Твен часто повторял, что рабочие имеют право на отдых и жизненные блага, но они никогда этого не добьются, если будут полагаться на «добрую волю» хозяев. Ничто рабочему классу не поможет, кроме силы, и он сам благодаря своей численности обладает этой силой и способен успешно применить ее, — однако при условии, что будет великолепно организован. Только сплотившись, он сможет оказать противодействие превосходящим силам противника.
Твен иллюстрирует эту мысль в «Жизни на Миссисипи», рассказывая, как лоцманы, организовав в 1861 году свой профсоюз, добились повышения заработной платы и улучшения условий труда.
Судовладельцы принимали десятками неопытных новичков, чтобы уменьшить свои расходы, вследствие чего месячный заработок старых лоцманов быстро упал с 250 долларов до 100. Тогда лоцманы, сколотив Ассоциацию, создали фонд помощи безработным и семьям, потерявшим кормильца, и потребовали у владельцев восстановить ежемесячную плату в 250 долларов. Те ответили отказом нанимать членов Ассоциации. Вскоре «все ее члены были изгнаны и занесены в черные списки, нигде их не принимали на работу». Судовладельцы потешались над Ассоциацией, однако им пришлось повысить лоцманам плату до 125—150 долларов, чтобы удержать от вступления в нее тех, кто еще колебался. Но Ассоциация сохранила боевой дух, и не вошедшие в нее поняли, что именно ей обязаны получением прибавки, после чего многие из них тоже решили вступить в ее ряды. Тем временем деловой бум разрастался, лоцманы нужны были до зарезу: их не хватало. Политика судовладельцев, проводимая против профсоюзов, напоминала бумеранг:
«Капитану X. первому пришлось это сделать, а он-то пуще всех издевался над Ассоциацией. Он выискал одного из лучших лоцманов Ассоциации и сказал:
— Ну, ребята, пока что ваша взяла! Сдаюсь и всячески иду вам навстречу. Пришел пригласить вас, лоцман; берите ваши вещи и сейчас же на пароход. Я собираюсь выйти в двенадцать часов.
— Уж не знаю, как быть! Кто будет моим напарником?
— Я взял И.С. А что?
— Я с ним не пойду. Он не член Ассоциации.
— Что?..
— Да то самое.
— Вы хотите сказать, что не желаете стоять у штурвала с одним из лучших и старейших лоцманов реки, потому что он не член вашей Ассоциации?
— Вот именно.
— Ну и зазнались же вы! Я считал, что оказываю вам любезность, а теперь начинаю думать, что мне как будто придется просить об одолжении. Вы действуете согласно какой-нибудь статье устава?
— Да.
— Покажите мне ее.
Они зашли в помещение Ассоциации, секретарь быстро удовлетворил любознательность капитана, и тот проговорил:
— Но что же мне делать? Я нанял мистера С. на весь сезон.
— Я вас выручу, — сказал секретарь, — я дам вам лоцмана, который пойдет с вами. В двенадцать часов он будет на борту.
— Но если я рассчитаю С., он потребует с меня жалованье за весь сезон.
— Ну, уж это дело ваше и мистера С., капитан. Мы не можем вмешиваться в ваши частные дела.
Капитан бушевал, но тщетно. В конце концов ему пришлось рассчитать мистера С., заплатить ему около тысячи долларов и взять на его место лоцмана из Ассоциации. Теперь начинала посмеиваться другая сторона. С тех пор что ни день, то новая жертва; каждый день какой-нибудь возмущенный капитан со слезами и проклятием рассчитывал своего любимца — нечлена союза — и устраивал в его каюте одного из членов ненавистной Ассоциации. Очень скоро безработных, нечленов Ассоциации, набралось достаточное количество, хотя дела шли очень оживленно и в их услугах весьма нуждались. Положительно пришла очередь другой стороны издеваться: роли переменились. Уволенным жертвам вместе с капитанами и судовладельцами стало не до смеха: они в бешенстве грозились отомстить, когда кончится сезон».
Владельцы грозили уволить всех лоцманов — членов Ассоциации, как только кончится горячка. Но союз их перехитрил. Он постановил, что никто из членов не имеет права давать «посторонним лицам» сведения о состоянии фарватера. Для лоцманов, оставшихся вне Ассоциации, это оказалось полной неожиданностью: вести пароход на протяжении пятисот миль, пользуясь сведениями недельной, а то и девятидневной давности, было делом опасным.
«С неумолимой логикой последовали результаты: «посторонние» стали сажать суда на мель, топить их, вообще влипать во всяческие неприятности, тогда как с членами Ассоциации никаких аварий, как нарочно, не случалось. Поэтому даже судовладельцы и капитаны, которые комплектовали свои суда исключительно «посторонними» и считали себя прежде совершенно от Ассоциации независимыми, разрешая себе утешаться бахвальством и насмешками по ее адресу, — теперь стали чувствовать себя несколько неуютно. И все-таки они продолжали делать вид, будто все это их нимало не касается, покуда не наступил роковой день, когда каждому капитану в отдельности формально предписано было немедленно рассчитать «посторонних» и взять на их места членов Ассоциации. Но кто же осмелился так поступить? Увы, это исходило от сил, стоявших за официальной властью и, пожалуй, более мощных, чем сама власть. Это сделали страховые компании!
Не время было «бряцать оружием». Каждому «постороннему» пришлось незамедлительно убраться с вещами на берег. Конечно, все решили, что Ассоциация стакнулась со страховыми компаниями, но это было неверно. Просто страховые компании поняли превосходство системы «бюллетеней», поняли, насколько она обеспечивает безопасность, и решили дело между собой на чисто деловых основаниях.
Теперь лагерь «посторонних» наполнился стоном, плачем и скрежетом зубовным. Но делать было нечего — для них оставался только один выход, и они избрали его. Они приходили попарно и группами, протягивали свои двенадцать долларов и просили принять их в члены Ассоциации».
Жалованье лоцманов поднялось до 500 и даже до 700 долларов в месяц. «Ассоциация обзавелась солидным банковским счетом и превратилась в крупную силу. Ни одного лоцмана не оставалось больше вне ее рядов». И только после гражданской войны, когда возникновение железных дорог подорвало речное судоходство, пришел конец благополучному существованию этого союза. Вскоре «и Ассоциация, и благородная наука судовождения отошли в область преданий».
Но то, что Твен рассказал о профсоюзе лоцманов, было весьма кстати и сразу же обратило на себя внимание, ибо выход в свет «Жизни на Миссисипи» в 1883 году совпал с периодом бурного роста рабочей организации — Ордена рыцарей труда1. В то время когда печать трубила об опасности «монополии рабочего класса», уверяя, что профсоюзное движение завезено в Соединенные Штаты европейскими коммунистами, социалистами и анархистами, рассказ Твена о профсоюзе лоцманов возникшем еще до гражданской войны и благополучно просуществовавшем до ее окончания, явился сильным противодействием этим истерическим воплям. Многие рабочие газеты перепечатали этот отрывок из повести Твена, и «Газета Джона Суинтона» высказалась о нем лестно, заявив, что Твен «внес ценный вклад в борьбу рабочего класса за справедливость».
Твен следил за ростом Ордена рыцарей труда с огромным интересом. Ему нравился их лозунг: «Несправедливость, причиненная одному, касается всех», нравилось и то, что в одну организацию принимались все рабочие — квалифицированные и неквалифицированные, мужчины и женщины, северяне и южане, негры и белые, коренные американцы и иммигранты независимо от религиозных взглядов и политических убеждений. Когда в 1885 году Ордену рыцарей труда удалось одержать значительную победу над Джеем Гулдом и организовать профсоюз работников юго-западных железных дорог, принадлежащих магнату, Твен ликовал, называя это триумфом всех, кто верит в демократию. Тот, кого он считал страшнейшим бедствием для нации, был вынужден покориться силе Рыцарей труда, и это казалось Твену свидетельством того, что судьба американской демократии и даже демократии всего мира зависит от организованного рабочего класса. Воодушевленный победой над Гулдом, Твен высказал мысль, что Рыцари труда — это ячейка большой организации, которая «должна объединить весь рабочий класс целиком, а в конце концов и все человечество».
Но бизнесмены и их приспешники видели в Рыцарях труда угрозу, «подлежащую уничтожению», и начали кампанию злобной травли этой организации, изображая ее вожаков корыстолюбцами и вымогателями, а остальных членов бунтовщиками, для которых не существует никаких законов. Требуя запрета Ордена рыцарей труда, «Газетт» города Салема в штате Массачусетс в начале 1886 года заявила в одной из передовых статей:
«Естественное право» каждого американца весьма подробно изложено во вступлении к нашей конституции и в Билле о правах. Но это право не является привилегией какого-нибудь класса, сумевшего воспользоваться нашей конституцией и законами и сколотить тайный орден, как, например, Рыцари труда, которые стремятся насадить повсюду в американском обществе иностранных агитаторов с целью подорвать наше конституционное государство и создать вместо него олигархию коммунистов и анархистов. В Соединенных Штатах нет места для организации, которая намерена свергнуть наш республиканский строй и правительство, существующее для защиты этого строя».
22 марта 1886 года, в самый разгар кампании, направленной против Рыцарей труда, Марк Твен произнес в хартфордском Понедельничном клубе речь на тему: «Рыцари труда — новая династия». Об этой речи вкратце упоминал Пейн в биографии Твена, но только недавно был обнаружен ее полный текст среди рукописей, хранящихся в Калифорнийском университете. Эта речь наиболее убедительно показывает, каким верным другом профсоюзного движения был писатель.
В течение многих веков властью пользовались для эксплуатации и угнетения, так начал Твен свою речь, обращенную к членам клуба — хартфордским бизнесменам и представителям свободных профессий. Затем, отвечая на поставленные им же самим вопросы, он заявил:
«Кто угнетатели? Меньшинство: король, капиталист и горстка надсмотрщиков и управляющих. Кто угнетаемые? Большинство: народы всего мира, полезные обществу люди, рабочие, те, кто кормит своим трудом бездельников и белоручек. Почему же такое несправедливое деление? Потому что так предписывают законы и конституции. Но если бы законы и конституции изменились и провозглашено было требование делить все блага более равномерно, этому пришлось бы подчиниться, не правда ли? Таким образом, можно сделать вывод, что при политическом устройстве общества Право определяется Силой, иначе говоря, прерогативой Силы можно считать как создание Права, так и аннулирование его по собственному произволу. Значит, если связанные общими узами избиратели, представляющие сорок пять миллионов трудящихся, заявят остальным двенадцати или пятнадцати миллионам, что существующая система обветшала и, выражаясь простым, ясным и законным языком, потеряла к настоящему моменту смысл, а посему, естественно, должна прекратить свое существование, то ни один из этих пятнадцати миллионов избирателей не будет иметь никакого права протестовать против подобного акта».
В течение многих веков монархи да немногие избранные пользовались властью решать, что правильно и что неправильно. «Была ли такая власть действительно или это была только фикция?» — спрашивает Твен и дает следующий ответ:
«До сих пор была, но в нашей стране отныне и навсегда превратилась в прах и тлен. Я в этом глубоко убежден. Ибо сила гораздо большая, чем та, которой обладает любой монарх, поднялась в этой единственной в мире стране, искренне преданной свободе; реют знамена, слышна поступь шагающих миллионов — имеющие очи да увидят, имеющие уши да услышат, и пусть кто хочет глумится и шумно протестует — властелин все равно взойдет на трон. Он поднимает свой скипетр — и появится хлеб для голодных, одежда для нагих; загорятся новой верой глаза отвыкших верить; вся бутафорская знать сгинет, а законный правитель займет свое место».
Для большей убедительности Твен вновь ссылается на историю. Правящие классы в течение тысячелетий презрительно отвергали мысль, что может наступить такой день, когда угнетенные ими люди воспрянут и сбросят с себя иго угнетения и эксплуатации. Впрочем, продолжал Твен, для того, чтобы отвергать ее, имелись известные основания. Во все времена «массы человечества пребывали в инертности» и оплакивали свою судьбу, но каждое поколение становилось свидетелем «движения некоторой части инертной массы, которая вдруг поднималась и громко протестовала против угнетения, унижения и нищеты; но проходило несколько дней, и, побежденная, она снова погружалась в безмолвие, терпеливо перенося насмешки». Так, при капитализме восставали рабочие, члены того или иного цехового профсоюза, «надеясь добиться права участвовать в общей битве». Но их борьба велась в узких рамках: рабочие оставались разобщенными, а если даже и входили в какую-либо организацию, то относились к этому равнодушно, ибо у каждого хватало личных забот; такая позиция тоже давала повод презирать их, и их презирали.
«Но когда все каменщики, и все металлисты, и все рудокопы, и кузнецы, и печатники, и подсобные рабочие, и портовые грузчики, и маляры, и сцепщики вагонов, и машинисты, и кондуктора, и кучера конок, и мастеровые, и все фабричные работницы, и швеи, и телеграфисты — словом, все несметное множество тружеников, таящих в себе до поры до времени скрытую Силу, настоящую, а не поддельную, не эфемерную, — и когда все эти люди поднимутся, то, как бы презрительно ни называли это грандиозное зрелище, существо дела не изменится: ибо поднялась Нация».
Эта Новая Сила — не где-то в будущем. Она уже существует. Твен рассказал в клубе об одном эпизоде, врезавшемся ему в память. Дело было в январе 1886 года. В сенатской комиссии обсуждался законопроект об авторском праве. Ожидая своей очереди взять слово, Твен слушал речь представителя одной рабочей организации, выступавшей в поддержку закона. Это был Джеймс Уолш, председатель профсоюза № 2 типографских рабочих Филадельфии, принадлежавшего к Ордену рыцарей труда. Этот невзрачный на вид человек произвел на всех куда более сильное впечатление, чем присутствовавшие там знаменитые писатели и сенаторы, ибо он сказал: ««Я выступаю не как печатник, и не как каменщик, и не как плотник, и не как специалист какого-нибудь особо тонкого ремесла; нет, я послан сюда представлять все ремесла, все специальности, всех братьев по труду, которые в поте лица добывают хлеб для себя, для своих жен и малых ребятишек, — всех, от Мейна до Мексиканского залива, от Атлантического океана до Тихого; и, когда я говорю, вы слышите голоса пяти миллионов рабочих». Выражение скуки исчезло с физиономий сенаторов, они почтительно слушали — это была речь хозяина, представляющего новую силу, «коей надлежало внимать»».
«Это было, пожалуй, впервые в мире, когда народ выступал самостоятельно, минуя посредников. Мне необычайно повезло: я был тому свидетелем. Мне вдруг показались тусклыми все пышные зрелища прошлого; всяческая мишура, позолота, лакировка уже не в состоянии были скрыть их жалкой сути перед этим подлинным величием, воплощенным в плоть и кровь. И меня осенила в тот момент мысль — и я утвердился в ней, — что наша страна, внушающая нам гордость своими величайшими богатствами, ныне добавила к ним еще одну ценность, которая превосходит все остальные. Ибо в сенате выступал народ без посредников, а слуги его слушали, настоящие слуги, а не хозяева, которые лишь в лживых, ханжеских речах именуют себя слугами народа. Подобное едва ли происходило в иной стране и в иные времена.
Те, кого представлял этот печатник, и есть наша нация, и она продолжает еще говорить».
Перейдя затем к обсуждению Манифеста Жалоб и Требований Ордена рыцарей труда, изданного в 1878 году, Твен порекомендовал аудитории прочесть его внимательно. На первый взгляд, сказал он, ряд пунктов Манифеста может показаться чем-то новым, грозным и прямо-таки революционным, например желание Рыцарей труда «обеспечить трудящихся известной долей богатств, создаваемых их трудом», или декларативное утверждение, что, «если не ограничить угрожающего роста и агрессивности крупных капиталистов и корпораций, это приведет к обнищанию и безнадежной деградации трудящихся масс», или требования запретить прием на работу детей моложе четырнадцати лет, платить равную плату за равный труд женщинам и мужчинам, ввести закон об охране труда рудокопа и рабочих, занятых в промышленности, «национализировать телеграф, телефон и железные дороги», «сократить рабочий день до восьми часов, дабы труженики имели больше времени для культурных развлечений, духовного развития и могли бы пожинать плоды технического прогресса, осуществляемого благодаря их смекалке». Но на самом-то деле основные требования Манифеста отнюдь не новы, подчеркивал Твен. «Они стары как мир, как человеческий голос. Богачи и сильные мира сего слышат их уже много, много веков, и они им порядком надоели». Но если прежде над этим смеялись, как над бесплодными фантазиями людей, «мечтающих о несбыточном и желающих невозможного», то теперь эти требования приобрели особый смысл, ибо они поддержаны массовой организацией рабочего класса. Теперь уже нельзя отнестись к ним пренебрежительно. Настало время к ним прислушаться. Читая Манифест, говорит Твен, полезно оглянуться на историю. И тогда каждый спросит с удивлением:
«Возможно ли, чтобы люди были лишены самой элементарной справедливости и даже о ней им приходилось бы просить? А ведь такое положение сохранялось многие века. Но счастливчикам это было невдомек. А если они знали, то как могли оставаться равнодушны к столь позорной бесчеловечности? Невольно возникает такая аналогия: голодное дитя требует материнской груди, а мать то ли не догадывается об этом, то ли сознательно отворачивается.
Прочитайте Манифест, прочитайте беспристрастно и поразмыслите над ним. Он обвиняет кое-кого из нас в предательстве по отношению к законному властелину мира; обвинительное заключение составлено компетентными присяжными, и недалек тот час, когда нас вызовут на суд республики и потребуют ответа. И уверяю вас, мы услышим такие обвинения, которых нам не удастся опровергнуть никакими доводами».
Твена радовало, что наконец-то рабочий класс нашел путь к удовлетворению своих справедливых требований. Он привел такой пример: «Не раз мне случалось видеть, как человек бьет лошадь, и я жалел, что не знаю лошадиного языка, а то я подошел бы к ней и шепнул: «Глупая, ты же сильнее его, как ты этого не понимаешь! Садани-ка его копытами!»
Но шли века, и ничего не изменялось.
«Миллионы трудящихся во все эпохи были подобны ломовым лошадям, и не было такого вожака, который сумел бы объединить их и научить применить силу, — это быстро превратило бы их в хозяев. Ныне они, к счастью, обрели такого вожака и уже стали хозяевами; впервые пурпурную мантию надел подлинный король; впервые слова «король божьей милостью» перестали быть ложью».
Трубадуры капитализма пытались оклеветать этого нового короля, запугать им. Твен отрицает это обвинение, потому что только рабочий класс заинтересован в сохранении всех ценных завоеваний человечества; рабочий класс, как бастион, защищает социальные устои от всяких течений, стремящихся их разрушить. Правда, в первое время этот новый король использует свою силу для диктатуры, «ибо он не добрее прежних хозяев, да он и не претендует на это». И все же между ним и прежними владыками колоссальная разница:
«Разница в том, что он будет подавлять меньшинство, а прежние хозяева подавляли большинство, он будет диктовать свою волю нескольким тысячам, те же диктовали свою — миллионам. Новый властелин не будет никого сажать в тюрьмы, не будет убивать, пороть, сжигать на кострах, подвергать пыткам, ссылать на каторгу, не будет заставлять людей работать по восемнадцать часов в сутки, не будет морить голодом их семьи. Он обеспечит справедливость во всем, люди не будут работать сверх своих сил, и труд их будет честно оплачиваться. Больше того, он наверняка не позволит себе навязывать другим свои идеи, когда упрочит позиции и все признают его авторитет. В первое время он будет суров и строг, даже жесток — иным он быть не может, пока все рабочие не соберутся в его цитадель и власть его не утвердится окончательно. Терпеливо подождем до тех пор!»
Твен закончил свою речь волнующей тирадой, в которой слышалась уверенность:
«Ждать осталось немного, день победы близок; его кланы собираются, они уже в пути, призывно трубит его рог, и они откликаются ему; с каждой неделей ряды пополняются новыми тысячами борцов, чьи четкие шаги вливаются в мощную, громовую поступь батальонов.
Он — великолепнейшее создание нашей цивилизации, наиболее высокой из всех существовавших ранее, он самый достойный, самый лучший; и никогда прежде, а только теперь, и нигде, а только здесь, и ни при какой иной цивилизации, а только при современной мог он появиться. Ему свойственны глубокие, практически полезные знания (именно они дают право на власть!), по сравнению с чем образование королей и аристократов, столетиями стоявших у власти, кажется детским лепетом, заслуживающим презрения...
Путь его был долог и труден, созвездия успели переместиться на небосводе за это время, но он все-таки у цели. Он уже здесь и здесь останется. Он — порождение величайшей эпохи, доселе неведомой миру. Теперь вы уже не посмеетесь над ним — прошли те времена! Он борется за дело, самое святое из всех, какие когда-либо доверялись человеку, и он с ним справится. Да, он у цели, и вопрос уже не в том, как с ним поступить. В течение тысячелетий этот вопрос решался за него, а теперь, впервые в истории, мы освобождены от обязанности распоряжаться его делами. Ныне это уже не брешь в плотине, это — Потоп!»
Великолепная речь Твена не лишена, однако, уязвимых мест, и они довольно заметны. Твен сильно преувеличил численность Ордена рыцарей труда, поверив данным Джеймса Уолша; на самом деле в этой организации насчитывалось не больше 750 тысяч человек. Нелепым является и утверждение Твена, что сильное, организованное рабочее движение не могло возникнуть нигде, кроме Соединенных Штатов; насколько нам известно, в Англии того времени профсоюзное движение находилось на более высоком уровне. И, разумеется, сверхоптимистично было его восторженное изображение рабочей организации в виде такой силы, которая уже низложила власть капиталистов в Соединенных Штатах.
Но при всех этих недостатках речь Твена «Новая династия», направленная в защиту рабочего движения, несомненно самая яркая за все 80-е годы и одна из самых ярких в американской истории. Большинство интеллигенции 80-х годов не только не поддерживало идей и тактики рабочего класса, но, наоборот, считало их опасными, а Рыцарей труда — чуть ли не мятежными. Исключение составляли очень немногие интеллигенты, причем даже самые видные из них, как, например, Генри Демарест Ллойд2 и Уильям Дин Хоуэлс, активно поддерживавшие рабочих, не шли дальше защиты права трудящихся создавать свои организации, отстаивающие их интересы, и не признавали за рабочим классом ведущей роли. Никто не доказывал с такой убедительностью, как Твен, что рабочий класс и народ — неразрывное целое, поскольку рабочие — это и есть народ.
Однако Хоуэлс, которому Твен послал экземпляр своей речи в виде эссе, признавал исключительную убедительность этого выступления в защиту рабочего движения. В ответном письме Хоуэлс сообщал Твену, что прочел «Рыцари труда — новая династия» «с таким волнением, что не мог удержаться от восторженных возгласов». Речь Твена, по его словам, «лучшее из всего, когда-либо сказанного на эту тему...» По всей вероятности, Хоуэлс пытался опубликовать статью Твена, но ему это не удалось, так как далее он пишет: «Ни одна из газет не желает считаться с фактами... Нигде так не обманывают читателей, как у нас...»
Речь Твена оставалась погребенной свыше семидесяти лет, но идеи, выраженные в ней, не могли быть погребены... Деятельность Рыцарей труда пошла на убыль, а через некоторое время эта организация и вовсе прекратила существование, но рабочее движение, несмотря на частые неудачи, продолжало расти, приобретая все новую силу и влияние. Из всего сказанного и написанного Марком Твеном наиболее памятно звучат его слова в отношении организованного пролетариата: «Он у цели. Он уже здесь и здесь останется... Ныне это уже не брешь в плотине, это — Потоп!»
Таким образом, в этой речи Твен убедительно показал связь между рабочим движением 80-х годов и всей многовековой борьбой трудящихся масс: впоследствии он использовал свои высказывания в защиту Рыцарей труда как основу для рассуждений о профсоюзном движении и его врагах в романе «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», в главе XXXIII, названной «Политическая экономия VI века». Хэнк Морган, янки, объясняет группе англичан VI века, что благодаря общим усилиям рабочих «заработки будут все расти мало-помалу, но неуклонно, как растет дерево», и в результате американский рабочий в XIX веке будет за день зарабатывать больше, чем прежде за целый месяц. «Это доход графа!» — изумленно восклицают слушатели. Но Морган просит их не забывать основного принципа экономики: «...«высокие заработки» и «низкие заработки» — только слова, которые ничего не значат, пока ты не знаешь, сколько на эти заработки можно купить!» Янки предсказывает, что и эта и многие другие проблемы, стоящие перед рабочими, разрешатся, когда нетрудовое меньшинство («аристократы, богачи, зажиточный люд вообще») будет лишено права определять стоимость труда большинства, и это время не за горами.
«Меньшинство, не работая, определяет, сколько платить большинству, которое работает за всех, — говорит янки. — Потому что богачи объединились, организовали, так сказать, профессиональный союз, чтобы принудить своих меньших братьев получать столько, сколько им сочли нужным дать. А через тринадцать веков — так гласит неписаный закон — объединятся сами труженики и богачи станут скрежетать зубами, возмущаясь тиранией профессиональных союзов! Да, правда, вплоть до девятнадцатого века магистрат будет преспокойно устанавливать цены на труд, но затем трудящийся скажет, что с него довольно тех двух тысячелетий, во время которых этот вопрос решался столь односторонне, и возмутится, и начнет сам устанавливать размеры своего заработка. Да, большой счет предъявит он за все те издевательства и унижения, которых он натерпелся.
— Ты думаешь...
— Что он будет участвовать в определении размеров своего собственного заработка? Конечно. К тому времени он будет и силен и умен».
Горячая защита рабочего движения автором романа «Янки при дворе короля Артура» была понята читателями. Но критики либо порицали Твеновский анализ действительности, заявляя, что он состоит из одних полуправд, либо попросту отказывались признать какую-либо связь романа с проблемами XIX века. А Хоуэлс, рецензируя «Янки» в «Харперс мансли», наоборот, отметил его современное звучание. Он хвалил Твена за сочувствие профсоюзному движению, подчеркивая, что речь янки, обращенная к вольным англичанам VI века, почти полностью относится к рабочим и шахтерам, живущим в 80-х годах XIX века в американских городках, принадлежащих частным промышленникам.
«Аристократ времен короля Артура, — писал Хоуэлс, — жиревший за счет крови и пота своих крепостных, по существу ничем не отличался от капиталиста, современника мистера Бенджамина Гаррисона3, который богатеет за счет труда своих наемных рабочих, получающих нищенскую плату... С глубоким стыдом мы убеждаемся... что меньшинство по-прежнему пишет законы для обуздания большинства и цели законодательства по-прежнему сводятся к охране имущества, а не человека. В этой замечательной повести есть эпизоды, которые заставляют наше сердце сжиматься от боли за тех, кто терпел в прошлом жестокость и несправедливость, и испытывать злобу и стыд оттого, что многое в ней близко напоминает нам современную жизнь. Одним из магических свойств этой волшебной книги о далеких временах Артура является то, что в ней мы весьма часто узнаем печальную правду о нашем времени».
Рабочие 80-х и 90-х годов прошлого века видели в этом романе много близкого им по духу; не случайно поэтому они обращались к нему на всех своих собраниях. Отрывки из «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура», в особенности глава XXXIII, читались вслух на профсоюзных митингах и на рабочих пикниках, а также перепечатывались в английских и американских рабочих газетах. В феврале 1890 года, то есть всего лишь через два месяца после выхода романа в свет, У.Т. Стэд писал, что он ставит «Янки из Коннектикута при дворе короля Артура» в один ряд с книгами Генри Джорджа4 «Прогресс и бедность» и Эдуарда Беллами5 «Через сто лет», считая, что эти три литературных произведения «в огромнейшей степени способствовали росту современного социал-демократического движения».
Примечания
1. Орден рыцарей труда, иначе Рыцари труда — американская рабочая организация, основанная в 1869 г. филадельфийскими портными. Рыцари труда ставили перед собой просветительные задачи и стремились способствовать социальным реформам, направленным на улучшение положения рабочего класса. До 1878 г. организация находилась на нелегальном положении, а в 1900 г. фактически прекратила свое существование.
2. Ллойд Генри Демарест (1847—1903) — американский публицист, один из участников движения «разгребателей грязи». Прославился сенсационной статьей «История великой монополии» (1881), в которой разоблачались «Стандарт ойл компани» и железнодорожные корпорации.
3. Гаррисон Бенджамин (1833—1901) — президент США с 1889 по 1893 г. Написал книги «Наша страна» (1897) и «Взгляды бывшего президента» (1901).
4. Джордж Генри (1839—1897) — американский буржуазный экономист, автор книги «Прогресс и бедность» (1879), в которой он, выступая против лженаучного «закона народонаселения» Мальтуса и закона заработной платы Рикардо, утверждал, что корень всех социальных зол таится в праве частной собственности на землю.
5. Беллами Эдуард (1850—1898) — американский писатель, автор утопического романа «Через сто лет» (1888), в котором описано социалистическое общество 2000 года. Эта книга имеется на русском языке.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
