже дети рассказчика доживут до уплаты, обещает истцу американский Полип.

Ф. Энгельс писал об американских крючкотворах, что они превзошли даже Знаменитых бисмарковских мастеров этого дела¹⁵.

Марк Твен гротескно наделяет счет о поставке мяса смертоносной силой: к кому он попадает — все умирают. Постепенно владельцы счета превращают его в орудие мести. К «Твену»-рассказчику счет попадает от родственника, который его ненавидел; «Твен» тоже, желая отомстить клерку-волокитчику, дарит ему счет, будучи уверен, что убьет того наповал. Этот заколдованный круг рождается у Твена не случайно; он имеет свой художественный смысл: пусть ехидна погибнет от собственного яда; перед смертью клерк, наверное, передал счет другому бюрократу-взяточнику.

Ранний юмор Марка Твена почти не содержит в себе прямых и гневных обличений. Это появится позже. Рассказы этого времени часто внешне выглядят как курьезные анекдоты. Но американский читатель умел расшифровывать твеновские сатирические намеки.

Рассказом «Таинственное посещение»¹⁶ Твен отзывается на повсеместное в США жульничество богатых людей в выплате налогов. Система налогов в Америке такова, что человек с доходами до ста тысяч долларов платит в процентном отношении во много раз больше, чем миллионер и миллиардер, а фермер и рабочий несут всю тяжесть налогов.

В.И. Ленин, анализируя в 1913 году сущность налоговой системы в США, писал: «Если бы капиталисты платили одинаковый процент дохода, как и рабочие, то с капиталистов следовало бы взять налога не 19, а 385 миллионов долларов»¹⁷.

Написан рассказ «Таинственное посещение» в тот период, когда в американских деловых кругах следовали скандал за скандалом, раскрывающие преступления должностных лиц, замешанных в финансовых спекуляциях, тайных доходах и, конечно, в их сокрытии. Мошенничества эти совершались людьми, занимающими виДное общественное положение.

Вот как представляет Марк Твен того, кто обучил рассказчика тайнам финансовых махинаций...

«Я знал одного очень богатого человека, который жил во дворце, ел по-царски, тратил массу денег, а между тем, судя по отчетам о сборе подоходного налога, никаких доходов не получал. Я отправился к нему за советом... Этот джентльмен пользовался высоким уважением в среде почтенных мужей города — мужей, имеющих моральный вес, репутацию, деловую добросовестность и социальную безупречность, — и я, естественно, преклонился перед его примером».

По американским законам, все, подтвержденное под присягой, считается непреложной истиной. К этому прибегают состоятельные люди США, чтобы клятвенно заверить, что их доходы меньше, нежели указано в списках налогоплательщиков, или что они вообще неправильно обложены налогом. Вот случай, типичный для американских нравов, показывающий, откуда Марк Твен черпал сюжеты для своих язвительных рассказов. Его приводит американский государственный деятель и публицист Р.Ф. Петигру в книге «Торжествующая плутократия» (1922). Петигру, который, по его словам, «знал лично десять последних президентов США», так пишет о Теодоре Рузвельте:

«Рузвельт поселился в городе Вашингтоне. Так как он унаследовал большое состояние в Нью-Йорке, то нью-йоркский податной инспектор внес его в лист плательщиков штата Нью-Йорк, и на крупную сумму. Рузвельт отклонил налог, показав под присягой, что он живет не в штате Нью-Йорк, а в городе Вашингтоне и что, не будучи гражданином Нью-Йорка, он не подлежит обложению по законам этого штата. Вскоре после случая с присягой босс Иллат явился к Рузвельту и предложил ему выступить кандидатом на должность нью-йоркского губернатора. Рузвельт живо возразил, что не может быть губернатором, так как он не гражданин Нью-Йорка, сослался на инцидент со своим отводом налогов. Иллат упрекнул его в трусости. Рузвельт ответил со свойственной ему театральностью и красноречием, что он не трус, и выставил свою кандидатуру. После выборов, когда он должен был произнести официальную присягу в качестве губернатора Нью-Йорка, ему пришлось показать под присягой, что он — гражданин штата Нью-Йорк. Но с тех пор, как он заявил под присягой, что он не гражданин этого штата, не прошло еще положенного времени для приобретения прав гражданства. Трудность была преодолена разъяснением Рута, что проживание в Вашингтоне с целью избежать уплаты налогов по штату Нью-Йорк недостаточное основание — в смысле потери прав гражданства — для отвода Рузвельта от губернаторства. Потом, когда Рузвельт сделался президентом США, он очень носился с Рутом и ценил его»¹⁸.

Рассказ Марка Твена имеет такую ироническую концовку: пройдя выучку у почтенного «отца города» — как скрывать от обложения свои доходы, — рассказчик является к сборщику налогов.

«Я пошел в контору сборщика и, твердо выдерживая укоризненный взор моего недавнего посетителя, подтверждал присягой ложь за ложью, обман за обманом, подлость за подлостью, пока душа моя не покрылась слоем ложных клятв в несколько дюймов толщиною и мое самоуважение не исчезло навеки.

Но что за важность? Ведь тысячи наиболее богатых и гордых, наиболее уважаемых и почитаемых людей в Америке ежегодно делают то же самое. Чего же мне беспокоиться? Мне ничуточки не стыдно».

Рассказы Марка Твена — зеркало общественной жизни Америки. Их обличительный смысл становится понятным только тогда, когда они рассматриваются в тесной связи с американскими общественными нравами. Без этого иной рассказ кажется безобидно юмористическим, и его социальная суть остается неощутимой, тем более что автор обычно маскирует свою цель. В данном случае крупным юмористическим планом в рассказе подано то обстоятельство, что наивный рассказчик расхвастался небывалыми доходами перед сборщиком налогов, не подозревая о том, с кем имеет дело. Но за этой юмористической маскировкой хорошо виден смысл поведения «почетных» и «уважаемых» лгунов, особенно для тех читателей рассказа Марка Твена, на глазах у которых клятвопреступники торговали своей совестью ради политической карьеры и возможности уклониться от уплаты налогов.

Та же тема — преступления американских богачей, только не моральные, а уголовные — составляет содержание рассказа «Новое преступление»¹⁹. Молодой самодур Болдвин совершил ряд насилий и преступлений над детьми и взрослыми, за которые ему нужно было бы пойти на виселицу. Но... «Болдвины были очень богаты». На суде преступнику приписали «приступ временного умопомешательства» и оправдали; он продолжал убивать людей из мести и садизма. Другой убийца — Гакетт — был «тщеславный, богатый наглый человек, чрезвычайно гордившийся своим происхождением и родством». Однажды он получил трепку от мясника Фельднера, за что убил его на глазах у жены Фельднера, заявив, что «для человека с его положением в обществе убийство какого-то ничтожного обывателя является простой эксцентричностью». С помощью ссылки на «приступ умопомешательства» Гакетт был оправдан.

Сохраняя иронический «наставительный» тон, Твен заключает, обращаясь к читателю: «...если вы, обладая влиятельными друзьями и деньгами, убьете человека, это будет очевидным доказательством того, что вы помешаны. Равным образом, если в наши дни лицо хорошей фамилии, имеющей вес в обществе, украдет что-либо, это окажется клептоманией и влечет за собою только помещение в больницу».

Твен не делает должного, с нашей точки зрения, вывода о классовой природе американского судопроизводства — он по-прежнему считает, что все эти вопиющие факты американской общественной жизни могут быть устранимы при наличии доброй воли сограждан. Его заслуга заключается в том, что он не молчит, видя эти злодеяния. Его пытливый взор вглядывается в каждый темный угол жизни буржуазного общества, и он смело вытаскивает любую нечисть на всеобщее обозрение, твердо веря в силу своего обличающего искусства.

Иногда внимание Твена-очеркиста и новеллиста приковывает одно и то же общественное явление — и тогда появляются статьи, заметки, очерки, рассказы на одну и ту же, захватившую его тему.

Д. Уектер в книге «Марк Твен в трех обликах» пишет, что в бумагах Марка Твена он видел семь свернутых трубкой небольших листков, на которых написано: «Труд китайцев в 1870»²⁰.

60-е и 70-е годы — время, когда Марк Твен пристально следил за положением китайцев в США. Их дешевый труд широко использовался при постройке Тихоокеанской железной дороги. Сооружение этой гигантской трансконтинентальной железнодорожной ветви, соединившей восточные и западные области огромного материка, — «техническое чудо века», как писали американские газеты, — было вместе с тем одной из позорнейших страниц общественной истории США.

Тихоокеанскую железную дорогу строили китайцы и ирландцы, применяя динамит при полном отсутствии элементарнейших мер предосторожности. Многие гибли во время взрывов; еще большее количество умирало от истощения, недоедания и болезней. Южная линия Тихоокеанской железной дороги в Калифорнии была целиком построена руками китайских рабочих.

В одной из своих статей 1870 года Марк Твен писал о нищете и страданиях китайцев в Калифорнии, о том, что им, строящим Тихоокеанскую железную дорогу, платят «один доллар в день»²¹. Это означало нищету. Выжимая пот и кровь из китайцев и ирландцев, промышленники натравливали их друг на друга, а рабочих-американцев — на всех «неамериканцев». Это давало возможность отвести от железнодорожных компаний упреки по поводу низкой оплаты труда, свалив вину на китайцев: они, дескать, отбивают хлеб у ирландцев, работая за бесценок.

Когда на Тихоокеанском побережье весной и летом 1870 года вследствие депрессии были приостановлены многие работы и число безработных сильно возросло, реакционная буржуазная печать повела активную пропаганду, направленную против китайцев. Это дало свои плоды. Так, 4 июня 1870 года газета «Калифорнийский еженедельник» сообщала, что возбужденная толпа ирландцев побила камнями китайца. В том же номере сообщалось, что на митинге рабочих в Дешуей-Холле была принята резолюция: ввиду депрессии и безработицы в Калифорнии требовать прекращения ввоза китайских рабочих в Калифорнию. В Северном Эдамсе в Массачусетсе владельцы обувных фабрик вербовали среди китайцев штрейкбрехеров во время забастовки рабочих и тем сеяли ненависть к ним со стороны американцев.

В Сан-Франциско профессиональная организация обувщиков и «Лига восьмичасового рабочего дня» водопроводчиков и плотников устроили демонстрацию и митинг под такими лозунгами: «Американская промышленность не нуждается в труде кули», «Не допустим рабского труда в нашей стране»²².

Буржуазное общество натравливало рабочих-американцев на китайцев, а дельцы тем временем продолжали ввозить дешевую рабочую силу из Китая.

1870 год был наивысшей точкой в «антикулийской кампании» в Калифорнии. В этот год в конгрессе дебатировался вопрос — дать ли китайцам в США права гражданства? Реакционная буржуазная печать изощрялась во всевозможных фальсификациях. На голову китайцев обрушивались самые бредовые обвинения, появлялись протесты против ввоза в США китайских женщин. Китайцев — честный и трудолюбивый народ — смешивали с грязью. О презрительном третировании и издевательствах над «неамериканцами» свидетельствовал даже тот факт, что в американских театрах создавались своеобразные амплуа «китайца», «ирландца» как комических персонажей. Был даже особый актерский термин «профессиональный ирландец» (актер, который всю жизнь играл невежественного, бедного, наивного простака-ирландца с особым «ирландским» юмором).

Марк Твен описал жизнь китайцев в США в ряде своих произведений. В 1863 году он напечатал в нью-йоркской газете «Воскресный вестник» небольшой скетч «Вот проклятые дети!», который представлял собою разговор двух маленьких девочек — дочери губернатора Калифорнии и дочери угольного «короля», — похвалявшихся богатством своих отцов. Болтовня детей выдержана в духе «хвастовского диалога»; наивные речи девочек выдают с головой их отцов. В скетче есть такой эпизод: городские мальчишки набрасываются, как «стая чертенят», на проходящего «жалкого китайца», отнимают у него корзину с бельем, таскают испуганного китайца за косу, кричат оскорбительные слова.

Эта зарисовка уличной сцены, типичной для Сан-Франциско, — первая реакция Марка Твена на преследования китайцев в Калифорнии. Пока это лишь беглый эскиз, моментальный снимок «с натуры». Вторая зарисовка — на тему: китайцы и «местная власть». Для сан-францисской газеты «Утренний голос»²³ Марк Твен написал в 1864 году заметку о прачке-китайце. Китайца задержал полисмен и долго рылся в тюке с бельем «с повышенным интересом», сообщает автор.

Заметка, написанная в тоне сдержанной иронии, говорящая о полном бесправии китайцев и о безнаказанности полиции, не пришлась по вкусу осторожному редактору и напечатана не была. Редактор прочел нравоучение автору, что нельзя писать о китайцах в благожелательном тоне, потому что... это может раздражить ирландцев. Скрепя сердце Твен подчинился «традициям» буржуазной прессы, горько иронизируя над собою и над обществом. В заметке 1865 года «Дух местной прессы» Твен так описывает свою работу репортера:

«Напечатал о некоторых экстраординарных происшествиях — о сбежавшей лошади 28 строк, о собачьей драке 20 строк... о неизвестном китайце, умершем на сакраментском пароходе, 5 строк...»²⁴ «Пять строк» о человеке — говорят сами за себя.

В 1865 или 1866 году (точно неизвестно) Твен сделал еще одну попытку написать в сан-францисской газете о диких проявлениях расовой дискриминации. Он видел на улице города китайца, избитого камнями, истерзанного наседавшими на него собаками; окровавленный рот китайца был полон выбитых зубов и кусков кирпича. Попытка Твена не удалась — заметку не напечатали, чтобы «не задеть и не обидеть видных подписчиков». Об истории с этой заметкой Марк Твен писал позже в журнале «Плеяда» в мае 1870 года.

Сан-Франциско — главный город Калифорнии, штата, через который прокладывалась южная ветвь Тихоокеанской железной дороги, — был ареной самой безудержной и оголтелой травли китайцев, которые поистине героически трудились над сооружением жизненно важной для всей страны магистрали. В год окончания строительства дороги — 1869 — в Сан-Франциско был устроен китайский погром.

Чудовищные акты насилий над китайцами вызвали возмущение передовых людей всего штата. Брет Гарт создал в этом году превосходный рассказ «Ван Ли — язычник». Толпа мальчишек, учеников воскресной христианской школы, убила на улице Сан-Франциско китайчонка-«язычника» Ван Ли — смышленого, отзывчивого, озорного, красивого и ловкого мальчугана, чудесный реалистический портрет которого Брет Гарт нарисовал в начале произведения.

Брет Гарт пользуется различными средствами художественной выразительности — юмором, сатирическим преувеличением, прибегает к очерковой документальности, к гневному обличению. О китайском погроме 1869 года он пишет в этом рассказе так: «Толпа граждан города Сан-Франциско напала на чужестранцев и убила их — невооруженных, беззащитных — только потому, что те принадлежали к другой расе, религии и цвет кожи у них был другой, а еще потому, что они работали за плату, какую удавалось получить».

Молодой штат, всего полтора десятилетия тому назад объявивший себя «свободным», в отличие рабовладельческих южных штатов, оказался местом кровавых расправ с индейцами, китайцами, ирландцами. Буржуазная пресса всячески стремилась узаконить этот произвол. Калифорнийские газеты того времени писали об «упорстве китайцев в сохранении собственного образа жизни», о том, что это и впредь будет «порождать опасение и раздражение калифорнийского населения».

В рассказе «Ван Ли — язычник» Брет Гарт с горечью восклицает: «А не содержит ли ошибок конституция?» — намекая на то, как резко расходится общественная практика правящего класса с бумажными законами США.

Марк Твен подхватывает тему Брет Гарта и пишет очерк «Возмутительное преследование мальчика»²⁵, рассказывая о том, что в Сан-Франциско полиция задержала хорошо одетого белого мальчика, который по пути в воскресную школу избил китайца камнями. Название очерка пародирует фарисейское «возмущение» городских буржуа тем, что полиция «преследует ребенка». Воспользовавшись реальным фактом повседневной жизни, Марк Твен анализирует причины, породившие его. Что заставляет юного члена общества думать так: «А, вот идет китаец! Бог не будет меня любить, если я не побью его камнями!» Откуда взялась у маленького хулигана эта формула поведения?

Твен делает обзор газетных сообщений и показывает, что дух расизма, который владеет всем обществом, обусловил и поведение ребенка. Родители, школа, улица, газеты, разговоры взрослых сделали из ребенка расиста. Твен анализирует поведение реакционной буржуазной прессы, которая науськивает население на китайцев. А что за этим скрывается? — спрашивает Марк Твен. Газеты расписывают «китайца, совершившего грошовое преступление, горемыку, чьи провинности раздуваются в нечто чудовищное, — с целью отвлечь внимание публики от настоящих мошенников», — утверждает писатель.

Обобщения Твена затрагивают также вопиющее несоответствие между конституцией США и практикой реальной жизни. Твен пишет:

«Законодательная власть, признавая, согласно конституции, Америку убежищем для бедных и угнетенных всех наций и заключая отсюда, что бедные и угнетенные, ищущие у нас приют, не должны платить пошлину за право въезда... — издала закон, согласно которому всякому китайцу тотчас по высадке должна быть привита оспа тут же, на пристани, за что он обязан уплатить десять долларов, хотя множество врачей в Сан-Франциско охотно оказали бы ему эту услугу за пятьдесят центов».

«Десять долларов» Твен выделяет курсивом не случайно. Со времен издания «гомстед-акта» Линкольна эта цифра стала символической: она означала баснословно дешевую землю в «Новом Свете», с ней ассоциировалось представление об американском «рае», о «свободной» стране и т. д.

Твен все еще полон уважения и преклонения перед законами недавнего прошлого: они для него — мерило справедливости. Его негодование направлено на последующие действия «законодательной власти». Как можно отобрать у бедного иммигранта наглым, мошенническим путем деньги, которых ему вполне бы хватило, чтобы купить себе шестьдесят акров земли и стать полезным человеком нового общества?

Марк Твен требует ответственности общества (печати, семьи, школы) за воспитание юношества, защищает бесправных китайцев.

Несколькими месяцами позже он помещает в том же журнале «Плеяда» другой очерк: «Китаец Джон в Нью-Йорке»²⁶. У чайного склада в Нью-Йорке в национальном костюме стоит китаец... вместо вывески. Кучка любопытных, «рискуя свихнуть себе шею», разглядывает его со всех сторон, отпускает непристойные шутки по поводу наряда китайца и его печального лица. Твен возмущен.

«Не позорно ли для нас, так много болтающих о цивилизации и человечности, — пишет он, — ставить нашего ближнего в такое унизительное положение? Не пора ли подумать, в каком свете являемся мы сами?»

Твен наивно верит, что американскому бизнесмену есть какое-либо дело до национального престижа страны или до души оплеванного китайца. Его, Марка Твена, человека с горячим, отзывчивым сердцем, волнует и трогает китаец, выставленный на посмешище. Твен хотел бы представить, «какие мысли роятся за этим печальным лицом и какие отдаленные сцены грезятся блуждающим глазам... смуглого странника». Рисовые поля и перистые пальмы Китая, полузабытые голоса и дружеские лица встают перед его взором. Рассказчик обращается к китайцу с сердечным утешением и, намекая на его жестокого хозяина, говорит:

«Не Америка обращается с вами таким образом, а только один гражданин, в сердце которого жажда прибыли вытравила человечность. Америка оказывает широкое гостеприимство всем изгнанникам и угнетенным. Америка и американцы всегда готовы помочь несчастным».

Кажется, что автор устами рассказчика убеждает самого себя, а не утешает горемыку-китайца.

Если бы не его глубокая искренность, то можно было бы подумать, что он издевается над бедным китайцем, угощая его прописными истинами буржуазной пропаганды, которые резко дисгармонируют с действительностью.

Наивная тирада: «Америка оказывает широкое гостеприимство...» — находится в таком кричащем противоречии с оскорбительным положением, в которое поставлен китаец в рассказе, что объективный ее смысл становится сатирическим. Тем более что «изгнанник до сих пор стоит на своем посту», — сообщает автор в конце рассказа.

Положение китайцев в США продолжает по-прежнему тревожить сердце Марка Твена. Все то, что было им написано до этой поры, оформляется в единый стройный сюжет, как будто каждый элемент — уличная зарисовка, заметка, очерк — нашел свое место в едином художественном замысле. Каждый, ранее отдельно изложенный факт, в сочетании и сопоставлении с другими, породил новое качество.

Что же собою представляет расовая дискриминация в США, которую вначале писатель увидел в мальчишечьем озорстве? Твен готов ответить: у него созрели не только мысли, но и глубокие чувства.

В 1871 году он помещает в нью-йоркском журнале «Плеяда» серию «Китайских писем» под общим названием «Друг Гольдсмита снова за рубежом»²⁷.

Китаец А Сон-хи радуется. Он приезжает в Америку, будет «свободным человеком среди свободных людей». Он живо представляет себе, как Америка радушно встретит его, «не спрашивая о национальности, вероисповедании, цвете кожи». Там всем иностранцам дают «хлеб, работу и свободу», там «нет места злоупотреблению и пороку». Так начинается рассказ Марка Твена.

В дальнейшей композиции рассказа славословия А Сон-хи «стране свободных и родине смелых» (Марк Твен старательно подбирает весь ассортимент стандартной фразеологии, употребляемой буржуазной печатью для расхваливания американского «рая») зазвучат горьким сатирическим припевом.

Еще до отъезда в страну, где «нет места злоупотреблению и пороку», А Сон-хи подвергается вымогательству со стороны американского консула в Китае; на пароходе, увозившем его в «обетованную» землю, американский капитан «усмиряет» горячим паром А Сон-хи и сто других китайцев, нанеся им страшные ожоги; судовой доктор требует десять долларов за прививку оспы рябому А Сон-хи.

Наконец китаец вступает на «свободную» землю, где один полисмен дает новоявленному «американцу» здоровый пинок, второй бьет его дубинкой, третий отбирает вещи. Таможенный чиновник находит опиум у друга А Сон-хи и арестовывает его. Без друзей, с огромным для бедняка долгом «хозяину», который привез его в Америку, изголодавшийся китаец ищет «хлеба, работы и свободы». Жутким сарказмом звучат его наивные речи: «Ведь я в Америке! Я в убежище угнетенных и униженных, ниспосланном мне небесами». «Убежище» он действительно получает. Два молодых американских лоботряса из «хороших семейств» натравливают на китайца собаку и хохочут, глядя, как животное рвет человеку лицо, руки, ноги, хватает за голову. Полисмены, наблюдавшие эту сцену, избивают китайца дубинками, арестовывают и вымогают взятку, грозя тюрьмой. У китайца нет ни гроша. Его бросают за тюремную решетку.

Обманутый, осмеянный, обворованный, искусанный собакой, исхлестанный резиновыми дубинками полицейских, избитый до полусмерти, брошенный за тюремную решетку, А Сон-хи в один день узнает все «свободы» «американского рая».

«Будешь гнить здесь, дьявольское отродье, пока не поймешь, что в Америке нет места для людей твоего сорта!» — говорят ему полисмены²⁸.

Сюжет рассказа Твена наполнен столь выразительными деталями, что каждая из них звучит как сатирическое обличение.

«Простак» А Сон-хи мучительно размышляет: «Зачем свободным американцам тюрьма? Ведь это изобретение деспотов...»

Даже в американской тюрьме царят неписаные законы расовой дискриминации. А Сон-хи всю ночь дрожит от холода на каменных плитах тюремного пола, не смея занять место на деревянных нарах, где развалились белые «аристократы» камеры. Две женщины из заключенных — пьяницы и скандалистки, проведшие в тюрьме по пять — девять лет, — набрасываются на труженика-китайца с бранью и упреками, кричат, что он «проклятый лентяй, приехавший из своей чертовой страны вырывать хлеб изо рта честных людей и понижать зарплату».

Оголтелое вранье реакционных газет, разжигавшее рознь между китайскими и американскими рабочими, Марк Твен вложил в уста человеческому отребью и тем самым оценил буржуазную пропаганду.

Рассказ заканчивается «открытием» законов США чужеземцем, не знающим английского языка.

В стране, где «все люди свободны и равны» (эту фразу А Сон-хи твердит как заклинание), «белые могут свидетельствовать против китайца все, что они захотят, но китаец не имеет права свидетельствовать против белых» (курсив Марка Твена).

Круг замкнулся. Напрасно А Сон-хи мечется в нем, пытается заговорить по-китайски, объяснить, что мирно шел по улице, а на него натравили собаку, что это видели четыре китайца и два полисмена... В ответ он слышит грозное: «Молчать!» Свидетели уличной сцены — китайцы — по закону не могут выступить на суде. А Сон-хи, без вины виноватый, осужден.

Марк Твен дает к рассказу примечание:

«В этих письмах ничего не выдумано. Чтобы сделать историю китайца в нашей стране занимательной, помощь фантазии не нужна. Достаточно простых фактов».

Твен-реалист создал рассказ потрясающей сатирической силы, основываясь на фактическом положении китайцев в США: они — даровая рабочая сила (китайцы трудились за плату, более низкую, нежели плата неграм) — стали здесь объектом неслыханного глумления, грабежа и насилий.

Твен показал, сколь вредоносна американская буржуазная пропаганда за океаном — крикливая и лживая, — широко рекламирующая за пределами США несуществующие в действительности идеалы отечественной «демократии». Что преследует эта реклама? Она — американский бизнес. Ее «методы» — ложь, наглый обман. «Свободы» — чистейший блеф для уловления наивных чужеземцев²⁹.

Твеновская страстность и убежденность подготовлены всем предыдущим развитием прогрессивно-демократической реалистической литературы США. Бичер-Стоу, поэты-аболиционисты, Уолт Уитмен защищали священные права человека. Победа народа в период Гражданской войны эти права узаконила. Марк Твен воспитал свой ум и свои чувства на этих революционных традициях. Эпиграфом к его рассказу об А Сон-хи можно было бы поставить уитменовские строчки:

...Тело священно;
И тело раба. И тело сошедшего
На берег забитого иммигранта.

(«Я пою электрическое тело».)

Это было и твеновским credo. Еще в те годы, когда Марк Твен стоял за лоцманским штурвалом, Уолт Уитмен написал сатирический памфлет «Восемнадцатые выборы президента» (1856), в котором с гневом и яростью говорил о том, что в Америке «человек унижен и доведен до предела»³⁰. Марк Твен — автор «Китайских писем» — соратник Уолта Уитмена и преемник его высоких идей. Интересно отметить то обстоятельство, что в 1870—1871 гг. Уолт Уитмен и Марк Твен активно сотрудничают в одном и том же нью-йоркском журнале «Плеяда». В этом журнале Твен напечатал свыше двадцати своих статей и рассказов, в том числе «Возмутительное преследование мальчика» и серию «Китайских писем».

В июне 1871 года в журнале «Плеяда» появилось стихотворение Уолта Уитмена «О! Франции звезда!» (1870—1871), в котором поэт выражает свои горячие симпатии революционной Франции («звезда борьбы», «геройская страна»), славит народные массы, которые отстаивают идеи братства всех людей.

Мы не знаем, как относился Марк Твен к Парижской коммуне, хотя свидетельством того, что делами Франции он живо интересовался, является статья «Европейская война», написанная им в июле 1870 года.

Но уитменовская «восторженная мечта о братстве» нашла у Марка Твена прямое и конкретное выражение в его общественно-литературной практике: через три месяца после появления стихов Уолта Уитмена о Франции Марк Твен начинает печатать серию своих «Китайских писем», в которых раскрывает чудовищное искажение прекрасных идей о «братстве», «равенстве», «свободе», показывает зияющую пропасть между официально признанной идеологией и реальным положением.

В рассказе «Китаец Джон в Нью-Йорке» Твен пытался обвинить в бессердечии «одного» американца, «в сердце которого жажда прибыли вытравила человечность».

Композиция же «Китайских писем» подчинена иной мысли. Китайца грабят, мучают и унижают все американцы, с которыми он сталкивается: консул, капитан корабля, судовой лекарь, таможенные чиновники, полисмены, уличные ротозеи.

Твен создает образ циничной Америки, который резко контрастирует с наивной доверчивостью китайца, ищущего «хлеба, свободы и работы». И тем самым отвечает на вопрос: что несут с собою губительные идеи расовой дискриминации? Расизм страшен не только для преследуемых, желает сказать Марк Твен, но и для самих расистов. Он растлевает их, превращает «сынов Линкольна» в тупых и бесчувственных эгоистов.

Талант Твена-памфлетиста отдан борьбе за честь нации, за душевную чистоту народа, чьи чувства и помыслы грязнит и опошляет реакционная буржуазная идеология расистов³¹.

О вопиющем расхождении между словесными догмами и практикой правящего класса говорится и в другом, пользующемся заслуженной известностью и популярностью, рассказе Марка Твена — «Как меня выбирали в губернаторы»³².

Рассказ Твена «Как меня выбирали в губернаторы» стал классической сатирой на гангстерские методы буржуазной предвыборной агитации, на цинизм и продажность буржуазной прессы. По остроумию и жизненной правдивости эта превосходная политическая карикатура не уступает прославленным страницам Диккенса в «Записках Пиквикского клуба», где автор описывает выборы в Итенсуиле, или той части романа Стендаля «Красное и белое», где описаны выборы в Нанси.

«Свобода печати в капиталистическом обществе — это значит свобода торговать печатью и воздействием на народные массы», — пишет В.И. Ленин³³.

В рассказе Марка Твена банда продажных газетных громил бесцеремонно присваивает себе права «общественного мнения», являя при этом типичные «образцы» приемов желтой прессы в США.

Твен раскрывает один из самых распространенных, без промаха бьющих приемов политической борьбы в США. Версия о «распущенности» и «безнравственности» политического соперника — верный козырь в политической игре. Для буржуазного обывателя обвинение в «безнравственности» кандидата на выборную должность равно обвинению в политической несостоятельности.

Рассказчик у Твена наивно полагает, что репутация порядочного человека в США — «важное преимущество» для политической деятельности, а позорные преступления его противников — препятствие для их политической карьеры. Но вот пущена в ход лживая стряпня продажных газет — белое превращено в черное, и наоборот. Герой рассказа становится «бывшим порядочным человеком», не совершив ничего бесчестного. Политический бандитизм действует, как хорошо слаженная машина. Когда уничтожена репутация человека, любое насилие над ним можно изобразить «естественным» результатом «негодования» «оскорбленной и разгневанной публики». Достаточно провокационного намека в газете — и дом злосчастного кандидата разгромлен и ограблен.

«Свобода» слова, «свобода» печати существуют только для клеветников, которые свободно поносят честного человека на страницах газет. Оскорбленному же негде выразить свой протест, ему остается только молча проглотить угрозы и оскорбления и «спустить флаг» — то есть отказаться от участия в политической борьбе, в политической жизни. Это-то и является целью, к которой стремятся его противники.

Насколько точно изобразил Марк Твен в своем рассказе политические нравы США, свидетельствуют мемуары его современников. Например, видный юрист того времени, Генри Седгвик, в своей автобиографии описывает выборы в сенат одного из членов демократической Партии от штата Нью-Йорк (Марк Твен написал свой рассказ в результате участия в выборах губернатора Нью-Йорка). Автор — молодой студент — был поражен цинизмом и наглостью «бизнесменов от политики». «Боссы», руководившие этой кампанией, были «зубрами» из Таммэни-Холл — центра партии демократов. Проведя публичную травлю кандидатов всех других соперничавших с демократами партий, подобную описанной в рассказе Марка Твена, «деятели» из Таммэни-Холл на глазах у всех присутствующих, при вскрытии урн, под громкий хохот заинтересованных лиц, совершили самые неприглядные махинации с бюллетенями. В результате этих наглых подтасовок почти все бюллетени «оказались поданными» за кандидата демократической партии. Когда молодой Седгвик попытался протестовать против этих нарушений избирательного права, его высмеяли — как «чистого ангела»; не знающего настоящей жизни³⁴.

Тема «печать и общество» занимает видное место в ранних рассказах Марка Твена. Он — профессиональный журналист, знающий всю подноготную жизни «разбойников пера», — должен был дать оценку журналистским нравам, американским «фабрикам вранья».

«Журналистика в Теннесси»³⁵ — один из лучших юмористических рассказов Марка Твена — воспринимается как шарж, рожденный необузданной фантазией автора. На самом же деле рассказ основан на реальных фактах (конечно, утрированных). Достаточно вспомнить инцидент из жизни самого Марка Твена, внезапно сбежавшего из Виргинии из-за ожесточенной распри и перестрелки (в дело грозила вмешаться еще и полиция) сотрудников и редакторов двух враждовавших между собою газет. В Виргинии Твен имел прекрасный коллектив, хорошую работу, благодарных читателей; в Сан-Франциско — голодал (об этом он рассказывает в книге «Закаленные»). Следовательно, опасность ему грозила немалая, если он покинул друзей и удачу.

В рассказе «Журналистика в Теннесси» даны шаржированные и вместе с тем характерные для США картины нравов журналистов. Журналисты обливают друг друга бранью, устраивают дуэли прямо в редакции, хлещут своих противников плетками, выбрасывают один другого в окно, подкладывают бомбы. Юмор рассказа основывается на буквальном изображении того, что употребляется в переносном смысле. Обычно конкурирующие газеты ведут словесные дуэли, хлещут друг друга словами, а не плетками (у Марка Твена то и другое), «подкладывают мины», от которых не взрываются печки. Твен вкладывает буквальный смысл в метафорические понятия, и злосчастный рассказчик после одного дня работы в теннессийской газете еле уносит оттуда ноги: противники так изрешетили его пулями, что в нем «теперь ни один принцип журналистики не удержится».

Несравненный юмор Твена имеет здесь дальний прицел. Твен показывает, что смысл происходящего в редакции газеты выходит за пределы журналистской среды. Это обрисовка общественных условий, в которых работают журналисты. Не то существенно, что редактор теннессийской газеты «Боевой клич округа Джонсон» бретёр и привык разговаривать с «этими скотами» языком площадной брани, а важно то, что за любое слово правды газетчика ждет кровавая расправа со стороны «видных подписчиков» или по меньшей мере побои, поношения и оскорбления. Журналист — лакей, с которым «принято» разговаривать с палкой в руках. От него так уж привыкли ждать угодничества и приспособленчества, что проявление независимости суждения с его стороны влечет за собой расправу. В юморе этого рассказа есть ощутимая горечь. Твену-журналисту этот привкус был хорошо знаком.

В том же году Твеном был написан превосходный рассказ «Как я редактировал сельскохозяйственную газету»³⁶, в котором образ редактора-невежды приобретает обобщающий смысл.

Рассказ ведется от имени простака, описывающего свою деятельность в роли временного редактора сельскохозяйственной газеты. Простак оповестил своих читателей, что «репу никогда не следует рвать руками, потому что это ей вредно», а нужно «вместо этого велеть мальчику влезть на дерево и потрясти его».

Твен-юморист создает образ человека до идиотизма наивного, «не понимающего» ярости своих читателей, стоящего в растерянности перед бушующими подписчиками газеты.

С живым юмором рисует Твен сцены приема посетителей:

«После моих слов пожилой господин вскочил, разорвал газету в мелкие клочья, растоптал их ногами, разбил палкой несколько вещей у меня на столе, выбил стекла в окне и заявил, что всякая корова смыслит в сельском хозяйстве больше, чем я, и ушел, сильно хлопнув дверью. Вообще он вел себя таким образом, что я подумал, что ему в газете что-то не понравилось. Но так как я не знал, что именно возбудило его неудовольствие, то я никак не мог ему помочь».

Последняя фраза и комическое преуменьшение — «что-то не понравилось», — заключающие описание бурной сцены погрома, передают не только ритм действия (посетитель набедокурил и умчался), но характеризуют знакомый нам образ «деликатного», но знающего себе цену простака. В данном рассказе он играет в «скромность» при сознании своей «эрудиции».

Автор прекрасно пародирует наукообразный стиль газетчиков-невежд, выдающих себя за специалистов, их напыщенно-дидактический, самоуверенный тон и наигранную «ученость»:

«О тыкве. Эта ягода очень распространена между обитателями Северных штатов. Там тыкву предпочитают крыжовнику и, кроме того, ее употребляют в качестве корма для рогатого скота, взамен малины. Говорят, что она очень питательна и прекрасно действует на пищеварение. Тыква — единственный плод из семейства апельсинов, растущих на крайнем севере, кроме одного или двух видов зеленого горошка. В то же время замечено, что тыкву реже сажают в садах, так как опыт показал, что тыквенное дерево дает очень немного тени...»

В этой абракадабре, которую нельзя читать без хохота, есть своя пародийная логика. Твен воспроизводит стиль тогдашних лубочных изданий — календарей для фермеров, сельскохозяйственных брошюр, издаваемых безграмотными ловкачами, сельскохозяйственных газет и журналов, в которых не было ни грана науки, но их издатели из кожи лезли вон, чтобы показать, что они предлагают читателям первосортный материал. Это, так сказать, классический штамп подобных изданий. В твеновской «энциклопедической справке» обозначены: «район распространения» такой «ягоды», как тыква, ее «практическое применение», «воздействие на организм», «место в фауне страны», «научные наблюдения практиков» — все вмещено в десятке пародийных строк.

Автор довел свой рассказ до кульминации — толпа запрудила всю улицу («люди сидят даже на заборах») и намерена расправиться со злополучным простаком. Но закончить рассказ сценой юмористической расправы с редактором Твен не может, хотя бы тот и рекомендовал «стрижку коров» и уверял, что «раковины лежат неподвижно, когда около них что-либо играют». У Твена иная цель, и ей подчинена композиция рассказа.

«Деликатный» простак, доведенный до белого каления «несправедливыми» упреками вернувшегося редактора — владельца газеты, разражается гневной тирадой. В ней дана не только превосходная стилизация традиционной фольклорной перебранки типа «хвастовских диалогов» («Ах вы редька этакая, кочан салата, сын цветной капусты!»), в ней не только красочные мазки, завершающие образ простака, гордого своими познаниями и «выполненным долгом», — в ней самое главное, ради чего написан рассказ:

«А знаете ли вы, кто пишет театральные рецензии? — наступает простак на редактора. — Знаете? Их пишут безработные сапожники и выгнанные аптекарские ученики, которые в театре смыслят столько же, сколько я в сельском хозяйстве, ни на волос больше. Кто дает критические статьи о новых книгах? Люди, которые сами не написали ни одной книги».

Твен придает своему герою позу «оскорбленной невинности» и вкладывает в его уста такие «гордые» слова: «И вы хотите учить меня редактированию! Нет, милостивый государь, я достаточно хорошо изучил это дело и могу вас уверить, что чем меньше человек знает, тем лучше для него, потому что он тем громче шумит и тем больше получает денег».

Рассказ о невежде-редакторе превращается в руках мастера слова Марка Твена в злую пародию на состояние периодической печати в США.

На протяжении пятистраничного рассказа образ простака-редактора получал все новые краски, но лишь здесь предстал в завершенном виде.

«Я говорил, что доведу тираж газеты до двадцати тысяч экземпляров, — гремит он, — и я достиг бы этого, если бы вы подождали еще недели две!.. Если с моим уходом кто-нибудь останется на бобах, так это вы — арбузное дерево!»

Простак прав. Редактор уже заметил, что «никогда еще розничная продажа у нас не шла так бойко, как сегодня», и даже решил: «придется печатать второе издание» нашумевшей газеты.

Твен вплотную подвел читателя к выводу, не считая нужным ни формулировать, ни подчеркивать его.

И уже никакая сила не заставит читателя поверить, что редактор американской газеты не раскается, потеряв своего оригинального заместителя. Невежда? Зато как умел «делать» деньги!

Из жизненного потока Твеном выхвачен курьезный анекдотический случай³⁷, доведенный им до гротеска. Но сколь типична эта гиперболизация!

«Наивный простак» знает о жизни США самое сокровенное — и вместе с тем самое простое (дураки и те знают!) — то, что приводит в движение все пружины деловой жизни в стране. В своей комико-патетической речи он выражает эту суть: само дело — ничто; те, ради кого оно делается, тоже не имеют значения; средства и пути могут быть любыми. Важен конечный результат — он выражен в деньгах.

Саркастическая фраза «чем меньше человек знает... тем больше получает денег» приобретает такой обобщающий смысл, что он выходит далеко за рамки циничной практики буржуазной прессы, высмеянной Марком Твеном.

Рассказ этот — сатира не только на нравы буржуазной американской прессы, но и на «философию жизни» тупого, невежественного и самонадеянного американского бизнесменства.

Прошло три года. В 1873 году Марк Твен снова возвращается к волнующей его теме. На этот раз — в письмах и речах. В отличие от художественных произведений, в его выступлениях звучит большая определенность, категоричность и беспощадность суждений. В них меньше юмора, но больше негодования.

Однажды издатель нью-йоркской газеты «Дейли грэфик» обратился к Марку Твену с нелепой просьбой «написать прощальное письмо в адрес американского народа».

Твен ответил с присущим ему юмором и живостью:

«Помилуйте, — протестовал он, — радость американского народа немного преждевременна: я не собираюсь исчезать»³⁸.

Письмо к издателю послужило для Твена поводом поговорить о стиле американских газет и дать сатирическую подборку заголовков утренних телеграмм. Эта страница столь выразительна и малоизвестна, что стоит привести ее полностью.

«Черный конгрессмен в затруднении. Волнения в Албани. Пять лет тюрьмы. Паника на Уолл-стрит. Два банкротства... Два преступления. Арестован видный грабитель. Разгром газового коллектора. Забастовщик помогает убийце. Король убийц опасно болен. Лузичини — жена убийцы — повешена. Два предполагаемых убийцы повешены. Раздор в баптистской секте. Роковая ошибка. Размыв железной дороги. Ку-клукс-клановские убийцы. Потрясающее бедствие. Упала печь и погребла пять детей — двое уже мертвы. Способ убийства. Загадочная вражда. Отец убил своего сына. Кровавая битва в Кентукки. Восьмилетний убийца. Плавучее кладбище. Резня в Луизиане. Пожар дома и негры, которых застрелили при попытке к бегству. Двести из трехсот человек сгорели живьем! Изрядная потасовка в Индиане. Город — центр восстания. Группа горняков осаждает постоялый двор. В Индианаполис вызваны войска и полиция. Ожидаются кровавые дела. Предводительствует свирепая амазонка. Ужасная история. Преступление негра. Страдания и убийство женщины страшно отомщены. Человек, горевший 24 часа, распался на куски»³⁹.

Издатель, видимо, проверил эту трагикомическую подборку Марка Твена и сделал на его рукописи пометку, что заголовки действительно взяты из газет.

Твен сам указывает на это в письме:

«Все эти заголовки, — продолжает он, — из вчерашних газет, за 16 апреля (1873), проверьте по вашей собственной газете, и я даю вам слово чести, что потоки этой пошлятины заполняют все полосы, отведенные в газетах под новости.

Я считаю, что это тупость, серость; ведь не появляется ничего значительного или дающего толчок к движению, наша прогрессивная нация погрузилась в спячку»⁴⁰.

В заключение письма Марк Твен зло «приветствует» американский народ, который безропотно глотает ядовитую стряпню газет, не испытывая ни возмущения, ни отвращения.

Письмо это и по времени появления, и по духу соответствует содержанию романа «Позолоченный век». Твен здесь не только оценивает уголовную пошлятину, заполняющую газеты, но и указывает на виновника вырождения журналистики: народ позволяет отуплять и оболванивать себя; журналисты же, — Твен уже показал, что ими управляет, — потеряли стыд и совесть. «Лжет, как журналист»⁴¹, — определяет Твен.

В общественно-литературной деятельности Марка Твена немалое место занимают речи. Он их произносил в самых разнообразных аудиториях, при самых различных обстоятельствах. Они были адресованы калифорнийским горнякам, членам негритянской церковной общины, это были речи на предвыборных собраниях, застольные речи и т. д.

В речи «Распущенность печати», произнесенной в клубе журналистов Хартфорда («Воскресный клуб») в 1873 году, Марк Твен подводит итог своим суждениям, касающимся американской печати.

«Газеты превращаются в национальное проклятие и наверняка погубят всю страну», — заявляет он⁴².

Признавая, что «в современном обществе печать — колоссальная сила», «подобно гласу божьему», Твен утверждает, что в США «печать давно развратила читателей, внушила любовь к непристойному, равнодушие к беззаконию», «чем больше газет — тем хуже нравы». Печать «старательно защищает преступников, занимающих официальные посты», «оправдывает воровство», «чернит неугодных ей общественных деятелей и частных лиц» и т. д.⁴³.

Можно представить, с какой саркастичностью, иронией, с каким пылом и негодованием была произнесена эта речь, расцвеченная блестящим твеновским юмором (особенно вторая ее часть).

Ее содержание очень многое выявляет в общественно-политических позициях Марка Твена. Во-первых, Твен безоговорочно связывает продажную печать США с продажными членами сената Соединенных Штатов — и тем самым объективно оценивает буржуазную прессу как рупор политиканов-бизнесменов.

Во-вторых, Твен считает, что растленная печать США («банда недоучек и самодовольных невежд») узурпировала «общественное мнение нации» и развратила читателей.

В-третьих, Твен упрекает народ в том, что тот «мало думает» и поэтому верит подлым газетным вракам. «Вот где корень зла!» — восклицает Марк Твен.

Анализ Марка Твена превосходен, выводы блестящи, факты (они приведены в изобилии) — убийственны. Но кое-что поставлено с ног на голову или звучит наивно, а иное сглаживается. Так, например, Твен полагает, что печать — это нечто из самого себя растущее, распространяющее вокруг яд и тлен. Не спекуляции, хищения и взяточничество, погоня за наживой развратили сенаторов, а защищающая их печать, утверждает Твен, так что теперь сенаторы «не способны понимать, что такое преступление, что такое честь сената» (Твен еще оставляет за сенатом право на «честь», сам же показав его «скопищем грязи»).

Твен жил в то время в восточных штатах и наивно полагал, что в этих «цивилизованных» областях США у дельцов и журналистов больше честности и благородства, чем на Западе. Дескать, только «в газетах западных штатов услужливо печатают редакционную статью, выражающую самые отвратительные, вредные взгляды, если владельцу заплатить по доллару за строчку»⁴⁴.

Чтобы «позолотить пилюлю», в конце своей яростной речи Твен и себя причисляет к «банде» («я и сам печатал злостные, клеветнические статьи... и давно заслужил, чтобы меня повесили») и тем ослабляет обличительную силу своего выступления.

Но в его характеристике американской печати 70-х годов запечатлен довольно точный образ того «чудовища порока» и «позора», который ужаснул Чарльза Диккенса во время его первой поездки в США.

«Безнравственная американская пресса», у которой «подлая клевета является ее единственным орудием»⁴⁵, была одной и той же и в 40-х и в 70-х годах. Марк Твен предсказал, какой станет современная американская реакционная печать. Английский публицист Дерек Картен в своей книге «Такова Америка» (1952) пишет, что в мире нет прессы более безответственной, лживой, вульгарной, агрессивной, плохо осведомленной и столь явно угрожающей и опасной, чем американская.

* * *

В истории американской литературы рассказ (short story) играет значительную роль. Эдгар По вывел его из аморфного состояния, придав ему классическую форму. Математическая точность, логичность, стройность композиции, уменье с помощью картин ландшафта обрисовать психологические нюансы душевного мира героев (знаменитый «общий эффект» композиции Эдгара По), изобилие жанров рассказа — детективный, философский, «страшный», приключенческий, аллегорический, литературно-пародийный — все это обогатило американскую литературу и имело большое значение для ее дальнейшего развития. Рассказ начал занимать едва ли не главное место в американской литературе.

В 60—70-х годах XIX века рассказ являлся излюбленной и настолько распространенной формой, что стал оттеснять роман, поэму, лирическое стихотворение. Развитие американского рассказа обусловливалось спецификой общественной истории США. Страна развивалась по классическому буржуазному стандарту; это сказалось в предельном тяготении ко всему, что вело к преуспеванию, в лихорадочном и бурном стремлении к накоплению материальных ценностей, в какой-то мере определило психологию американца, проявляющего интерес к социально-экономической и бытовой стороне жизни. Форма короткого рассказа соответствовала убыстряющемуся темпу американского промышленного развития, подчиняющего себе ритм общественной жизни; сама жизнь становилась настолько динамичной, калейдоскопичной, что впечатления от нее, не успевая найти место в романе, сразу же делались достоянием короткого рассказа.

Никогда и ни в одной европейской стране периодическая печать — газета, журнал, альманах — не имела такой громадной популярности, как в Америке. Начиная с 30-х годов XIX века ни один город США не обходился без двух-трех ежедневных газет и нескольких еженедельных журналов.

Трудно найти в американской литературе видного писателя, который не был бы связан с газетой, журналом. В 40-х годах рассказы и криптограммы Эдгара По поднимали до небывалых размеров тираж журналов, в которых он сотрудничал.

Отвечая потребностям американского читателя, Марк Твен пишет рассказы в течение всей своей полувековой литературной деятельности, с очерком также не расстается: видоизменив его (соединив с анекдотом, биографическим воспоминанием, с шаржированной зарисовкой), превращает в книгу путешествий. Композиция любой твеновской книги путешествий, начиная от «Простаков за границей» и кончая «По экватору», настолько фрагментарна, что часто и сам автор и издатели печатали в виде рассказов отдельные страницы из книг путешествий, состоящих из великолепных жанровых зарисовок, курьезных фактов, казусов. Такие очерки Марка Твена всегда определенны: это крупицы жизни⁴⁶.

Жизнь — источник литературного творчества; эта позиция молодого писателя выявилась сразу и не была изменена Марком Твеном до конца его литературного пути. Мысль о закономерной обусловленности литературного развития потребностями жизни, постепенно углубляясь и осложняясь, превратилась в основной принцип его реалистической эстетики.

Опыт и наблюдение придавали его стилю конкретность, детализацию. Но «...жизнь не складывается из фактов и событий, — запишет престарелый Марк Твен в своей «Автобиографии». — Она состоит главным образом из бури мыслей, которая все время врывается в голову»⁴⁷.

Реалистические тенденции раннего творчества Марка Твена обнаруживались прежде всего в том, что он умел улавливать политическую суть общественных явлений.

Уже в рассказах 70-х годов у Марка Твена исчезает идея гармоничности американской общественной жизни, типичная для официальной доктрины.

Роль критика Твен выполняет со страстью. Он строг, взыскателен и постоянен в своих устремлениях. Он хотел бы видеть мир лучше, чище и благороднее. Поэтому он настойчив, неутомимо энергичен, а главное — оптимистичен. Даже при наличии сурового юношеского критицизма и негодования мир воспринимается им поэтически. Таков он в «Простаках за границей» и во многих рассказах. Жизненные разочарования еще не настигли Марка Твена, на сердце еще не лег тяжкий груз страданий — результат неравной борьбы честного человека с американским политическим гангстерством.

Молодой Твен-юморист открывает американскому обществу истину простую, но значительную: народная культура — источник оптимизма, неиссякаемый родник ценностей духовных.

Народное юмористическое искусство, которое было «воздухом» детства и юности Марка Твена⁴⁸, благодаря его таланту стало Достоянием мировой литературы. В этом заключается величайшая заслуга Марка Твена-художника. Он влил живительную струю народного юмора в американскую литературу и тем самым изменил самое литературу.

Смех Марка Твена — гуманный. Драгоценная способность Твена видеть комическое в поведении человека создает жизнерадостное мироощущение, — «полноту бытия», как говорил сам писатель. Твеновский смех заставляет человека почувствовать уверенность в своих силах, помогает осознать свое человеческое достоинство, развивает наблюдательность, меткость и остроту суждений — способствует рождению мыслящего человека. Самая главная функция смеха Марка Твена — смех — оружие в борьбе — выявится в процессе созревания мастерства Твена-сатирика.

Ранняя сатира Марка Твена качественно отличается от сатиры Твена-памфлетиста 80-х и 900-х годов. Молодой Твен ядовито высмеивает отрицательные явления жизни, но сам часто воспринимает их как случайные; ему еще не хватает жизненного опыта, недостает системы воззрений. Вот почему ранняя сатира Твена не обладает той силой, которая появится у писателя к концу века. Для того чтобы эта сила вызрела, он должен был вместе со своей страной, со своим народом пережить-горчайшие разочарования, накопить ненависть, опыт и уверенность в своей правоте.

Свежесть и оригинальность литературной формы — главные достоинства стиля молодого Марка Твена. Мир ему кажется бесконечно разнообразным и широким, писателю хочется запечатлеть свои наблюдения в самых различных литературных формах. В заметках, зарисовках, мелких юморесках, очерках, статьях, фельетонах, «письмах», в рассказах Марком Твеном представлен противоречивый, богатый событиями мир — послевоенная Америка. Многообразие этих жанров давало Марку Твену возможность изобразить жизнь страны в различных аспектах.

Универсальной, но довольно аморфной литературной формой в то время были «письма», в которых американские журналисты передавали свои впечатления, мало заботясь об отборе материала. Под руками Марка Твена «письма» постепенно теряют свой расплывчатый характер и превращаются в полурассказ, в полустатью — в произведение, которое, с одной стороны, характеризует индивидуальную судьбу человека (в «письмах» Твена много ярких характеров), с другой — дают общую картину жизни страны. Определяется и специфика очерка. Марк Твен превращает очерк в повествование о реальных фактах, событиях и людях, поразивших воображение писателя.

Претерпел изменения и рассказ. Начиная с Эдгара По для американского рассказа было характерно конструктивное единство (отсутствие параллельных мотивов, побочных эпизодов, отступлений и т. д.), наличие основного эффекта и сильный финал. Тон главным образом серьезный. Если и была ирония, то в сочетании с лиризмом, сентиментальностью (Ирвинг).

Твен начал создание своих веселых озорных рассказов с анекдотов, пародий и мистификаций; разрушил внешнюю конструктивную целостность рассказа («Прыгающая лягушка»); сделал предметом внимания не размеренно-логический ход явлений, а нелепости, несообразности и экстравагантности.

Художественное своеобразие твеновских рассказов объяснялось их социальным содержанием, а не «эксцентрическим складом ума» писателя⁴⁹. Твену нужно было заставить своего читателя думать, остро чувствовать, переживать, радоваться, печалиться, хохотать, ненавидеть, отвергать, принимать.

Какое человеческое лицо мгновенно не расцветет улыбкой от фразы, которая начинается в эпически-спокойном, «повествовательном» тоне, а на самом деле комически нелепой.

«Первым делом бог сотворил идиотов. Это для практики. Затем...» Обыгрывание абсурда, нелепости у Твена не только веселит — оно создает эмоциональную близость между юмористом и читателем. Оно — залог дружеского собеседования, которое состоится между ними. Художественные средства Твен заставляет служить одной мысли, но преподносит ее с максимальным разнообразием. Так. ч «Важной переписке» представлены попы с разными склонностями и характерами. Но все они — служители не бога, а мамоны.

В рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» герой подвергается самым неожиданным, разнообразным обвинениям и злоключениям, но все они носят характер политической дискредитации, организованной партией противника.

Ранним рассказом Марка Твена еще недостает точности, четкости и экономной выразительности. Но в них есть живость и красочность языка (например, жаргон «преподобного» Хокса или патетический слог наивного китайца-иммигранта), а самое главное то, что читатель видит описываемое.

В старости, вспоминая свои ранние «комические лекции», Твен рассказывает о том, как он их готовил. Он записывал начальные фразы отдельных абзацев, но на эстраде путал последовательность этих фраз, а однажды и вовсе потерял запись, обнаружив это перед самым выходом на эстраду. Тут его осенило — он набросал шесть карандашных рисунков, соответствовавших шести начальным абзацам лекций. И все пошло прекрасно. Слов не нужно было искать, в памяти вызывалась нужная картина, а слова приходили сами⁵⁰. Читатель рассказов Марка Твена видит, как развеваются полы сутан «отцов церкви», устремляющихся на биржу, как китаец выплевывает на панель выбитые зубы и обломки кирпича, как кандидата в губернаторы, поднявшегося на трибуну, окружают «девять малышей всех цветов кожи» и все кричат: «Папа!»

Самой существенной частью реалистического рассказа является образ героя и его характер.

У молодого Твена гипербола занимает видное место. Она служит целям юмора и сатиры, но и в том и в другом случаях выступает как средство типизации характеров и явлений (за исключением самых ранних рассказов, где гипербола затемняла и искажала идейную сущность произведения). Так, в рассказе «Как меня выбирали в губернаторы» в характере главного героя преувеличена его застенчивая скромность, наивная надежда на авторитет своего незапятнанного имени, безынициативность. Преувеличенное подчеркивание этих черт дает многое в выявлении типического.

Типические черты политических нравов в США выявляются с предельной очевидностью и четкостью, когда наглости политических громил противопоставлен такой человек, как герой рассказа. Этот младенец советуется со своей бабушкой (!): выставлять ли ему кандидатуру в губернаторы? И та отвечает: не выставлять. Но он наивно надеется, что все «обойдется». Ошеломлен до немоты первыми наглыми наветами на него. Раздавлен лавиною клеветы. Полон негодования и презрения к методам травли, чем играет на руку своим врагам.

Рассказ этот характерен и в другом отношении — в композиции, специфичной для жанра рассказа.

В отличие от романов, с их многообразием жизненных событий, писатель берет для рассказа одно событие (выборы), но оно, так сказать, «единственное из всех возможных» — самое выразительное, с помощью которого характер героя (и его противников) обогащается с каждой сценой. Причем одна сцена несет в себе зародыш другой, и каждая из них развивает и углубляет характер, а вместе с тем трагикомический конфликт (ведь бабушка предсказала все эти унижения, зная характер внука).

И тем не менее далеко не все было определенно, устойчиво и гармонично в стиле рассказов молодого Твена.

Гипербола, иногда переходящая в гротеск, юмористическая индивидуализация речи, комические диалоги, пародийность, склонность к мистифицированию, приписывание себе всех человеческих недостатков (self-exploitation), юмористические характеристики, введение элементов фантастики — все это, взятое главным образом из народного юмора, навсегда останется в арсенале художественных средств Марка Твена.

Но исчезнет грубость языка и ситуаций, неустойчивость и беспорядочность структуры, излишняя натуралистичность отдельных сцен.

В старости, вспоминая начало своей литературной деятельности, Марк Твен писал в «Автобиографии», что его юмор был «грубым и неотесанным» (rude and crude)⁵¹.

Позже в языке Марка Твена исчезает размашистое «я раскроил ему череп и похоронил за свой счет», на смену этому появится сдержанность, эпиграмматическая точность и меткость, отличающая стиль позднего творчества Твена-сатирика. Но словесный изыск никогда не будет заботой Марка Твена. Рассчитанная грубоватость будет давать себя знать, отличая его от литераторов, писавших «для избранных».

На званых обедах в буржуазном кругу Марк Твен будет произносить речи в духе Дэвида Крокета.

«Меня тошнило на море только однажды... Это случилось на маленьком пароходе, на котором находились две сотни других пассажиров. Меня тошнило. Меня так вытошнило, что ничего не осталось для тех двухсот других пассажиров»⁵².

Это и есть «sky-breaking humour» (юмор, способный проломить небо) — народный, американский, несдержанно-грубоватый, тот самый, о котором Твен писал перед смертью: «...от внезапной шутки, как от землетрясения, он дрогнул с головы до пят»⁵³.

Буржуазная критика определяла это как «панургообразный примитивизм» и в то же время вынуждена была признавать подобные «нелепые преувеличения» «более национальными и американскими», чем у кого-либо из литераторов США⁵⁴.

Но не только в этом проявлялась народность Твена-юмориста (хотя для некоторых буржуазных литературоведов — только в этом).

Народность писателя выражалась в том, что на мир он смотрел глазами народа, выражал его симпатии и антипатии, за его интересы боролся. Эта позиция писателя и определяла в стиле его ранних рассказов социальную остроту, реалистическую трактовку художественного материала, демократизм содержания, боевой тон и сатирическую обрисовку отрицательного.

* * *

Шумный успех «Простаков за границей» ввел Твена-журналиста в американскую «большую» литературу. Юморист ворвался в нее, «как бомба или чума», по выражению одной калифорнийской газеты, процитировавшей по этому поводу Бальзака. Женитьба на дочери угольного промышленника из Буффало, Оливии Ленгдон⁵⁵, заставила Марка Твена войти в буржуазные круги и потребовала от него соответствующего образа жизни.

Нужно было держать «открытый» дом, для чего необходимы были средства, прислушиваться к «миссис Гренди»⁵⁶, терпеть самодовольство тупых буржуа, сносить третирование, которому «общество» подвергало бывшего лоцмана и горняка.

Теодор Драйзер в статье к столетию со дня рождения Марка Твена так говорит о судьбе писателя:

«Этот простой, непосредственный, гениальный малый с речного парома и из рудничного поселка, а затем из западноамериканской газеты растерялся и одно время был положительно ошеломлен, очутившись в том наглом, настойчивом, властном, полном условностей мире, к которому он необдуманно примкнул»⁵⁷.

В суждении Драйзера преуменьшена сопротивляемость Марка Твена и преувеличена его растерянность. В этом отношении интересны письма писателя того времени. В одном из них, адресованном другу детства Уилу Боуэну, написанном через четыре дня после женитьбы (февраль 1870 г.), выражено столько нежного сожаления о прошлом и любви к нему, что становится ясным: Твен хорошо сознавал, чего он лишился и куда попал.

Взаимоотношения Марка Твена с представителями буржуазной литературы оказались весьма сложными.

С литературной сцены еще не сошли Эмерсон, Лонгфелло, Джон Уиттьер, Джеймс Рассел Лоуэлл, Холмс, но все они были скорее национальными реликвиями, нежели активными деятелями литературы. Америка имела парадную шеренгу писателей, которые всегда стремились войти в английскую, европейскую литературу и, лишь достигнув этого, считали себя настоящими творцами. К современной жизни они держались не ближе, чем Готорн (умерший за год до окончания Гражданской войны), абстрактные аллегорические литературные типы которого были очень далеки от реальной жизни Америки.

Ральф Эмерсон, подобно многим поэтам-аболиционистам послевоенного времени, считал, что юридическое узаконение политических прав негров оправдывает уход писателя в сферу «чистой» поэзии и теории. Эмерсон 70-х годов ограничивает круг своих интересов областью философских нравоучений — абстрактных и напыщенных.

Другие «трансценденталисты» в 70-х годах открыто примкнули к буржуазной реакции (Орест Браунсон) или прикрыли свой апологетизм буржуазной либеральной фразой (Рипли, Дана).

Лонгфелло 70-х годов проповедовал идеи нравственного совершенствования, примирения с судьбой, воспевал «радости домашнего очага». В этот период он много занимался переводами и популяризацией образцов классической итальянской, французской, немецкой литературы (перевод «Божественной комедии» Данте, 1867—1880). О его политических позициях даже консервативные критики писали, что он «не склонен к новейшему радикальному разрешению проблем жизни».

Джон Уиттьер также встал в ряды защитников «умеренности и порядка» и смягчил свой критицизм. Религиозность, замкнутый круг поэтических тем, пассивное отношение к новому отдаляло его от жизни.

Джеймс Рассел Лоуэлл хотя и требовал сделать объектами литературы «пароход, железнодорожный вагон, засеянное поле, фабрику», но «устал» (по его собственному выражению) от жизненных противоречий и в послевоенные годы почти перестал писать.

Наиболее плодовитым в 70-х годах из всех «маститых» буржуазных поэтов и писателей был Оливер Уэнделл Холмс (1809—1894), профессор медицины в Гарварде, обладатель наиболее «респектабельных» идей, писатель «для избранных». Автор лирических и юмористических стихов, поэм, застольных бесед, литературных исследований, медицинских статей, он начал печататься еще в 30-е годы и к 70-м годам имел более двух десятков томов поэтических произведений.

Выдающийся (и почти единственный) эссеист в Америке, он создал в своем «Автократе» (1892) — наиболее удачном произведении из всего им написанного — особый тип эссе, состоящего из сплошного монолога полуфилософского-полуюмористического характера, изобилующего меткими жизненными наблюдениями, точными характеристиками, тонкими психологическими замечаниями. Свободно переходя от темы к теме, «американский Монтень» реалистически точно передавал живую человеческую речь, вводя незаметные нюансы и постепенно направляя читателя к нужному выводу. Будучи противником теологического мышления, Холмс гордился своим рационализмом и точностью литературной речи. Эмерсон называл Холмса «иллюстрированным журналом с двадцатью тысячами точных гравюр».

Холмс довольно скоро был забыт даже в Америке, за пределы своей родины не вышел. Отвлеченная «проблемность», логизирующий склад поэтической речи, введение интеллектуальных, религиозных, психологических проблем в творчестве Холмса сочетались с индифферентностью к политическим вопросам.

«Литературными Афинами» США 70-х годов был Бостон, определявший суждения критиков, редакторов литературных журналов и газет. Крупный финансово-промышленный центр, место концентрации капиталов могущественных финансистов страны, имеющих разветвленную сеть банков и торговых домов за пределами США, Бостон, по утверждению Ван Уик Брукса, «был ближе к Европе, нежели другие американские города»⁵⁸.

Действительно, здесь выходил ряд американских газет европейской ориентации вроде «Субботнего еженедельника», получались многие английские, французские и другие газеты и журналы. Здесь господствовали про-европейские интересы и настроения.

Эмерсон, Лонгфелло и Холмс — «бостонские брамины» — возглавляли группу литераторов, замкнутую, могущественную, определявшую характер литературной критики.

У «бостонцев» были непосредственные прочные связи с Европой: Холмс читал в Англии лекции студентам, Лонгфелло совершал путешествия по Европе и был профессором английских университетов, создавал свои «золотые легенды» по европейским сюжетам. Англоманами были Лоуэлл, известный переводчик Нортон⁵⁹, еще более известный филолог Уэбстер (умер в 1860 году).

К группе «маститых бостонцев» примыкали менее значительные литераторы: Стедман, Келер, и молодые — Олдрич, Гоуэлс.

Стедман — по выражению Уолта Уитмена, «никогда не плавал по большим глубинам»; он писал мещанские стихи с «неоромантическим ориентализмом»; Томас Олдрич — автор многочисленных лирических стихов, рассказов, романов, редактор «Субботнего ежемесячника» — писал в спокойно-холодноватой манере, «под Холмса».

Реалистические традиции его творчества сказались в книге для детей «История скверного мальчика». Вышедшая в год появления твеновских «Простаков», она рисовала портрет жизнерадостного, счастливого, любящего книги «хорошего мальчика», хотя автор и называл его «скверный мальчишка». Книга давала зарисовки быта Новой Англии, была юмористической и — на фоне ханжеской литературы для детей, которую она отчасти пародировала, — приобрела большую популярность.

Уильям Дин Гоуэлс в 70-х годах был больше известен как редактор «Атлантического ежемесячника» и критик; известность романиста и новеллиста придет к нему, позже, когда он возглавит буржуазно-апологетическое направление «нежной литературы».

После окончания Гражданской войны «бостонцы» заметно поправели, быстро совершали эволюцию от аболиционистских идей, которые им казались теперь неуместными, к открытой апологетике буржуазной идеологии. Духовная неустойчивость и дряблость стала считаться здравомыслием, отступничество расценивалось как патриотическое признание успехов «национального духа».

Постепенно эта литература начала терять былые связи с народом, сделалась глухой к новым жизненным коллизиям и нарастающим социальным конфликтам. Творчество Эмерсона, Лонгфелло, Холмса, Лоуэлла, на короткий момент отразившее высокий накал народной революционной страсти, стало в 70-х и позже — в 80-х годах — литературой господствующего буржуазного класса.

Изменение содержания сказалось и на языке этих литераторов. Для них стал характерен манерный, цветистый, выспренний язык. Его охотно усваивали буржуазные ораторы в своих публичных речах, журналисты — в статьях.

Уничтожающую критику претенциозного стиля буржуазной литературы дал У. Уитмен в «Демократических далях» (1871). С презрением он отозвался о «заграничных господах» в американской литературе, которые «затопляют нас своими тонкими салонными чувствами, своими зонтиками, романсами и щелканьем рифм (в который раз их ввозят в нашу страну?)»⁶⁰.

Неужели, негодует Уитмен, «этих жеманных карликов можно назвать поэтами Америки? Неужели эти грошовые, худосочные штучки, эти стекляшки фальшивых драгоценных камней можно назвать американским искусством, американской драмой, критикой, поэзией?»⁶¹

Чем бесплоднее и консервативнее становились «брамины» и их многочисленные подражатели, тем жестче и беспощаднее были их литературные приговоры по отношению ко всему новому и прогрессивному. Журналисты и литературные критики, подхватывая суждения «маститых», легко уничтожали литературный авторитет писателя, если его взгляды шли вразрез с канонизированными буржуазными представлениями. О силе этого страшного пресса говорит трагическая судьба Брет Гарта, талантливого писателя, раздавленного буржуазной критикой и фактически изгнанного за пределы США под благовидным предлогом.

Официальная буржуазная критика встретила рассказы и «Простаков за границей» Марка Твена со сдержанным холодком и иронией. Для одних Твен был просто шутом (отзыв Хауленда), для изысканного стилиста Холмса «забавные и причудливые выдумки» Марка Твена находились вне литературы. Гоуэлс в рецензии на «Простаков», помещенной в «Атлантическом ежемесячнике», неодобрительно отозвался о пародийном тоне книги, считая его вульгарным заискиванием автора перед «вульгарным» же читателем.

Твен был объявлен «шутом», потакающим низменным вкусам публики, «парвеню» в литературе, отвергающим изысканную и узаконенную литературную манеру. Это была беспощадная дискредитация оригинального, хотя и не оформленного еще, стиля Марка Твена, в котором его литературные недруги сразу угадали чуждые им элементы — демократические и реалистические тенденции.

То обстоятельство, что «бостонцы» не признавали в Марке Твене писателя, несмотря на явный успех двух его книг среди широких читательских масс, было не только проявлением академизма, по неписаным законам которого журналист не считался писателем, но и фактом, говорящим о непримиримой литературной борьбе.

Гуманистические идеалы борющегося народа, его требования, надежды, чаяния должна была отразить новая, прогрессивная литература, центральной фигурой которой оказался Марк Твен.

Для него господствующая буржуазная литература, представленная Эмерсоном, Лонгфелло, Холмсом, Стедманом и другими, была «четырьмя тысячами критиков»⁶² — суровых и беспощадных. Между ним и «академиками» установились холодные отношения, которые по неписаному кодексу требовали почтения и уважения со стороны молодого начинающего писателя и допускали ледяную вежливость со стороны «браминов».

Но слишком ярок и самобытен был талант Марка Твена, слишком энергичен, смел и дерзок был он сам, чтобы удержаться на этой грани.

Однажды в редакции журнала «Атлантический ежемесячник» отмечалось торжественным обедом 70-летие Джона Уиттьера. Марк Твен приглашен был на празднество. Зная, что на обеде будут присутствовать бостонские светила — Лонгфелло, Эмерсон и Холмс, Марк Твен решил «превзойти самого себя» и приготовил грандиозную шутку — литературную пародию.

На обеде он произнес юмористическую речь, в которой имена «браминов» фигурировали в такой ситуации: в заброшенной хижине встречаются трое бродяг, которые представляют себя как «Уиттьер», «Эмерсон», «Холмс» и, сообразно с этим, ведут «литературный» разговор, пересыпают его остроумными словечками во время игры в покер с горняком «Лонгфелло». В речи были даны меткие шаржированные портреты («мистер Эмерсон был маленький невзрачный рыжий человечишка; мистер Холмс был столь толстым, что напоминал воздушный шар, со своими двойными цепями, свисающими с живота вниз; мистер Лонгфелло был похож на профессионального боксера: голова у него была коротко остриженной и щетинистой, как будто он надел парик, сделанный из волосяных щеток, нос его смотрел прямо вниз... Он был навеселе...»)⁶³, она была пересыпана стихотворными строчками и строфами, пародирующими стиль Холмса, Лонгфелло, Эмерсона (особенно удачной была пародия на «Евангелину» Лонгфелло).

Речь Твена была встречена гробовым молчанием (первый и последний раз в жизни), и обескураженный оратор «сгорел со стыда». Проведя бессонную ночь, он написал всем трем «оскорбленным» (и Уиттьеру также) извинительные письма, на которые получил «вполне благовоспитанные» ответы. Его учтиво успокаивали и советовали забыть об инциденте. Возмущенными оказались почитатели Эмерсона, Лонгфелло и Холмса. «Вы совершили преступление...» — говорил Твену Гоуэлс. Твен — щепетильно-вежливый человек в быту — был очень удручен.

Прошло много лет. Марк Твен снова отыскал копию своей задорной пародии. В статье «История речи» (1906) он писал:

«Я прочел ее дважды, и если я не идиот, то она не имеет никакого дефекта от первого до последнего слова. Она так хороша, как только возможно. Острая, насыщена юмором. Нет ни грубости, ни вульгарности ни в чем»⁶⁴.

Ошибкой была не его речь, а его поведение, продолжал Твен. Произнес речь, а потом струсил и извинился. Доведись теперь встретиться с «бессмертными стариками», так он слово в слово повторил бы свою речь и заставил бы их сбежать с обеда.

Своей пародией Марк Твен отлично показал, что его языку совершенно чужда «изысканность» приглаженной, манерной речи «бостонцев». Если их рафинированный язык был речью верхушек буржуазного общества, то язык Марка Твена был языком народных низов в литературе, со всеми особенностями просторечья, местных диалектов, с присущей этому языку грубоватостью и красочной выразительностью⁶⁵.

Это не означало, что Марк Твен не ценил творчества «бессмертных стариков» или не учился у них. Он знал наизусть многие стихи Лонгфелло; будучи на Сандвичевых островах, носил с собой томики с произведениями Холмса, в беседах цитировал строфы «Бостонского гимна» Эмерсона. Но его почтение скорее относилось к деятельности «величавых» (его выражение) в прошлом, нежели к их творчеству в настоящем.

Идейное же содержание творчества молодого Марка Твена, полное пафоса движения вперед, утверждения независимости мысли и действия, было противоположностью косной и «благопристойной» инертности «бостонцев». Твен боролся за создание независимой национальной литературы США, «бостонцы» же сковывали развитие национальной литературы.

«Американизм» Марка Твена, выраженный в «Простаках за границей», фактически был направлен против литературных традиций бостонской школы, был выражением той борьбы, которую вел Марк Твен уже в 60-х годах.

Борьбу с канонизированными литературными штампами Марк Твен начал с самых первых своих шагов журналиста и продолжал ее всю жизнь. Каждый его рассказ, роман, книга путешествий содержали в себе элементы литературной критики.

Твен отстаивал право на простоту, точность, определенность собственного литературного языка и в то же время выступал против рафинированного языка «корифеев» буржуазной литературы, против дурной и плоской «романтизации», против «беллетристов», создающих низкопробное чтиво.

Ранняя юность Марка Твена была периодом господства романтических «готических» рассказов и романов, псевдонаучной фантастики, детективной романтики и т. д. В мелких провинциальных газетах все эти «романтические» штампы приобретали особенно утрированный вид и напрашивались на пародию. Особенно надоедливой была так называемая «дамская поэзия» с сентиментально-велеречивыми описаниями неразделенной любви, одинокой могилы, страданий «разбитого сердца», пересыпанными советами о домоводстве и манерах.

Позже, в «Приключениях Тома Сойера», Твен создает пародию на упражнения ганнибальских «поэтесс».

Даже самые ранние юморески Сэма Клеменса уже носят следы пародии на «кладбищенскую» поэзию, на любовно-сентиментальные баллады.

Начало 60-х годов в США — время бурного распространения всякого рода литературных пародий. Это явление само по себе — свидетельство изменяющихся вкусов. Марк Твен этого периода — автор бесчисленного количества пародийных юморесок⁶⁶.

Твен прекрасно пародирует стиль газетных сообщений о сенсационных событиях, высмеивая пустую цветистость, бессодержательность, красивость «со слезой» и расчетом на сенсационный бум; пародирует «Евангелину» Лонгфелло и многочисленные архисентиментальные подражания этой поэме, риторически выспреннюю нравоучительную манеру эпигонов Лонгфелло, «готический» роман, занесенный в Америку из Англии и Франции, издевается над тяготением американского буржуазного «света» к романтическому средневековью, подвергает беспощадной насмешке лжепатетику, наигранную умиленность, сюсюкающую сентиментальность, запутанность сюжетов, разорванность фабулы, потерю писателем чувства поэтической меры, хитроумную «сверхъестественность», тяготение к таинственности, отсутствие естественных психологических мотивировок, дурную изукрашенность языка.

В ряде заметок 1865 года, помещенных в газете Сан-Франциско («Факты» и др.), Твен ратует за ясность, точность, простоту стиля газетных статей и рассказов, высмеивает заумную поэзию, нападает на «таинственные и неясные намеки», затемняющие смысл.

В «Простаках за границей» Твен восхищается благородной простотой языка писателей, создавших древнееврейские книги. «Кто учил их простоте языка, крылатым выражениям, их пафосу, а главное — уменью целиком отделить себя от присутствия читателя и вести повествование так, как будто оно льется само собой?!» — восклицает Твен.

Борьба за реалистический стиль — напряженная и непрестанная — требовала соратников и друзей. Марк Твен искал их. Притягательным центром для него оказался не Бостон и не Конкорд («столица Эмерсона»), а Хартфорд, где жила Бичер-Стоу.

Примечания

1. «California Illustrated Magazine», 1893, July.

2. Впервые напечатан в «Golden Era», 1866, January.

3. Впервые появился в «Californian», v. 2, 1865, May 13. Перепечатан в книге, составленной John Howell, Sketches of the Sixties, San Francisco, 1927, p. 166—179.

4. «Mark Twain's Travels with Mr. Brown», Collected by F. Walker and E. Dane, N.Y. 1940, p. 202—213.

5. Mark Twain, Report from Paradise, N.Y. Harper, 1952. Рассказ будет рассмотрен при анализе позднего творчества Марка Твена.

6. «Mark Twain's Travels with Mr. Brown», p. 235. Книга представляет собою перепечатку 26 корреспонденций Марка Твена в «Калифорниен» о путешествии из Сан-Франциско в Никарагуа и Нью-Йорк и о жизни в Нью-Йорке (1866—1867).

7. Там же, p. 259.

8. Впервые напечатан в «New York Tribune» 13 февраля 1868 г., газете, где сотрудничал К. Маркс в годы Гражданской войны.

9. Конхология — изучение жизнедеятельности моллюсков, червей.

10. Через тридцать пять лет Твен в таком же духе и в сходных выражениях определит американскую «цивилизацию» в Китае.

11. Цит. по книге: А. Ефимов, К истории капитализма в США, Огиз, 1934, стр. 12.

Грант писал об этом спустя два года после появления твеновского рассказа. Его миролюбивое заявление пропало даром: в следующем же, 1871 г. вспыхнула длительная война с индейцами, продолжавшаяся одиннадцать лет и истребившая племя апачей у Скалистых гор. Последняя война с индейцами в 1890 г., в которой было уничтожено племя сиу в Дакоте, передала все индейские земли в руки американцев.

12. Впервые напечатан в журнале «Galaxy», 1868, May.

13. Впервые напечатан в газете «Buffalo Express», 1870, December 17.

14. Впервые напечатан в журнале «Galaxy», 1870, May.

Видимо, Марк Твен придавал большое значение этому рассказу: трижды он помещает его в сборниках 1876, 1877, 1882 гг.

15. См. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. XXVII, стр. 607.

16. Впервые напечатан в газете «Buffalo Express», 1870, March.

17. В.И. Ленин, Сочинения, т. 19, стр. 173.

18. Р.Ф. Петигру, Торжествующая плутократия, М. 1922, стр. 221.

19. Впервые напечатан в газете «Buffalo Express», 1870, April.

20. Dixon Weder, Mark Twain in three Moods. Three new Items of Twainiana, San Marino, Friends of Huntington Library, 1948, p. 20.

21. «Buffalo Express», 1870, January 22.

22. См. книгу: Dixon Weder, Mark Twain in three Moods, p. 21.

23. Первая сан-францисская газета, в которой Марк Твен стал работать репортером после того, как покинул Виргинию. Оставался он в ней недолго: не ужился с редактором и вскоре покинул «эту каторгу».

24. Цит. по книге: E.M. Branch, The Literary Apprenticeship of Mark Twain, with Selections from His Apprentice Writing, Urbana, University of Illinois press, 1960, p. 154.

25. Впервые напечатан в «Galaxy», 1870, May.

26. «Galaxy», 1870, September.

27. «Galaxy», 1871, Oct.—Nov. Название намекает на сходство с сатирическими «Китайскими письмами» Оливера Гольдсмита. К Гольдсмиту Марк Твен относился двойственно. Он очень ценил «Гражданина мира», эта книга была для него «чудесным идеалом уменья прекрасно писать» и образцом литературной техники (отзывы относятся к 60-м гг.); роман же Гольдсмита Марк Твен терпеть не мог и зло отзывался о «чертовом» «Векфильдском священнике». Дочь Твена Клара Клеменс приводит такую сцену: Оливия Клеменс читает вслух эту книгу; Твен нетерпеливо слушает, потом вдруг вскакивает и начинает танцевать что-то вроде матросского танца, сопровождая его богохульным припевом.

«Я никогда не забуду, — рассказывает Клара Клеменс, — странного звука, который сорвался с губ матери. Это нельзя было назвать смехом, и, конечно, это не было рыданием. Это была смесь веселья и ужаса, такая, что отец торжествовал» (Clara Clemens, My Father Mark Twain, N.Y. 1931, p. 26).

Но хотя Твен в названии рассказа упоминает имя Гольдсмита, литературный прием — посмотреть на свою страну глазами иностранца — Твен мог заимствовать и от Вольтера, книги которого любил. Как известно, Вольтер подвергает критике современную ему Францию, глядя на нее глазами чужеземцев. К этому приему он прибегает в «Царевне Вавилонской», «Письмах Амабеда», в «Простаке». Так же строит свои знаменитые «Персидские письма» и Монтескье.

28. Имеющиеся русские переводы (один под ред. А. Мироновой, другой — М. Абкиной) обрывают рассказ на этой фразе (на письме IV). В английском тексте имеются еще V, VI и VII письма, в которых рассказывается о пребывании А Сон-хи в тюрьме и о суде над ним.

29. За этим жупелом правда о буржуазной Америке скрывается долгие десятилетия. Современник Марка Твена, В.Г. Короленко, спустя четверть века, в своем знаменитом рассказе «Без языка» (1895) так определит американские «свободы»: «—А что, скажите на милость... какая там у них, люди говорят, свобода? — А! Рвут друг другу горло — вот и свобода... Я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке!»

30. Памфлет огромной обличительной силы и страсти фактически остался неизвестен и Марку Твену, и американскому народу: он был напечатан спустя семьдесят два года после его написания и до сих пор тщательно замалчивался буржуазными историками литературы.

31. Судьба китайцев в США будет привлекать внимание Марка Твена и дальше. В 1876 г. Марк Твен вместе с Брет Гартом написал пьесу «А Син». О драматургии Марка Твена так мало известно (почти ничего), что мы считаем необходимым изложить те немногие сведения о пьесе, которые удалось собрать. В письме к Гоуэлсу от 11 октября 1876 г. Марк Твен пишет: «...китаец является характером пьесы, и оба мы будем работать над ним и совершенствовать его» («Mark Twain's Letters», v. I, p. 288). Твен с такой страстью писал пьесу и в такой предельно сжатый срок ее кончил (6 дней), что это «чуть не убило» его (из того же письма). По просьбе Твена Гоуэлс послал ему напечатанный типографским способом заголовок: «А Син, драма».

Пьеса «А Син» была поставлена в Национальном театре в Вашингтоне 7 мая 1877 г. с актером Чарльзом Парслоу в главной роли, который славился как лучший импровизатор ролей китайцев на сцене: но напечатана пьеса никогда не была и в настоящее время затеряна. Возможно, что список текста пьесы, принадлежавший актеру Ч. Парслоу, находится в частных руках. О сюжете пьесы «А Син» известно очень мало. Представлял он якобы приключения китайца-прачки, заподозренного в убийстве и ошибочно наказанного. Насколько типична для США подобная ситуация, свидетельствует то обстоятельство, что Джек Лондон, который не знал пьесы Твена и Брет Гарта, создает аналогичный сюжет в рассказе «Китаёза»: жандарм Крюшо и сержант Шеммер рубят голову китайцу А Чо, зная, что осужден другой китаец — А Чоу; казнят «не того китаёзу», лишь бы поскорее отделаться от поручения.

Можно только предполагать, что Марк Твен и Брет Гарт создали в пьесе «А Син» впечатляющую трагикомедию. По отзывам современников, актер Парслоу, игравший китайца, «имел сочувствие у зрителей», постановка пьесы в Вашингтоне была «большим спектаклем, остроумным и вызвавшим много смеха». На этом спектакле присутствовал Брет Гарт (Твен был болен). Публика встретила пьесу хорошо, но ставилась она в других театрах мало. Известно, что пьеса «А Син» шла в 1877 г. в Нью-Йорке в театре Пятой авеню.

32. Впервые напечатан в газете «Buffalo Express», 1870, November 19.

33. В.И. Ленин, Сочинения, т. 29, стр. 495.

34. Henry Sedgwick, Memoirs of an Epicurean, N.Y. 1945, p. 107—109.

35. Впервые напечатан в «Buffolo Express», 1869, September 4.

36. Впервые напечатан в «Galaxy», 1870, July.

37. Основные элементы замысла этого рассказа Марк Твен изложил в юмористической заметке «Мой первый литературный опыт», представляющей описание того, как он, тринадцатилетний «чертенок», наборщик ганнибальской газеты, в отсутствие редактора поместил в газете свои первые карикатуры с надписями — о местном франте с его любовными стихами, о Хиггинсе, который хотел утопиться, а потом раздумал, и т. д. Утром следующего дня обиженный Хиггинс явился к «редактору» с двуствольным ружьем и угрозами «подать в суд». Но все обошлось гладко ввиду юности насмешника. «Мой дядя сердился немножко, вернувшись в город, — совсем нерезонно, по-моему, если иметь в виду, какой толчок я дал газете... Впрочем, он смягчился, когда заглянул в конторскую книгу и увидел, что я привлек невероятное количество подписчиков — 33...», — заканчивает Твен свои воспоминания. Впрочем, «воспоминание» ли это? Твеновская «Автобиография», например, наполовину — если не больше — художественный вымысел. Следует иметь в виду и то, что «Мой первый литературный опыт» появился годом позже рассказа «Как я редактировал сельскохозяйственную газету». Не уточнял ли Марк Твен во втором рассказе концовку первого («...он смягчился, когда заглянул в конторскую книгу...»)?

38. Цит. по книге: M.A. Johnson, Bibliography of Mark Twain, N.Y. & L. 1935, p. 20.

39. Цит. по книге: M.A. Jоhnsоn, Bibliography of Mark Twain, p. 21—22.

40. Там же, p. 22.

41. Mark Twain, The Complete Works, N.Y. Harper and Bro. Publ. 1909—1935, v. 24, p. 7.

42. Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 52.

43. Там же, p. 47—48.

44. Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 48.

45. Ч. Диккенс, Из «Американских заметок», М. 1949, стр. 138—139.

46. Многие большие книги Марка Твена впервые появлялись в печати в виде «малой формы». По «письмам» и главам печатались «Простаки за границей», «Закаленные», «Простаки дома», «Старые дни на Миссисипи».

47. «Mark Twain's Autobiography», v. I, p. 283.

48. Любовь к народному творчеству присуща Твену во все периоды его жизни. Книга народных песен, записанных Джулией Мур. которую Твен называл «сладкогласым певцом Мичигана», сопровождала Твена во время его кругосветного путешествия.

49. Твен «родился с эксцентрическим складом ума», — утверждает Беллами («Mark Twain as a Literary Artist», p. 51), давая тем самым неприемлемое для нас биологическое объяснение художественному творчеству Марка Твена.

50. См. сборник: Mark Twain, What is Man? and other Essays, N.Y. & L. 1917, p. 141.

51. «Mark Twain in Eruption», N.Y. & L. Harper, 1940, p. 228.

52. «Mark Twain's Speeches», N.Y. 1929, p. 303.

53. «Mark Twain in Eruption», p. 92.

54. Из статьи G.R. Stewart в журнале «American Literature», 1941, May, p. 263—264.

55. Приданое Оливии Ленгдон в 25 тысяч долларов дало возможность Марку Твену войти в долю с издателем газеты «Buffalo Express» и исполнять обязанности редактора этой газеты с августа 1869 года по апрель 1871 года, когда он, уезжая на жительство в г. Хартфорд, продал свою «треть» в издании газеты. В ней он напечатал несколько десятков своих ранних рассказов.

56. Так иронически называли в Америке буржуазное общественное мнение. Марк Твен определяет «миссис Гренди» по-своему: «проклятая старая поучающая дура, вмешивающаяся не в свои дела» («Notebook», p. 40).

57. Т. Драйзер, Два Марка Твена, Собр. соч., т. 11, стр. 594.

58. V.W. Brooks, The Times of Melville and Whitman, p. 146.

59. В 60—70-х гг. в Бостоне наблюдалось большое увлечение переводами из Вергилия, Гомера, Эпиктета и других древних классиков. Издавались драмы «елизаветинцев», поэмы Спенсера, английские и шотландские баллады. В поэзии наблюдалось тяготение к ренессанской итальянской тематике.

60. Уолт Уитмен. Избранное, М. 1954, стр. 283.

61. Там же, стр. 277.

62. Отзыв Марка Твена о Бостоне, относящийся к 1869 г.

63. Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 64.

64. Mark Twain, The Complete Works, v. 24, p. 75.

65. Когда в 1867 г. Марк Твен выступил перед публикой родных мест, газета в Сент-Луисе сделала такое сравнение: «Он имеет успех в том, в чем, как мы видели, Эмерсон и другие литературные магнаты потерпели поражение: быть увлекательным и доставлять удовольствие большой и разнообразной аудитории» («Mark Twain's Travels with Mr. Brown», p. 136).

66. Об этом подробнее см. в моей статье «Литературные пародии в творчестве Марка Твена раннего периода», «Ученые записки Саратовского государственного университета», выпуск филологический, т. VI, 1957, стр. 331—349. 

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница