Возвращение в невидимое
До приезда Осипа и Клары Габрилович (апрель, 16) оставалось еще два дня. Эти дни Клеменс был довольно весел и спокоен, хотя состояние его здоровья не улучшалось. Теперь, когда острая боль прошла, врачи отменили морфий. Но больной жаждал его, и однажды, когда я вошел, сказал сокрушенно: «Меня больше не будут колоть».
В воскресенье утром приехала Клара. Он был бодр и даже говорил оживленно. Насколько помнится, в разговорах он не касался своего состояния, предпочитая размышлять о планах на лето. Судя по всему, он не предполагал тогда, что конец так близок, но спустя сутки для всех стало очевидным: дни его сочтены. Дыхание сделалось затрудненным, хотя это, казалось, не причиняло ему особенного беспокойства. Говорил он также с трудом. Последнюю продолжительную беседу он вел, по-моему, с доктором Холси вечером 17 апреля, в день приезда Клары. Перед этим ему дали легкое снотворное, и он сказал, что хочет усыпить себя разговором. Он вспомнил свою излюбленную тему — раздвоение личности и обсуждал различные примеры, проносившиеся в его сознании, — разнообразные проявления Джекиля и Хайда в литературе и жизни. Во время разговора он несколько раз погружался в дремоту и наконец сказал: «Какая странная болезнь. Не хочется ни читать, ни слушать чтение, ни говорить, ни наслаждаться каким-либо из обычных больничных времяпрепровождений. Что же это за странная болезнь? А ведь есть такие приятные болезни — читай, кури, только лежи спокойно».
А чуть позже он добавил: «Это ни на что не похоже — стройное мышление, и вдруг пустота. Протягиваешь руку за книгой или газетой, которую только что увлеченно читал, а ее нет, и даже тени ее не осталось». Он сильно закашлялся, а потом заметил: «Если ты шутишь с кашлем, то кашель быстро одерживает верх и уже сам шутит с тобой. Таково мое мнение — мнение человека, прожившего 74 года».
Сведения о состоянии его здоровья широко публиковались, и это вызвало целый поток писем, но больной уже не мог их видеть. О некоторых мы сообщали ему. Временами он понемногу читал. Светоний и Карлейль лежали подле него, и, в зависимости от настроения, он брал то одну, то другую книгу и прочитывал из них абзац или страницу. Порой, когда я видел его таким — по-прежнему румяным и ясноглазым, я говорил себе: «Это не правда. Он не умрет». Во вторник, 19-го, он попросил меня позвать Клару, чтобы она спела. Это была нелегкая задача, но она тем не менее нашла в себе силы исполнить несколько шотландских песен, которые Марк Твен так любил. Он казался довольным и умиротворенным. Когда она уходила, он попрощался, сказав, что может с ней больше не увидеться.
Но он протянул и следующий, и еще один день. В среду он начал заговариваться, и речь становилась все менее и менее внятной, но порой сознание возвращалось, тогда он был вполне бодрым и страдания, по-видимому, отступали.
Тогда мы не знали об этом, но в ту ночь на небосклоне появилась загадочная предвестница1 его рождения, которую он с нетерпением ждал.
В четверг утром (21-го) его рассудок был абсолютно ясен, и сиделка сообщила, что он почитал одну из книг, лежавших на постели, — Светония или один из томов Карлейля. Еще до полудня он передал через Клару, что хотел бы меня видеть, и, когда я вошел, заговорил о двух неоконченных рукописях, которые просил «выбросить», как он кратко сформулировал, потому что слов для изъяснения у него оставалось не много. Я заверил его, что позабочусь о них, и он сжал мою руку. Это были его последние слова мне. Один-два раза за утро он попытался написать какую-то просьбу, которую не мог выразить понятными словами. И один раз он говорил с Габриловичем, который, как сказал Клеменс, понимал его лучше других. Большую часть времени он находился в полудреме.
Чуть позже полудня, когда с ним была Клара, он приподнялся и взял ее за руку, казалось, ему не так тяжело говорить. «До свидания», — сказал он (доктор Куинтард, который стоял рядом, считает, что он добавил: «Если увидимся», но слова были едва различимы). Некоторое время он смотрел на нее молча, затем погрузился в дремоту, перешедшую в глубокое забытье, и больше уже не замечал нас.
В этот тихий весенний день пульс жизни бился все слабее. Было половина седьмого, и солнце уже опустилось точно на линию горизонта, когда доктор Куинтард заметил, что его дыхание, ставшее едва различимым, прервалось. Ничто не говорило о какой-либо борьбе. Благородная голова слегка повернулась, судорожный вздох, и дыхание, не прерывавшееся 74 беспокойных года, замерло навсегда.
Он перешел в состояние, которому так давно завидовал. Говоря словами одной из его последних заметок: «Он достиг величия смерти — единственного земного величия, которое естественно, — единственного безопасного. Всякое другое — ловушка, грозящая унижением.
Смерть — единственное вечное, что одинаково ко всем; чье сочувствие, и чье спокойствие, и чье утешение — для всех: для честных и бесчестных, для богатых и бедных, для любимых и нелюбимых».
Последний долг
Не часто бывает, чтобы скорбел весь мир. Своего героя часто оплакивали нации и народы, но, наверное, никогда раньше мир не был так един в своей беспредельной скорби по умершему.
Один из его афоризмов гласил: «Надо стремиться прожить так, чтобы, когда ты умрешь, плакал даже владелец похоронного бюро». Именно так и прожил Марк Твен.
Ни один человек не был так дорог сердцам людей всего мира, и не надо даже пытаться объяснять — почему. Достаточно сказать, что он был безгранично человечен, и это вызывало отклик любого другого человеческого сердца, кому бы оно ни принадлежало. Из самых отдаленных уголков планеты слетались телеграммы соболезнования; весь христианский мир на своих печатных страницах щедро воздавал ему должное; церковные кафедры забыли о его богохульстве и пели ему хвалу.
Ни один умерший монарх не удостаивался таких почестей. Приводить конкретные примеры или детализировать означало бы приуменьшать эту дань всеобщей скорби.
Мы перевезли его в Нью-Йорк, в Брик-черч; доктор Генри ван Дайк сказал несколько простых слов, а Джозеф Твичел приехал из Хартфорда и прочел молитву, идущую от сердца, разрываемого двойным горем, так как его жена Хармони находилась при смерти и еще до окончания службы пришла телеграмма, призывавшая его к ее смертному одру.
Марк Твен, одетый в белое, цвет, который он так любил, лежал облеченный торжественностью смерти, а тысячи так любивших его проходили возле него, глядя в знакомое лицо последний раз. Цветы, большая часть которых была прислана почитателями, разложили вокруг гроба, на самом же ложе покоился только лавровый венок, свитый Дэном Бэрдом и его женой из листьев лавра, растущего на Стормфилдском холме. Никогда Марк Твен не был так красив, и все это было впечатляющим зрелищем: тысячи людей, проходившие у гроба, останавливавшиеся на минуту, чтобы печально и задумчиво поглядеть на него, и двигавшиеся дальше. Кого там только не было: бедные и богатые, одни крестились, другие отдавали честь, некоторые задерживались, чтобы рассмотреть его повнимательней, — но никто не посмел взять даже цветка.
Приехал Хоуэллс; в своей книге он вспоминает: «С минуту я вглядывался в знакомые черты, они выражали кротость — свойство, которое я так хорошо в нем знал, чуть-чуть недоумения и величавое молчаливое достоинство... идущее из самых глубин натуры, чья трагическая серьезность взрывалась смехом, за которым неразумные ничего другого не усмотрели».
Ночью мы проводили его в Элмайру, и на следующий день, мрачный дождливый день, пока он лежал в величественной зале, видевшей день его свадьбы, где когда-то, подобно ему, лежали миссис Клеменс и Джин, доктор Истман произносил слова о том мире, куда уходят от нас умершие. А потом под тихий беспрестанный дождь того воскресного полдня мы положили его рядом с родными туда, где он спит спокойно и сейчас, хотя некоторые высказывали пожелание, чтоб он, как Де Сото, покоился в колыбели той великой реки, которая отныне вечно связана с его именем.
Примечания
Публикация представляет собой главу из монографии А.-Б. Пейна — первого биографа М. Твена, служившего личным секретарем писателя в последние годы его жизни. Исследование Пейна основано на богатом фактическом материале и обнаруживает превосходное знание архива М. Твена. В период непосредственного общения с писателем Пейн, несомненно, вел дневниковые записи, обрабатываемые им впоследствии при работе над биографией. Об этом свидетельствует, например, публикуемая глава.
Перевод сделан по тексту первого издания: Paine Albert Bigelow. Mark Twain. A biography: The personal and literary life of Samuel Langhorne Clemens. In 4 vols., vol. 4. 1912, pp. 1575—1580.
...разнообразные проявления Джекиля и Хайда в литературе и жизни. — Речь идет о персонажах фантастического романа Р.-Л. Стивенсона, вернее, об одном герое, существовавшем в двух лицах.
Светоний и Карлейль. — Имеются в виду сочинение древнеримского историка Светония «Жизнь двенадцати цезарей» и книга английского писателя-философа Томаса Карлейля «Французская революция», впервые опубликованная в 1837 году.
1. Комета Галлея в 1835 г. находилась в перигелии 16 ноября, а в 1910 г. — 20 апреля.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
