Любимый писатель Америки
В июне 1902 года Клеменс собирался в Миссури на вручение ему почетной степени доктора юриспруденции в университете Миссури. А незадолго до этого он получил от своего старого школьного друга из Ганнибала письмо, в котором тот писал: «Выбирайся и поскорей приезжай к нам, а то я скоро так одряхлею, что не расслышу твоей вечной ругани». Все это предопределило решение Клеменса, и весной 1902 года он отправляется на Запад.
Твен провел прекрасную неделю в Ганнибале и на выпускном вечере в одной из средних школ вручал дипломы выпускникам. Он сгреб все дипломы в охапку и, к вящей радости выпускников, сказал: «Берите. Выбирайте, какой получше. Брать сразу два — не стоит, а вот один, с хорошими отметками, всегда пригодится».
С ним пришли встретиться друзья детства: Лора Хокинс (Бекки Тэтчер), Хелен Керчеваль, Джон Бриггс (Джо Харпер), Уилл Питтс и кое-кто еще — со дня веселых шалостей Тома Сойера минуло полвека, многих уже не было в живых...
Воскресным утром его возили по церквам и школам, которые были построены сравнительно недавно, но он каждый раз притворялся, что нашел именно то место, на котором сидел в детстве. Это сильно озадачивало добропорядочных священников, и они совершенно не могли понять, как к этому отнестись. В воскресенье днем, после того как отец Маклофлин представил его, он выступил перед своими земляками с рассказом о былых днях. Воспоминания о старых, добрых временах больше всех растрогали его самого, так что к концу речи он не выдержал — и разрыдался.
По дороге в университет Миссури, на каждой остановке между Ганнибалом и Колумбией, его ждали толпы людей, жаждавших поприветствовать вернувшегося на родину героя. К дожидавшимся его чересчур долго он обращался с небольшой речью.
4 июня 1902 года Клеменс взобрался на кафедру, воздвигнутую для вручения ему почетной докторской степени. «Лучший писатель Америки и всеми любимый гражданин Сэмюел Ленгхорн Клеменс» смешался, словно не зная, произносить ли ему речь или просто кратко выразить слова благодарности. Но ответ ему подсказали сами слушатели: тысячи присутствующих встали, как один (торжественная церемония проходила на улице), молчанием отдавая заслуженную дань писателю. И тогда он произнес перед своими согражданами из Миссури восхитительную речь, закончив ее рассказом про арбуз.
История эта была из тех времен, когда маленький Сэм своровал из фургона арбуз, пока возница проворачивал какую-то сделку на ферме. С арбузом он отправился в поле, разрезал его — а тот оказался зеленым и несладким. Тогда он сказал себе: «Что бы сделал Джордж Вашингтон, оказавшись в таком положении? Ну, конечно, он отнес бы арбуз назад и заставил продавца дать ему арбуз получше». Так маленький Сэм и сделал, чтобы научить владельца вести дела как следует.
Клеменсу никогда не приходило в голову, что у него так много родственников, пока он не приехал в Миссури. Где бы он ни появлялся, что бы он ни делал, люди прорывались к нему и пускались в нудные и многословные объяснения своей степени родства. Это становилось настолько утомительным, что однажды, когда он завтракал в Колумбии, а служанка объявила, что его хотят видеть какие-то родственники, Клеменс просто сказал: «Сочувствую, что они со мной в родстве. Ничем не могу помочь», и продолжил свой завтрак.
Вернувшись на Восток, Клеменс на несколько дней остановился в Сент-Луисе, чтобы навестить моего отца Джеймса Росса Клеменса. Его первым делом в Сент-Луисе было торжественное открытие дома, в котором в 1850 году родился Юджин Филд. На следующий день ему кто-то сказал, что по ошибке они открыли не тот дом, потому что Филд на самом деле родился где-то в другом месте. Он совсем не расстроился и сказал просто: «Какая разница. Роза не потеряла бы своего аромата, если бы называлась как-то иначе».
Когда спускали на воду речное судно, названное в его честь «Марк Твен», он произнес прелестную короткую речь, в которой обратился к судну как к человеку и сказал, что, если тот последует примеру своего тезки, им обоим никогда не понадобится страховка от пожара.
В городском клубе Сент-Луиса ему устроили грандиозный прием, на котором была вся элита города. Твен принимал поздравления и приветствия, все шло хорошо, пока к нему не подошел пожилой мужчина и, пожимая руку писателю, не сказал: «Хочу вам сказать, что мне очень понравился «Том Сойер»...» Когда Твен тактично подтолкнул его вперед, чтобы дать место следующему, тот не шелохнулся и продолжал: «Должен еще сказать, мистер Клеменс, что мне очень понравился «Гекльберри Финн». Тогда Клеменс поблагодарил его в надежде, что теперь-то уж он наверняка уйдет, но тот продолжал упорствовать: «А как найти слова, чтобы выразить то удовольствие, которое мне доставили «Простаки за границей»!» К удивлению и ужасу Твена и всех присутствующих, мужчина не отступал от своего и прошелся по всем тридцати с лишним книгам писателя, упоминая название каждой, а иногда дополняя это кратким комментарием. Поскольку это был человек в летах и к тому же довольно известная в городе личность, применение насильственных мер было делом немыслимым. Потом Твен признался, что он и не представлял себе, как чудовищно скучно могут звучать названия его работ в устах старого зануды. Но тогда Твену ничего не оставалось делать, как стоять, слушать, потеть и не находить себе места.
Когда пришло время уезжать, отец писателя послал на вокзал старого Джима Коула с билетом — проверить багаж Марка. Но старый негр по дороге встретил своих дружков, которые затащили его в пивную, и когда Марк Твен со свитой провожающих приехал на вокзал, там не оказалось ни багажа, ни билета, ни Джима Коула. Расстроенный отсутствием своего чемодана и билета, Клеменс ходил взад и вперед по платформе. Люди рвались к нему, чтобы попрощаться и пожать ему руку, но он был озабочен только одним — пропавшими вещами. Из уважения к знаменитости поезд был задержан на несколько минут, но когда Коул и тут не появился, доктор Джим вынужден был купить кузену еще один билет.
Как только поезд тронулся, Твен сказал: «Я не так уж расстраиваюсь из-за пропажи вещей. Хуже всего то, что я положил на дно чемодана текст своей речи, которую собирался произнести в Нью-Йорке — абсолютно непринужденную импровизацию».
Когда в 1902 году безнадежно заболела миссис Клеменс, по всему дому были развешаны записки, написанные рукой Марка Твена. Даже на деревьях, напротив окна ее спальни, Марк повесил распоряжения для птиц — чтобы они пели не слишком громко.
27 ноября 1902 года полковник Джордж Гарви, президент издательской компании «Харпер Бразерс», устроил грандиозный обед по случаю шестидесятисемилетия Твена. На этом банкете сенатор Томас Брэкет Ридс выступил с речью, которая оказалась последней в его блестящей карьере: он умер через два месяца. Еще выступали Чонси Дипью, Гамильтон Мейби, Генри ван Дайк и Джон Кендрик Бэнгс. Речь Клеменса в тот вечер обратила на себя внимание тем, как красиво он отдал дань уважения своей жене: «Здесь отсутствует половина меня — большая половина, лучшая половина, — — она осталась дома. Это — моя жена».
Клеменс всегда проявлял глубокое сочувствие любому несчастью, где бы оно ни случилось. Его друг Хоуэллс рассказал ему, как ночью 7 февраля 1902 года по приказу офицера замучили до смерти рядового Эдварда Рихтера. Похоже, несчастного связали, насильно открыли ему рот и медленно лили в горло воду, по полному черпаку зараз. Это продолжалось три часа, пока смерть не смилостивилась над ним. Несколько дней мысль об этой бессмысленной жестокости не покидала Клеменса. Он был настолько взвинчен, что когда попытался сесть за статью, понял, что написать что-либо достойное публикации просто невозможно. Именно поэтому статья так и не вышла из-под пера этого плодовитого и многогранного писателя.
В 1903 году Клеменс написал и отправил письмо Брандеру Мэтьюзу, но письмо где-то затерялось. Несколько месяцев спустя после смерти писателя письмо нашлось, и Мэтьюз получил его уже в июне 1910 года — вот уж поистине послание с того света.
Как-то, оказавшись прикованным к постели, Клеменс воспользовался этой возможностью, чтобы перечитать всего Вальтера Скотта, и не увидел в прочитанном ровным счетом ничего, что ему так нравилось раньше, — исключение, пожалуй, составил лишь «Квентин Дорвард». Прочитав Скотта, он в письме Брандеру Мэтьюзу спрашивал, в частности, следующее: «Неужели там есть куски, которые не были бы написаны скверным, бедным, истертым языком? Неужто у него есть герои и героини, которые не были бы невежами и грубиянками? Неужели там есть действительно смешные, комические персонажи и места, по-настоящему смешные?»
Большая популярность Марка Твена в Америке привела к тому, что о нем стали поговаривать как о кандидате в президенты. «Приступая в следующий раз к выборам кандидата в президенты, давайте же отойдем от привычной практики ведения политических дел». И дальше в статье, предлагающей совершить этот шаг, говорилось, что Твен — выдающийся человек своего времени, «чьи замечательные качества в высшей степени достойны признания».
Когда какому-то обществу захотелось взять себе название «Клуб Марка Твена», Клеменс написал им письмо, в котором очень скромно и изящно дал понять, что такой чести достойны лишь умершие — «несмотря на все благие намерения, человеку на протяжении его жизни всегда грозит совершение поступков, которые могут легко испортить его репутацию».
Клеменс очень редко давал интервью, и газетчики шли на все, чтобы заполучить его, соблазняя платой чуть ли не в пятьсот долларов за двухчасовой разговор. Известный нью-йоркский журнал готов был платить ему сто долларов в неделю за то, чтобы Твен давал им каждую среду обстоятельное интервью обо всем, что ему заблагорассудится.
Но он отклонял все предложения без исключения. В одну газету он написал, что его отказ объясняется вовсе не величиной гонорара — они предложили деньги немалые, — а самим характером этой работы, работы, которую он не мог выполнять так, чтобы она удовлетворяла его самого. Помимо вполне разумных просьб и предложений, некоторые газеты присылали ему вопросы крайне нелепые. Однажды он получил телеграмму от известного редактора, который просил его ответить на два вопроса: «Как вам удавалось сбежать от индейцев? Каким образом вы скрывались от индейцев, когда они вас преследовали?»
Среди поздравлений, которые Марк Твен получил зимой 1903 года перед отъездом во Флоренцию (из-за болезни жены), было одно, принадлежавшее Редьярду Киплингу и переданное через Фрэнка Даблдея: «Мне доставляет истинное наслаждение думать о великом, богоподобном Клеменсе. На него достаточно взглянуть, чтобы понять: он — самый великий человек нашего континента, и вы должны помнить об этом. Он сродни Сервантесу».
После тридцати четырех лет на редкость счастливой супружеской жизни, в мае 1904 года во Флоренции скончалась миссис Клеменс. Когда ее тело привезли в Америку, овдовевший муж писал своему близкому другу, преподобному Джозефу Твичелу, совершавшему обряд погребения в Элмайре, Нью-Йорк: «Какой прекрасной, юной и очаровательной была она на смертном одре, как напоминала ту прелестную девушку, какою была тридцать лет назад... За всю ту ночь и весь этот день она ни разу не откликнулась на прикосновения моей руки — это было так странно».
После смерти жены он снял дом и переехал на Пятую авеню, двадцать один, в Нью-Йорке. Хотя у него самого не было музыкального слуха и в ответ на вопрос, поет ли он, он отвечал: «Те, кто меня слышали, говорят, что нет», он тем не менее очень любил слушать музыку, и у него дома был граммофон со множеством самых разных пластинок, на все вкусы. Ему не очень нравился Вагнер, но Бетховен, Шопен и экспромты Шуберта доставляли ему большое наслаждение: «Лорелею» и «Лесного царя» он мог слушать бесконечно.
Семидесятилетний юбилей писателя праздновался на роскошном банкете у Дель Монико, куда пришли почти все литературные знаменитости Соединенных Штатов. Многие английские писатели, которые не смогли приехать, прислали поздравительные телеграммы: Энсти, Альфред Остен, Барри, Брайс, Честертон, Добсон, Конан Дойль, Госсе, Гарди, Хоуп, У.-У. Джейкобс, Киплинг, Эндрю Лэнг, Гилберт Паркер, Уильям Уотсон, Израел Зенгуил. Такой чести не был удостоен доселе ни один американский писатель.
Несчастного Клеменса, как только к нему пришла слава, стала донимать публика, вечно ожидавшая от него шуток независимо от торжественности или серьезности обстановки. Поэтому «Жанну д'Арк», как мы знаем, он опубликовал анонимно. Однажды он должен был выступить с торжественным приветствием на выпускном вечере в женском колледже. Он вышел на сцену и объявил, что вместо речи он прочтет серьезное стихотворение — в ответ раздался хохот. Когда все успокоились, он еще раз сказал, что собирается прочитать серьезное стихотворение, но это только сильнее рассмешило девушек. С большим трудом он вновь утихомирил своих слушательниц и обратился к ним с сердечной просьбой поверить ему, что он вовсе не шутит и действительно хочет прочитать серьезное стихотворение. От хохота буквально стали рушиться стены и началось невообразимое. В конце концов, так и не прочитав своего стихотворения, Клеменсу пришлось покинуть сцену, распекая школу на чем свет стоит. А девушки подумали, что это была очередная шутка Марка Твена.
Интересно, что написала вдова Джека Лондона, которым Твен всегда восхищался:
«Единственное мое воспоминание о неподражаемом Марке Твене — это тот неописуемый восторг, который я испытала однажды вечером, в Нью-Йорке, лет тридцать назад, когда из-за созерцания затылка Марка Твена я никак не могла сосредоточиться на замечательном представлении «Питера Пэна»! Роль Питера, кажется, исполняла Мод Адамс. И еще помню, что когда Твен выходил из зала, я бесстыдно пожирала глазами его лицо и лохматую львиную гриву.
У нас с Джеком был медовый месяц. По приезде в Нью-Йорк мы должны были встретиться с мистером Клеменсом. Как это ни грустно, из Вест-Индии мы приехали с тропической лихорадкой и были вынуждены отказаться от многих соблазнов. К нашему бесконечному сожалению — и от встречи с Марком Твеном. Приятно сознавать, что человек, который подарил миру столько радости, восхищался Джеком Лондоном».
Когда стало известно, что в Соединенные Штаты приезжает знаменитый русский писатель Максим Горький, Клеменсу очень захотелось, чтобы этот визит прошел с большим успехом. Как только Горький приехал, Клеменс отправился на скромный обед в честь гостя и представил писателя собравшимся. Затем планировался грандиозный прием, но неожиданно взорвалась бомба: Горького выставили из гостиницы за то, что он приехал с женщиной, которая по американским законам не была признана его женой.
В зените славы
Однажды Твен подшутил над епископом Олбани Доуном, который в то время был настоятелем епископальной церкви в Хартфорде. Когда служба закончилась, Марк Твен сказал:
— Доктор Доун, мне очень понравилась ваша сегодняшняя утренняя проповедь. Для меня она была как встреча со старым другом. Знаете, у меня дома есть книга, в которой есть буквально каждое ваше слово.
— Этого не может быть, — сердито ответил доктор Доун.
— Может.
— Ну что ж, тогда пришлите мне эту книгу. Хотелось бы на нее взглянуть.
На следующий день настоятель получил от Марка Твена словарь.
Одной из первых постановок Фромана была инсценировка твеновского «Принца и нищего». Они стали близкими друзьями, хотя режиссер и увидел, что у писателя есть один недостаток, который вообще свойствен романистам — настаивать на дословном перенесении диалогов в пьесу, вне зависимости от их драматургической ценности. Потом возникла еще одна трудность. Выяснилось, что писатель продал права на пьесу «Принц и нищий» двум разным людям. Первый покупщик подал в суд на Фромана, а Фроман подал в суд на Твена, однако это никак не испортило их отношений. Судебный процесс был в самом разгаре, и истец с ответчиком благополучно играли на бильярде в Клубе Игроков и у Марка Твена дома. На первом суде Фроман проиграл, потом получил разрешение на апелляцию и выиграл, но, когда у издательства Марка Твена возникли трудности, он взял и вовсе закрыл дело.
Лучшей иллюстрацией того, как ценность кратких речей может исчисляться в долларах, является следующий эпизод из жизни Марка Твена, рассказанный им самим. Однажды, слушая проповедь священника о язычниках, он через пять минут разрыдался и решил пожертвовать пятьдесят долларов. Проповедь продолжалась еще десять минут — и он снизил свое будущее пожертвование до двадцати пяти долларов; через полчаса красноречивых излияний он срезал сумму до пяти долларов. А после того как часовое произведение ораторского искусства подошло к концу, он во время сбора пожертвований стащил два доллара.
Однажды летним вечером, когда он жил в своем загородном доме, Марк Твен решил отправиться на прогулку и, поскольку собирался вернуться домой довольно поздно, конюху своему сказал, чтобы тот его не дожидался. Правда, он наказал парню, когда тот закончит работу и запрет конюшню, положить ключ под камень в одно укромное место. При этом Твен дал точные и подробные указания, в какое именно место нужно положить ключ. Когда писатель вернулся с прогулки, он с удивлением обнаружил, что в условленном месте ключа не было. Потратив немало времени на поиски и исчерпав запас терпения, он пошел и разбудил мальчика, который тут же бросился искать ключ, объясняя при этом: «Мистер Клеменс, я просто нашел для него место получше».
Знаменитый художник Уистлер пригласил однажды Марка Твена к себе в студию посмотреть только что законченную картину. Некоторое время писатель молча изучал холст, а потом сказал: «Если бы я был на вашем месте, я бы обошелся без этого облака». И сделал небрежное движение, словно желая смазать облако. Уистлер нервно воскликнул: «Господи, сэр, будьте осторожны! Разве вы не видите — краска еще совсем свежая?» «Ничего страшного, — сказал Марк. — Я же в перчатках».
Мистер Лиман Бичер-Стоу вспоминает:
«Когда в 1904 году я закончил Гарвард и отправился в Нью-Йорк искать счастья, первый знакомый человек, которого я встретил на улице, был Марк Твен. Знал я его с раннего детства, потому что мои бабушка с дедушкой, профессор Кальвин Эллис Стоу и его жена Гарриет Бичер-Стоу, жили в непосредственном соседстве с семьей Клеменсов в излюбленном писателями местечке Нук-Фарм в Хартфорде, штат Коннектикут. Как вспоминал Марк Твен, они «были добрыми соседями и навещали друг друга запросто».
Мистер Клеменс сердечно меня встретил и спросил, чем я занимаюсь. Я сказал, что ищу работу. «А какую ты хочешь работу?» — спросил он в своей характерной манере, медленно растягивая слова. Я ответил, что надеюсь найти место редактора. «Я не прочь дать тебе несколько рекомендательных писем, чтоб тебе пойти с ними к моим знакомым редакторам», — сказал он. «Это очень любезно с вашей стороны, и я, конечно, вам буду признателен», — ответил я. «Хорошо, так я и сделаю, — сказал он. — Когда письма будут готовы, я пришлю за тобой».
Несколько дней спустя он прислал за мной, пригласил к себе домой на Пятую авеню и отдал мне чуть ли не целый мешок рекомендательных писем, написанных от руки. Такого количества рекомендательных писем ни раньше, ни по сей день я никогда не видел. Передавая их мне, он сказал: «Бери, мой мальчик, развези их куда следует и, главное, какое бы место тебе ни предоставили, не вздумай выполнять своих обязанностей!»
И это был совет человека, который некоторое время назад, когда окончились крахом его издательские дела и кредиторы предложили ему выплатить по пятьдесят центов за доллар, ответил: «Я не бизнесмен. Для меня закон — менее строгий судья, чем честь. Она может пойти на компромисс только из расчета сто центов за доллар, и ее долги никогда не объявляются недействительными».
Да, никто лучше него не знал, что честь и долг — самые взыскательные судьи и несовместимы с беззаботной и легкой жизнью».
Один почтенный гость из Франции, приехав в Соединенные Штаты, отметил: «Американцы не знают, кем были их деды». Марк Твен отразил удар: «Французы не знают, кто их отцы».
На обеде в Клубе Писателей, который тогда помещался в здании Карнеги-Холла, Марк Твен сказал своему другу Уолтеру Расселу, что в Нью-Йорке стало очень много народа. Все так толкаются и пихаются, что ему пришлось изменить походку, тем самым нарушив ритм своих творческих раздумий во время прогулки. И хотя Клуб Писателей в некотором роде спасал его от этой суеты, он все-таки мечтал о другом клубе — где-нибудь на открытом воздухе. Планируя парк Марка Твена в Нью-Йорке, теперь куда более перенаселенном, чем во времена писателя, комитет, занимающийся этим вопросом, хочет создать такой укромный уголок, о котором наверняка и мечтал Марк Твен.
Все знают блокноты для вырезок — клей там не нужен, потому что страницы пропитаны специальным составом. Надо всего лишь намочить водой кусок страницы, и потом вырезка или любая другая вклейка крепко прижимается к увлажненной клейкой поверхности. Идея принадлежит Марку Твену.
Марка Твена совершенно не волновало, что ему скажут критики после того, как он прочтет им свой рассказ. Если критик слушал, не двигаясь, Твен знал, что ты в его руках. Если он наклонялся чуть-чуть вперед, — значит, что-то получилось. Если слушатель начинал трясти ногой, он знал, что придется все переписывать заново.
Твен однажды жил в гостиничном номере с очень тонкими стенами. «Перегородки такие тонкие, — заметил он, — что слышно, как у дамы в соседнем номере шевелятся мозги».
Хотя Марк Твен мог заставить весь мир умирать со смеху, но оказывался беспомощным, как ребенок, когда дело касалось помещения собственного капитала. Он выбросил около двухсот тысяч долларов на самые разнообразные изобретения, вроде паровых генераторов, морских генераторов, подводных телеграфов и каких-то чудесных машин, которые были предназначены сотворить революцию и печатном деле. Была только одна штучка, которая показалась Марку слишком невероятной, чтобы в нее вкладывать деньги: это было такое странное приспособление под названием «телефон». Ему предложили буквально кипу проспектов фирмы «Белл Телефон», но он отверг их с презрением — отказался от идеи, которая принесла бы ему неслыханные миллионы. Вместо этого он открыл дело с одним из своих родственников — а все мы хорошо знаем, чем это кончается. Он потерял все и остался, как говорится, у разбитого корыта.
Друг Твена, Г.-Г. Роджерс из компании «Стэндард Ойл», предложил оплатить его долги из расчета пятьдесят центов за доллар, но Марк не хотел и слышать об этом. Поклонники организовали национальную подписку, и чеки буквально полились рекой со всех уголков страны, однако Твен возвратил все пожертвования, настаивая на самоличной оплате всех долгов.
Марк Твен всегда говорил, что самые интересные письма он получает от незнакомых ему людей. Часто, с надеждой в голосе, он спрашивал у секретаря: «А от незнакомых есть письма? Если есть, я хочу прочитать их сам».
Время шло, а Марк Твен не уставал забавляться тем, как «блюстители морали» реагируют на «Тома Сойера» и «Гека Финна». Уйма библиотек отказывалась принимать эти книги. В Новой Англии есть такие местечки, где и знать-то не знают, кто такой Марк Твен. Трудно себе представить, но еще в 1906 году библиотека в большом городе на Среднем Западе отказалась держать в своих фондах «Тома Сойера», как книгу, якобы оказывающую пагубное влияние на молодые умы.
Как-то, по словам миссис Клеменс, Марк сказал, что его вечно учат уму-разуму, прямо как щеткой проходятся. Его маленькая дочь Сузи подхватила эти слова, и всякий раз, когда отец отправлялся на светский раут, она говорила: «Мама, не забудь пройтись по папе щеткой».
Оказавшись в Мельбурне, Марк Твен встретился с музыкантом Марком Гамбургом. Они сразу же подружились, и Марк захотел пойти на концерт Гамбурга. Марк вошел в зал как раз в тот момент, когда Гамбург поднимался на сцену. Публика начала вежливо аплодировать — так, как это обычно делается, когда музыкант появляется перед ней в первый раз. Твен был так занят поисками своего места, что не заметил Гамбурга и принял аплодисменты на свой счет. И тогда публика стала свидетелем любопытного спектакля, когда стояли и раскланивались, отвечая на аплодисменты, сразу двое знаменитостей.
Марк Твен говорил, что у него всегда были только цветные слуги, потому что ему противна сама мысль отдавать приказания белому человеку.
Желая отдохнуть от работы, он отправлялся почистить ботинки у чистильщиков на улице.
Марк Твен нередко писал вещи, которые с течением лет оказывались пророческими. Уже в 1899 году он мечтал о радиопрограммах, которые сейчас для нас явление вполне будничное:
«За шестьдесят центов в неделю у вас дома телефон будет читать утреннюю газету; днем — рассказывать об акциях и положении дел на бирже; в течение трех часов он будет обучать вас трем иностранным языкам; днем передаст последние сообщения; а вечером — концерты и оперы. И, конечно, на это дело подписываются все: и клерки, и белошвейки, и чистильщики ботинок».
Марк Твен считал, что курение способствует творчеству. Он закуривал старую сигару — не важно, дешевую пятицентовую или роскошною, дорогую, гаванскую — и наслаждался. Он часто набивал большую трубку крепким вирджинским табаком и, выпуская клубы дыма, заполнял страницу за страницей своим причудливым юмором.
Альберт Биглоу Пейн рассказывал Хэмлину Гарланду: как-то он подробно объяснил Марку Твену, что знаменитый писатель потерял пятьсот тысяч долларов на своем издательском предприятии не по вине партнера, а по своей собственной. На это Твен задумчиво ответил: «Когда-то, Альберт, у меня была замечательная память. Я помнил о массе неприятных вещей и лишь о немногих приятных. Теперь я запоминаю только приятное».
Уилл Ирвин вспоминает:
«С Марком Твеном у меня был всего один настоящий разговор, и я никогда его не забуду. Однажды, то ли в 1906, то ли в 1907 году, — я тогда работал редактором в «Маклюерс мэгезин» и одновременно руководил издательством, — до нас дошли слухи, что он разорвал всякие отношения с Харперами. Конечно, Твен был нам нужен, и я назначил с ним встречу у него дома на Нижней Пятой авеню. Стоял жаркий летний день. Я застал его в ночной рубашке с красным кантом. Он лежал на краю кровати, курил большую трубку и читал какой-то французский роман в желтой обложке. Рядом, на столе, стоял бокал с красным вином, сельтерской и льдом. Ему явно было хорошо. Наш разговор занял не больше двух минут. Уходить от Харпера у него не было ни малейшего намерения, и я, естественно, решил к нему не приставать. Но в разговоре я упомянул, что только что вырвался с Дальнего Запада. И тут он оживился. Битых два часа он тянул резину про Сэнди Бауэрса и разных других людей из Невады, доведя меня до конвульсий. «Тянул» — даже не то слово, чтобы описать его манеру говорить. Через каждые два слова он делал длинную паузу. Я не слышал, чтобы кто-нибудь говорил медленнее. Темп был неотъемлемой частью комического эффекта. Он заставлял вас ждать, затаив дыхание, последних слов, в которых заключалась вся соль шутки. Из всех историй, которые он рассказал в тот день, мне запомнилась только одна. Речь шла о старикашке Сэнди Бауэрсе (а может, и о ком-то другом), который неожиданно разбогател, и ему приспичило поехать за границу. Он отправился на пароходе из Сан-Франциско в Гонолулу. На пароходе, как водится, решили расписать пульку, а вся сумма выигрыша доставалась тому, кто угадает скорость парохода. Он, конечно, соблазнился на это. Корабль шел со скоростью 20,2 узла. Выигрыш достался тому, кто назвал 20,4. Сэнди (если это действительно был он) яростно запротестовал. «Это нечестно, — сказал он. — Я угадал точнее». И потребовал, чтобы стюарды выложили все карточки на стол. «Ну вот же, — торжествующе вскричал он. — Вот моя карточка — и деньги мои».
На карточке было написано 2001!»
Когда я был маленьким и уже тогда интересовался литературой, наша классная дама обычно читала нам отрывки из «Гайаваты» и «Видения сэра Лонфола», потом закрывала книгу и говорила: «Тот, кто не сможет увидеть огромной разницы между настоящей литературой и дешевыми поделками наподобие Марка Твена, никогда не приобретет хорошего вкуса!» Бог свидетель, я пытался развить вкус, и учительница изрядно меня мучила. Я любил Марка Твена. И несмотря на то, что я хотел быть послушным, «Видению сэра Лонфола» я предпочитал Марка Твена. Прошло много времени, пока я избавился от своего комплекса неполноценности. Я не смел и заикнуться о том, что я на самом деле думал, пока мне в руки не попал «Гекльберри Финн». С того момента я все жду, когда в Америке появится книга лучше, чем «Гекльберри Финн». Пока этого не произошло и, наверное, не произойдет никогда. Возможно, через два столетия «Гекльберри Финна» будут считать нашим «Дон-Кихотом». Бессмертные произведения литературы имели именно такую историю — от народа к интеллектуалам, а вовсе не наоборот. Взгляните хотя бы на «Путь паломника» и, уж конечно, на пьесы елизаветинских времен, включая Шекспира!
Посол Америки на всех континентах
Итак, Марк Твен становится бесспорно самым известным и самым популярным американцем. Он изрядно поработал, много путешествовал и решил немного отдохнуть. Он говорит друзьям, что собирается сломать ногу, чтобы просто больше не путешествовать, иначе может поддаться минутной слабости и отправиться в очередную поездку. Однако 1907 год изменил все: Оксфордский университет извещает его о том, что ему хотят присвоить почетную докторскую степень. Для Твена это было высшим признанием его заслуг, и он сказал, что ради этого готов объехать вокруг света шесть раз.
Клеменс отправился в Англию на корабле «Миннеаполис» и там, на борту, завязал знакомство с одним из интереснейших людей — Арчибальдом Хендерсоном, биографом Бернарда Шоу. Хендерсон согласился написать биографию Твена после смерти писателя, анализируя его произведения с социологической точки зрения. На корабле было устроено благотворительное представление в пользу приюта для осиротевших детей моряков, и на аукционе продавали автографы Марка Твена. Один даже был продан за двадцать пять долларов.
Однажды Твен сидел и дремал в шезлонге, на палубе. К нему подошли две маленькие девочки и спросили: «Простите, вы ведь мистер Марк Твен?»
Когда Клеменс признался, что это так, они радостно улыбнулись и попросили его в один голос:
«Тогда, мистер Твен, пожалуйста, посмешите нас!» Но Твен не смог придумать ровным счетом ничего, и это был один из тех редких случаев, когда он оказался не на высоте!
Сойдя с поезда на Лондонском вокзале, он познакомился с Бернардом Шоу, который пришел встречать Хендерсона. Они мгновенно почувствовали симпатию друг к другу, и через несколько дней Шоу принимал Клеменса у себя на обеде. Разговор в основном был о детстве Клеменса в Миссури и на Миссисипи, что очень интересовало англичанина. Когда Марк Твен уходил, он подарил Шоу «Жизнь на Миссисипи», оставив надпись на задней стороне обложки.
«Простите, мистер Клеменс, почему вы надписали книгу на обложке, да еще сзади? Большинство писателей используют для этой цели форзац или титульный лист».
На это, по словам Шоу, Твен ответил:
«Я это делаю для того, чтобы мой автограф не вырвали из вашей книги и не продали за отдельную плату».
Через несколько дней после приезда Клеменс присутствовал на королевском приеме в парке Виндзор. Хотя на приеме было восемь тысяч пятьсот гостей, Марк Твен, румяный, с искристыми голубыми глазами и белой головой, да еще и в белом костюме, приковывал к себе всеобщее внимание и пользовался куда большим успехом, чем сам король.
У Твена был долгий дружеский разговор с королем Эдуардом, который напомнил писателю о приятной прогулке и милом разговоре, состоявшемся у них в Германии, лет пятнадцать назад. Чтобы подчеркнуть значительность сказанного, король взял Марка Твена за руку, а потом, когда начал собираться дождь и стало прохладно, королева настояла на том, чтобы Твен надел шляпу.
Вскоре в газетах появилось сообщение, что Твен беседовал с королем и королевой не снимая шляпы и постоянно клал руку на плечо королю, чтобы привлечь внимание к тому, что он говорил. Прочитав эту ложь, Твен сказал, что воспитывался в высших кругах Миссурийского общества и хорошо знает правила приличия. А разговаривая с ее величеством, он оставался в шляпе лишь потому, что она дважды приказала ему надеть шляпу: «Мистер Клеменс, наденьте шляпу, я не позволю, чтобы вы здесь простудились».
Любопытная история произошла и несколько дней спустя, во время его визита к архидиакону Уилберфорсу. Когда Клеменс вошел в гостиную, священник обратился к человеку, с которым вел беседу:
«Мистер Поул, покажите мистеру Клеменсу то, что вы принесли».
Мистер Поул развернул сверток и достал серебряный сосуд причудливой формы, на вид очень древний, украшенный изящной резьбой по зеленому камню. Когда Клеменс, заинтересовавшись, спросил, что это такое, Уилберфорс ответил торжественным голосом: «Это Святой Грааль».
Наверное, мистер Поул всю жизнь мечтал заняться раскопками и найти Святой Грааль. Сначала он боролся с искушением, но когда мечта отняла у него весь покой, он сдался и, конечно же, откопал эту странную, похожую на блюдце, плоскую чашу, которая по всем признакам была очень древней.
И мистер Поул и архидиакон искренне верили, что это был Грааль, и Клеменс никак не мог забыть того ужаса, который охватил его от пребывания в одной комнате с людьми, держащими в руках предмет, который они считали тем самым сосудом, что был доставлен Никодиму ночью более тысячи девятисот лет тому назад, после того как Создатель вселенной взошел на крест во искупление грехов человеческих.
Позднее Клеменс с интересом прочитал, что архидиакон Уилберфорс пригласил множество священников и мирян посмотреть и обсудить реликвию. Побывало там человек пятьдесят, среди них лорды, епископы, американский посол Уитлоу Рид, профессора и министры всех рангов. «Мистера Поула все слушали с большим вниманием, — писала «Нью-Йорк Сан», — но доказать подлинность реликвии ему все же не удалось».
Общество пилигримов давало роскошный банкет в отеле «Савой» в честь Марка Твена. Председательствовал на обеде ныне покойный Августин Биррелл, которого автор этой книги имел удовольствие хорошо знать. Слова приветствия мистера Биррелла заканчивались так:
«Марк Твен — человек, который достоин почитания англичан и американцев. Его творчество поистине сближает нации. Его изумительный юмор рассеивает и разрушает национальные предрассудки. Его правдолюбие и приверженность принципам чести не знают границ. Своим присутствием он сделал мир лучше, и мы рады видеть его здесь. Долгой ему жизни, и да пожнет он богатый урожай сердечной и открытой человеческой любви».
Все выпили стоя. Клеменс встал и произнес замечательную речь, полную изящного юмора. Он рассказывал разные истории про Уильяма Дина Хоуэллса и про других своих друзей, а потом поведал слушателям, как, приехав в Англию, он был потрясен, увидев на всех газетных афишах: «Приезжает Марк Твен: украден приз Эскота».
А на другом обеде, как только он поднялся, чтобы произнести речь, ему преподнесли сверток. Он развернул его и обнаружил там приз Эскота. Держа приз на вытянутой руке, он прочел вслух приложенную записку: «Дорогой дружок! Посылаю тебе на хранение приз, пока не стихнет шумиха. Меня могут заподозрить, а тебя — вряд ли, потому что вид у тебя вполне невинный. Как только все утихнет, добычу разделим по-честному. Твой старый дружок Билл Сайкс».
Двадцать шестое июня 1907 года было замечательным днем: Клеменс, вместе с Артуром, принцем Коннаутским, премьер-министром Кэмпбеллом-Баннерманом, послом Уитлоу Ридом, Огюстом Роденом, Сен-Сансом и Редьярдом Киплингом, получал свою почетную степень. Процессию кандидатов, одетых в мантии, вел из колледжа Магдалины к знаменитому Шелдонскому театру сам ректор, лорд Керзон. Сначала присуждались титулы докторов права. Писателя аудитория не прерывала, но когда вышел Уитлоу Рид, раздался возглас: «А где же ваше звездное знамя?» Зал не умолкал до тех пор, пока не представили генерала Бута, «яростного защитника отбросов общества, генерала Армии Спасения», и тогда все разразились бурными аплодисментами.
По свидетельству «Дейли Ньюс», этот ураган превратился в сущее безумие, когда для вручения премии был вызван Марк Твен, в красно-серой мантии. Студенты в восторге кричали: «А вы привезли с собой свою скачущую лягушку?», «А где приз Эскота?», «Где остальные простаки?» На какое-то время поднялся такой чудовищный шум, что казалось, представить Марка будет просто невозможно, но наконец лорд Керзон, вынужденный кричать изо всех сил, смог несколько утихомирить толпу и, вручая диплом, сказал тихонько Твену:
«Милейший очаровательный господин, нет в мире уголка, который не был бы покорен вашим юмором».
Все вновь испеченные почетные доктора Оксфордского университета были приглашены на обед к лорду Керзону в Ол-Соулз. Когда они вышли из театра и направились к Ол-Соулз, улицы были запружены людьми, которые, тут же узнав Марка Твена, образовали вокруг него веселый почетный караул и сопровождали его до самых ворот колледжа.
В этот день на приеме в парке колледжа св. Иоанна гости, казалось, были поглощены одной идеей: удостоиться знакомства с Марком Твеном.
Дом в Оксфорде, где остановился Клеменс, бесконечно осаждался мужчинами, женщинами и детьми, которые мечтали хоть мельком взглянуть на великого юмориста. Хозяин Клеменса дал обед, и ресторатор оделся официантом, чтобы иметь честь обслужить Марка Твена. Потом он сказал, что это был самый счастливый момент в его жизни — и это несмотря на то, что он жил в Оксфорде, где приезжие знаменитости были далеко не редкостью.
Клеменс был чрезвычайно тронут таким поклонением и отправился на кухню поговорить с этим человеком. Потом он рассказывал, что человек этот «знал раз в пятнадцать — двадцать больше о его книгах, чем он сам».
Когда Марк Твен наблюдал за оксфордской церемонией, сидя в ложе с Редьярдом Киплингом и лордом Керзоном, кто-то передал сложенный листок бумаги, на котором было написано: «Неправда». Твен развернул листок и прочел киплинговские строчки:
«О, Запад есть Запад, Восток есть Восток,
и с места Твен не сойдет»1.
Из всех лондонских обедов Твену больше всего понравился прием в редакции «Панча». Знаменитый журнал уже подарил ему карикатуру Бернарда Партриджа размером во всю страницу. На карикатуре был изображен добрый гений журнала мистер Панч в роли председателя, который преподносил писателю стакан пунша и приветствовал его такими словами: «Сэр, почту за честь выпить за ваше здоровье. Долгой вам жизни — и счастья — и вечной молодости».
На этом праздничном событии присутствовали редактор «Панча» Эгню, Линли Сэмборн, Фрэнсис Бернард, Генри Люси и другие члены редакционной коллегии. Обед проходил в исторической гостиной на Бувери-стрит, 10, где частенько сидели Теккерей, Дуглас Джерролд, Огастес Сала и многие другие знаменитости, сотрудничавшие с известным журналом. Марк Твен был первым иностранным гостем знаменитого журнала за пятьдесят лет! Во время обеда писателя ожидал приятный сюрприз: Джой Эгню, маленькая дочь редактора, подарила ему оригинал рисунка Партриджа.
В Ливерпуль он приехал с Т.-П. О'Коннором в личной карете принца Уэльского, которую взяли взаймы по этому случаю, с тем чтобы быть принятым в качестве особо почетного гостя на приеме у лорд-мэра в Ливерпуле. Твена так усердно развлекали, что он не смог из-за усталости присутствовать на самом обеде, но успел появиться как раз в тот момент, когда ему нужно было произносить ответный тост. Т.-П. О'Коннор перед самой смертью рассказал автору этой книги, что на ливерпульском банкете Твен выступил с одной из своих самых блестящих речей, и тот, кто слышал его в тот день, никогда не забудет его описание величественной «Бегумы из Бенгалии», вышедшей из Кантона и уже сто сорок два дня находившейся в море, с парусами, уходящими в самое небо, палубами и реями, кишащими матросами, ее ушедшего в воду по самую ватерлинию корпуса с ценным грузом редчайших пряностей, насыщающим ветры благоприятными ароматами Востока... Марк Твен сказал, что под обрушившимся каскадом комплиментов англичан он почувствовал себя подобным величественной «Бегуме». Но в менее радужные моменты он понимал, что скорее смахивал на «Мэри-Энн», четырнадцать часов назад вышедшую из Бостона с пустячным грузом на борту.
Перед отъездом из Лондона Клеменс посетил премьер-министра. Лорд Понсонби пишет: «В 1907 году, когда я был личным секретарем сэра Генри Кэмпбелл-Баннермана, премьер-министра, Марк Твен приехал в палату общин, чтобы нанести визит сэру Генри. Его проводили в мой кабинет, чтобы он подождал, пока премьер-министр освободится. Я извинился, что заставил его ждать, и выразил уверенность в том, что он представляет себе, какое количество посетителей у премьер-министра. Марк Твен выразил готовность уйти, но я сказал, что сэр Генри, который был с ним знаком, очень ждет этой встречи. На что Марк Твен заметил: «Наверное, так и есть, ведь у меня нет никаких корыстных побуждений».
Когда наконец его проводили в кабинет премьер-министра, до меня донесся такой смех, что сразу стало ясно — они от души наслаждаются обществом друг друга».
Когда Марку хотелось как следует отдохнуть, он предпочитал уезжать на Бермуды — место, которое он впервые посетил в семидесятые годы. За всю свою жизнь он побывал в этом чудесном уголке мира раз десять. Во время его первого визита в холле отеля «Гамильтон» к нему подошел его знакомый и спросил: «Ну, как вам здесь нравится? Как отдыхается?» Твен ответил: «Нравятся здесь чаевые — коридорным, а отдыхается лучше всех самому владельцу гостиницы».
Разнообразие рыбы в водах, окружающих Бермуды, потрясло Клеменса. Однажды во время отлива он увидел крысоловку, полную рыбы.
«Ну, надо же! — воскликнул он. — Здесь столько рыбы, что даже в крысоловку попадают только эти несчастные существа!»
Автору этой книги рассказали на Бермудах о том, как Марк Твен делал покупки. Директор универсального магазина «Гамильтон» рассказал, что, когда Марк Твен только входил в магазин, продавщицы буквально слетались к нему, наперебой предлагая свои услуги. Это крайне раздражало Клеменса, и он заявил однажды, что впредь хочет делать покупки как ему удобнее. Выглядело это так: он подходил к одному прилавку магазина и все, что хотел купить, складывал горой в проходе, потом — к другому, потом — к третьему. Выбегая из магазина, он бросал через плечо: «Все, что там свалено, пришлите мне домой».
После своей первой поездки на Бермуды Клеменс всегда останавливался там в семье Алленов. Мистер Аллен рассказывал автору книги, что Клеменс держал у себя в комнате двадцать или тридцать набитых трубок, чтобы не отрываться во время работы, а просто курить их одну за другой.
Всегда крайне щепетильно относящийся к бритью, Клеменс каждое утро принимал цирюльника, и тот, будучи не в состоянии разглядеть Клеменса за табачным дымом, был вынужден кричать и звать его. Потом приходилось открывать окна: в густом дыму лезвие могло бы легко отхватить кусочек носа или уха писателя.
Мистер Аллен рассказывал, что каждый вечер он с трудом заставлял Клеменса ложиться спать. Писатель бодрствовал до самого рассвета. Он следовал собственному совету: «Не ложись спать ровно столько, сколько тебе позволяют». И так как он рано вставал, мистер Аллен боялся, что недосыпанием писатель погубит свое здоровье.
На Бермудах писателю довелось услышать самую оригинальную характеристику своей персоны, которую он когда-либо получал в жизни. Его увидела маленькая девочка, когда он шел по улице с длинными белоснежными волосами и в белом костюме, причем брюки сидели на нем таким мешком, что уже походили на юбку. Она повернулась к своей маме и спросила: «Мама, а что это за тетя-дядя идет мимо дома?»
Когда Марк Твен жил в Бэй-Хаусе, — так называли дом мистера Аллена, — все пароходы, проезжая мыс, на котором был расположен дом, давали гудок, потому что Марка Твена знали все капитаны.
Вполне понятно, что дети на острове буквально сходили от него с ума. Он часами рассказывал им увлекательные истории и объединил их в сообщество под названием «Клуб Морского Ангела». Главным условием вступления было рассказывать истории — и до тех пор, пока дети не уставали.
Друг Клеменса Уильям Дин Хоуэллс тоже очень любил Бермуды. Он снял там дом и договаривался так, чтобы к его приезду в курятнике было семь кур: каждый день на завтрак он неизменно поедал четыре свежих яйца.
В одно из своих посещений Бэй-Хауса Клеменс написал свой знаменитый «Поворотный пункт моей жизни» — короткий рассказ, лучше которого, по мнению Хоуэллса, Твен так ничего и не написал.
Почувствовав, что на Нижней Пятой авеню стало слишком шумно, Клеменс отправился искать другой дом. На Западной Десятой улице, 14, он нашел дом, который ему очень понравился, и сказал, что берет его. Когда на следующий день к нему пришел агент по продаже недвижимости, чтобы подписать документы на аренду, он обнаружил, что будущий квартирант исчез из гостиницы, не оставив адреса. Друг Клеменса, Фрэнк Н. Даблдей, который свел его с агентом, тоже был озадачен. Наконец, его осенила прекрасная мысль отправиться на Западную Десятую. Ну и, конечно, он увидел там семейство Клеменсов, которые, поселившись, даже не удосужились известить об этом агента! Клеменс сказал устроителю своих дел, что это чиновник не учел необходимости известить агента.
— Ну, как же, мистер Клеменс, — воскликнул агент, — разве вы не знаете, что, не подписав аренду, въезжать в дом нельзя?»
— Так ведь я уже въехал, — последовал ответ. — Не так ли? Давайте вашу несчастную аренду, и я ее подпишу.
Это новое жилище вскоре превратилось в Мекку для любопытных. Некоторые поклонники, по вполне объяснимому недоразумению, отправлялись на Западную Четырнадцатую вместо Западной Десятой, 14. Хозяйка дома доложила в полицию, что по соседству проживает мужчина под двумя именами. Он зовет себя Маркус Твен, но у нее есть все основания полагать, что настоящее его имя — Клеменс. Полицейскому офицеру, поклоннику Марка Твена, удалось ее убедить, что литературный псевдоним не является преступлением.
Когда Твен узнал об этом, он был очень рад:
«Слава Богу, что в Нью-Йорке есть хотя бы одна женщина, которая не знает, кто я такой».
Клеменс всегда очень любил читать и писать в постели, и с годами эта привычка укрепилась. Если к нему до двух часов дня заходили друзья, они неизменно заставали его в кровати, устланной страницами рукописи. Часто он диктовал полулежа.
Некоторые рассказы очень нравились Клеменсу, пока он их писал, но по размышлении он приходил к выводу, что печатать их не стоит. В одном описывался сон, в котором он оказался в одном поезде с евангелистом Сэмом Джонсом и архиепископом Кентерберийским. По пути Клеменс обнаруживает, что они с епископом едут не туда, и, когда прелат отворачивается, меняет билеты с самыми невероятными последствиями. Автор книги прочел эту рукопись и всегда сожалел, что Твена отговорили ее опубликовать.
С годами сильное пристрастие Клеменса к любимой игре в бильярд возрастало. Однажды, приехав в двенадцать ночи с празднования своего семидесятитрехлетия, он предложил своему другу сыграть короткую партию, и они так заигрались, что опомнились лишь от грохота бидонов молочника, когда увидели, что было уже около пяти утра. Но и тогда Марк очень не хотел отпускать своего друга.
Пока Клеменс был занят на обедах в Нью-Йорк-Сити, где он постоянно председательствовал и выступал с речами, в Реддинге, штат Коннектикут, продолжалось строительство его нового дома под компетентным оком очень талантливого архитектора Джона Хоуэллса, сына Уильяма Дина Хоуэллса. Клеменс сказал своей дочери Кларе, что он не желает видеть дом, пока он не будет окончательно построен и полностью готов для того, чтобы в него можно было въезжать, и еще — пока там не будут играть котята — Клеменс всегда утверждал, что жилище становится домом, когда там живут котята!
На 10 июня 1908 года ожидался приезд Клеменса в Реддинг на дневном нью-йоркском поезде. Новость распространилась с молниеносной быстротой, и все жители округи выехали в экипажах, повозках и автомобилях (которые тогда назывались «газовые кабриолеты»), украшенных летними цветами. Экспресс остановился специально для того, чтобы высадить Марка Твена с его пожитками у нового дома.
Друзья Твена, приехавшие из Нью-Йорка, устроили ему в тот вечер грандиозное новоселье. Дэниел Картер Бэрд, который жил неподалеку, рассказывал, как он со своим другом, профессором Лаунсбери, будучи одеты совсем не по-праздничному, для пущего веселья пускали с улицы фейерверки. Они совершенно не собирались идти на прием, но Твен их выследил, привел к себе и заставил сесть за стол, за которым сидели дамы и господа в вечерних нарядах. Твен и его гости веселились и добродушно подтрунивали над растерянностью Бэрда и Лаунсбери.
В доме, естественно, была превосходная бильярдная, и когда несколько позже Клеменс исчез и его нигде не могли найти, Бэрд прозорливо заглянул в бильярдную, где и обнаружил Клеменса, соблазнившего на игру целую компанию своих дружков.
Сначала дом называли «Простаки у себя дома», но после одной суровой снежной и ветреной зимы Клеменс переименовал его в Стормфилд2. Погода в Новой Англии, которой он посвятил когда-то свое знаменитое эссе, оправдывала это наименование! У автора есть открытка с фотографией этого дома, которую Твен подарил отцу, «доктору Джиму»; на ней зачеркнуто «Простаки у себя дома» и написано: Стормфилд.
В этом же 1908 году он отправился в Портсмут, Нью-Гемпшир, на открытие памятника своему другу Томасу Бейли Олдричу, который умер за год перед тем. Писатель вспомнил, как, задумав «Тома Сойера», он узнал, что Олдрич уже начал писать книгу о своем детстве, которая потом вышла под названием «История непослушного мальчика». Это заставило Твена подумать о том, чтобы вовсе оставить свой замысел, поскольку, с присущей ему скромностью, он решил, что Олдрич выполнит свою задачу намного лучше. Олдрич — и это сделало ему честь на века — сказал Клеменсу, что все это ужасная глупость и что парню из Миссури не пристало ссориться с парнем из Новой Англии.
Стоял очень жаркий день. Закончив свою речь, Твен сошел со сцены и вытер пот со лба. Рядом стоящему приятелю он заметил: «Бедный Том!» — голос его был проникнут сочувствием. «Бедный Том! Надеюсь... ему... сейчас не так жарко... как мне...»
Помимо бильярда Клеменс очень любил карточную игру «мокрая курица». В Стормфилде был неписаный закон: все гости должны играть или в карты, или на бильярде. Если кто-то открыто выражал презрение к такому приятному и благочестивому времяпрепровождению, шансов на второе посещение Стормфилда у него не оставалось.
Однажды в Стормфилд заявились незваные гости — два грабителя, которых после долгой погони захватили шериф и профессор Лаунсбери. Когда Клод — дворецкий — выстрелил в них, Клеменс проснулся и тут же заснул опять, потому что он решил, что Клара со своими друзьями открывает шампанское!
Дэн Бэрд рассказывал автору книги, что на следующее утро Клеменса привезли в местную тюрьму, чтобы он поговорил с грабителями. Это была маленькая тесная комната в полуразрушенном строении. В одном углу комнаты за деревянным столом сидели офицеры, а напротив на скамье в наручниках сидели заключенные. Вошел Марк в своем неизменном белом фланелевом костюме и остановился около двух молодых грабителей. По словам Бэрда, он сказал:
«Так вот кто приходил ночью ко мне домой и забыл отметиться в книге для гостей!»
Хотя до прихода Клеменса грабители находились в довольно мрачном настроении и разговаривали со всеми сквозь зубы, но с писателем они говорили весьма уважительно и смеялись его шуткам. Клеменс продолжил свою назидательную речь, которая закончилась следующим образом: «Знаете ли вы, к чему катитесь? Отсюда вас отправят в тюрьму Бриджпорт, а дальше вы очнетесь уже в федеральном сенате. Никаких перспектив на будущее у вас больше нет».
Больше всего радости Клеменсу доставила своим визитом в Стормфилд Лора Хокинс (прототип Бекки Тэтчер), а теперь миссис Фрейзер, уже бабушка, которая проделала немалый путь из Ганнибала, чтобы повидаться с ухажером из своего детства. Двое пожилых людей великолепно провели время вдвоем, перебирая все истории благословенных детских лет, проведенных на берегах Миссисипи. Перед отъездом Клеменс подарил миссис Фрейзер свою фотографию с надписью: «Лоре Хокинс-Фрейзер с любовью от самого первого возлюбленного. Марк Твен, Окт. 14, 1908».
Еще одним желанным гостем была Елена Келлер, чьими замечательными успехами Марк всегда искренне восхищался. Об этой удивительной дружбе мисс Келлер писала: «Я познакомилась с Марком Твеном в доме Лоренса Хаттона, когда мне было четырнадцать лет, и с тех пор до самой его смерти мы были друзьями. За те несколько дней, что я провела в тиши Стормфилда, я испытала особую к нему близость. Мы с ним беседовали, сидя у камина, гуляли вокруг дома под укрытыми снегом кедрами — и часто мне удавалось увидеть на ощупь то незабываемое и неуловимое выражение его лица, когда он — я знала это — не смеялся, но был исполнен нежности».
«Марк Твен, — продолжает в письме к автору книги Елена Келлер, — был сама трепетность. В каждом его жесте был блеск, изящество и достоинство. Он приводил меня в восторг, — а восторг — это одно из самых утонченных чувств, которое мы можем испытывать по отношению к другому. Больше тридцати лет я все еще нахожусь под обаянием его личности. Всякий раз, когда я встречаю его имя, меня охватывает дрожь предчувствия. Пальцы сами бегут по строчкам, в нетерпении прочитать о нем что бы то ни было».
«Самое простое событие в соприкосновении с его воображением, словно звезда, наполненная светом, обретало смысл. Жизнь и все сущее интересовало его чрезвычайно. Он познавал мой мир, лишенный света, с тем же рвением, с которым взялся бы изучать Марс. Слепота разжигала его любознательность. Он обращался со мной не как с калекой, а как с женщиной с физическим недостатком, которая ищет возможных путей обойти неодолимые трудности. В этой уникальной естественности по отношению к тем, кто отличается от других какими-то внешними особенностями, была высшая чуткость».
Поздней осенью 1909 года Клеменс отправился на Бермуды. Это была его последняя поездка. Незадолго до отъезда, 16 октября 1909 года, он отпраздновал в Сторм-филде свадьбу своей дочери Клары, которую он отдал замуж за пианиста Осипа Габриловича. В это последнее свое пребывание на Бермудах он опасался, что вскоре на его остров обрушатся три проклятья: железная дорога, телеграф и газеты.
Но красота, столь блистательно описанная им однажды — «прохладных рощ, цветущих садов, коралловых пещер, изумительных морских далей», — больше не чаровала: у него была тяжелая форма стенокардии. И все же прекрасные путешествия по острову, знаменитому своими красотами, возымели свое исцеляющее действие.
Он вернулся прямо к Рождеству, чтобы побыть со своей дочерью Джин, которая осталась одна, потому что Клара уехала в Европу в свадебное путешествие. Вернулся, чтобы пережить чудовищную трагедию: принимая ванну, Джин умерла от апоплексического удара. С неожиданной смертью милого создания было связано грустное обстоятельство — в ночь, когда случилось роковое несчастье, Джин приготовила всей семье и слугам рождественские подарки и украсила рождественскую елку, но не до конца. Она никого не забыла. Помня о неизменном интересе отца к географии — одной из самых увлекательных областей знания, — она приготовила ему великолепный большой глобус, о котором он мечтал.
Когда они в последний раз ужинали вместе, раздался телефонный звонок, и репортер спросил, как здоровье Твена, поскольку кругом ходят слухи, что он умер. И вот за несколько часов до собственной смерти Джин выполнила свое последнее секретарское поручение, отправив в Ассошиэйтед Пресс по телефону следующее послание: «Узнал, что газеты пишут о моей смерти. Эти слухи слегка преувеличены. Я просто не могу сейчас себе этого позволить. Веду себя замечательно. Поздравляю всех с Рождеством». И подпись: «Марк Твен».
Клеменс был слишком слаб, чтобы сопровождать тело Джин в Элмайру, он смотрел, как похоронный кортеж покидал Стормфилд, а его друг Альберт Биглоу Пейн играл на органе любимую вещь Джин — «Экспромт» Шуберта. Еще он попросил Пейна сыграть в память о Сузи «Интермеццо» и «Ларго» Генделя в память о миссис Клеменс.
За несколько последующих дней он написал свое замечательное эссе «Смерть Джин», чтобы этим хоть как-то облегчить душу. Это было последнее произведение, вышедшее из-под его пера. Четвертого января он вновь собрался на Бермудские острова и отправился на вокзал в старой карете, которая служила семье с 1870 года, когда Сэм женился на Оливии — сорок с лишним лет.
На какое-то время под благотворными южными ветрами здоровье его улучшилось, и он даже попросил своего друга Пейна прислать ему большой словарь, «который лежит на столике у кровати». Но потом ему стало хуже, и Аллены написали Пейну, что разумнее приехать и забрать Клеменса домой. Мистер Аллен сделал все возможное, чтобы помочь больному, и даже провел электрический звонок из комнаты Клеменса к себе, чтобы тот мог позвать на помощь.
На пути домой ему стало очень трудно дышать, и Пейн был вынужден делать ему подкожные инъекции, которые Твен шутливо называл «подкорковые вливания», и все умолял Пейна простить его за то, что он так немилосердно долго умирает. Позже он смеялся, что после бурной общественной жизни превратился в мишень для лекарств.
Как только он приехал домой, здоровье его резко ухудшилось, но когда наступали просветления, он читал понемногу своих давних любимцев — Светония и Карлейля. В другой раз он попросил Клару прийти и спеть ему несколько старинных шотландских песен, которые всегда доставляли ему большое удовольствие.
Перед самой смертью Клеменс потерял голос, и ему приходилось свои простые просьбы писать на клочках бумаги. Последняя записка была с просьбой принести ему очки и стакан воды.
В течение многих лет Клеменс предсказывал, что, поскольку он пришел в мир вместе с кометой Галлея, уйдет он тоже вместе с ней. Она появилась в ноябре 1835 года, в месяце, когда он родился, а следующее ее появление пришлось на 20 апреля 1910. На следующий день, 21 апреля, Сэмюел Ленгхорн Клеменс умер.
«До свидания» — были последние слова, которые он сказал, вернее, прошептал собравшимся у кровати докторам и своей семье. Он оставил этот мир спокойно и безмятежно в половине шестого вечера.
Похороны состоялись в Пресвитерианской церкви на Пятой авеню. Уместно вспомнить то, что доктор Генри ван Дайк, совершавший похоронный обряд, писал о верованиях Твена автору этой книги:
«Никто не может судить о вере другого. Это глубоко личное, интимное дело, ведомое только Господу Богу. Иногда даже сам человек не может определить и описать свою веру. Он не говорит о ней. А она хранит его. Мы знаем о ней по делам человеческим. Милостивый, справедливый и скромно ступающий перед Господом, которого он не может достигнуть, им принят будет».
«Таким был Марк Твен. Его честность, преданность, душевная доброта к ближнему были плодами его веры — я бы даже сказал, веры истинно христианской. Любой, кто слышал, с каким почтением он говорил о простой вере своей любимой жены (а со мной он говорил об этом довольно часто), мог понять, что этот человек не был безразличен к религии. Его чувство юмора позволяло ему тонко улавливать извращения и искажения религии. Их он высмеивал, почти как Илия высмеивал жрецов Ваала (III Царств, 18). Быть может, временами азарт толкал его на крайности. Но я никогда не слышал, чтобы о чистой, простой христианской вере он говорил без возвышенного почтения».
«Говорить, что «Марк Твен жил и умер атеистом» (а на такое утверждение мог бы осмелиться какой-нибудь журнальный борзописец), означает грубо исказить духовный мир и нравственную природу этого человека. Он настолько тонко чувствовал «таинство святости», что отрицать существование Бога показалось бы ему верхом сумасбродства».
Дань уважения писателю воздал весь американский народ и весь мир. Его смерть, казалось, была глубоко личной утратой и для мальчика из маленькой провинциальной школы, и для обитателя Белого дома, Уильяма Говарда Тафта, который перед самой своей смертью написал автору:
«Воздавать похвалы Марку Твену все равно что белить березы, но все же, по моему твердому убеждению, он был величайшим писателем своего времени. Мне он подарил больше счастья и радости, чем любой другой писатель. Перед ним я в неоплатном долгу».
О притягательной силе личности Марка Твена можно судить по письмам, которые были присланы автору. Джон Голсуорси пишет:
«Я поистине убежден, что из всех книг, которые я читал, чарующая эпопея юношеской жизни «Том Сойер» и «Гекльберри Финн» доставила мне самое совершенное наслаждение. Все мое детство эти книги были для меня неиссякаемым источником живительной силы и остались таковыми по сей день. Благодаря этим его произведениям и многим другим я верно храню нежную память о Марке Твене».
Мередит Николсон, романист и дипломат:
«Отдавая дань справедливости, надо сказать, что по крайней мере три американца — Франклин, Линкольн и Марк Твен — были поистине «возрождением» новой земли. Ни одна другая страна не могла бы произвести их на свет. Впервые я увидел Марка Твена, когда он ездил по стране с чтением своих произведений вместе с Джорджем В. Кейблом. В те годы мы считали его юмористом, гением веселья, радости и смеха, не зная, что уже при жизни он будет признан философом, гуманистом и мудрецом, писателем, которому подвластны все жанры литературы.
Если Миссисипи была его университетом, то дальнейшее образование, благодаря его неустанной любознательности и ненасытному интересу ко всем областям знания, он получил, путешествуя по всему свету. Немаловажным фактом его жизни был глубокий интерес к постоянно меняющейся обстановке на арене политических действий. В самом широком смысле он был демократом, глубоко симпатизирующим всем здравым действиям, предпринимаемым во имя создания честного правительства и достижения социального благоденствия. Не имея предшественников, он оказался лишенным и последователей: он остается единственным среди бессмертных мира сего».
Знаменитый историк Джордж Маколей Тревельян: «Марк Твен сделал больше, чем кто бы то ни было, чтобы простые люди Англии поняли простых людей Америки. Уже одно это явилось огромным делом, которое, кстати, он сделал безо всякого труда. Никогда не забуду, как в детстве я читал «Гекльберри Финна». Для меня, англичанина, это был совершенно новый мир, но при этом такой милый, близкий, понятный, хоть и немного странный. Для меня, как и для тысяч других английских мальчиков, этим тогда и исчерпывалось знание Америки».
Энтони Хоуп, автор «Затворника Зенды»:
«Я рад присоединиться к тем, кто хочет отдать дань уважения Марку Твену. Думаю, что в Англии он столь же любим, как и в Америке. Его юмор и демократизм так притягательны, что разрушают границы географические и национальные — не теряя при этом неповторимого американского духа».
Примечания
Американский литературовед и литератор С. Клеменс является автором целого ряда биографий писателей и общественных деятелей США и Англии. Несмотря на то что в год смерти Твена Сирилу Клеменсу исполнилось всего 8 лет, он почти всю свою жизнь впоследствии посвятил изучению творчества своего знаменитого кузена, став президентом Международного твеновского общества. С. Клеменсу принадлежат несколько монографий о Твене. Книга, отрывки из которой включены в данный сборник, впервые была опубликована в 1939 году и почти сразу же вышла вторым, дополненным и исправленным изданием. Перевод сделан по тексту второго издания: Clemens Cyril. My cousin Mark Twain. With introduction by Booth Tarkington. 2 ed., Philadelphia, 1939, pp. 123—157.
...праздновался на роскошном банкете у Дель Монико, — Речь идет о дорогом нью-йоркском ресторане, владельцем которого был швейцарец Лоренцо Дель Монико.
Роль Питера Пэна, кажется, исполняла Мод Адамс. — Эту роль Мод Адамс сыграла впервые в 1906 году.
...отрывки из «Гайаваты» и «Видения сэра Лонфола»... — Речь идет о поэмах «Песнь о Гайавате» (1855) Г.-У. Лонгфелло и «Видение сэра Лонфола» (1848) Дж.-Р. Лоуэлла.
Взгляните хотя бы на «Путь паломника»... — Речь идет о популярном в странах английского языка в XVIII—XIX веках аллегорическом повествовании Джона Беньяна «Путь паломника» (1678).
Простите, мистер Клеменс, почему вы надписали книгу на обложке, да еще сзади? — В целом довольно точно пересказывая содержание письма Б. Шоу о его встречах с Марком Твеном (см. с. 332), автор привносит от себя отдельные детали, рассчитанные на усиление комического эффекта.
...который они считали тем самым сосудом, что был доставлен Никодиму ночью... — Имеется в виду средневековая легенда о чаше Грааль — священном сосуде с кровью Христа, хранить который было поручено иудейскому военачальнику Никодиму, тайно приходившему слушать учение Спасителя.
«...украден приз Эскота». — Речь идет о переходящем призе — золотом кубке, разыгрывающемся ежегодно в июне месяце в течение 4 дней на ипподроме Эскот-Хит (в 48 км от Лондона). Похищение этого кубка действительно совпало по времени с прибытием Твена в Англию.
«Твой старый дружок, Билл Сайкс». — Имеется в виду персонаж романа Ч. Диккенса «Оливер Твист» — дерзкий грабитель и убийца.
1. Обыгрывается совпадение фамилии Твена с устаревшей формой английского двойственного числа «twain». (Примеч. перев.)
2. Название усадьбы по-английски означает «штормовая зона».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
