(Рассказывает Кэти Лири, тридцать лет верой и правдой прослужившая в семье Клеменсов)
Уехал мистер Клеменс на Бермуды, и в доме сразу так пусто стало и мертво, даже мисс Джин и та заскучала. Без мистера Клеменса всем было скучно, такие люди, как он, наполняют жизнь. Но он в тот раз пробыл на Бермудах недолго. Подправил здоровье и к Рождеству надумал вернуться домой. Дело в том, что мисс Клара и мистер Габрилович отгуляли свой медовый месяц, а тут у мистера Габриловича возьми да и случись аппендицит, ему сделали операцию, и он был еще совсем слаб, вот они и уехали в Европу, чтобы он набрался сил в Швейцарии. Так что их тогда дома не было.
Ну и вот, вернулся мистер Клеменс с Бермуд и перед самым почти что Рождеством приехал в Реддинг. А мисс Джин, она там прямо заработалась — чересчур много у нее было дел — и за фермой смотрела, и массу поручений он ей оставил, и секретарские заботы. Я всегда считала, что она перегружает себя, но она, какая ни на есть работа, все делала, себя не щадила. Хотела, бедняжка, наверстать упущенное время, что болела и дома не жила.
Был один забавный случай, вскоре как мистер Клеменс вернулся, — в канун Рождества одна газета напечатала сообщение, что, мол, он тяжело болен и при смерти, а он велел, чтобы мисс Джин позвонила в Нью-Йорк и передала по телефону опровержение. И она позвонила в газету и продиктовала им такой текст: «Вы совершенно напрасно сообщаете о том, что я якобы собрался умирать, у меня и в мыслях ничего такого нет, в моем-то возрасте. Примите поздравления с Рождеством и Новым Годом от Марка Твена», — такие примерно слова.
Мистер Клеменс, уж он так, голубчик, радовался, что вернулся домой, и вот вечером в канун Рождества мисс Джин взялась наряжать большую елку в лоджии, у нее и все подарки были уже завернуты и разложены. Должны были приехать гости из Нью-Йорка, вот она и подготовила всем подарки и нарядную елку, совсем как было при ее матушке. Вот кончили они с мистером Клеменсом возиться с елкой вечером перед Рождеством и в дверях пожелали друг другу доброй ночи. Она тогда была немного простужена, и говорит ему: «Я тебя не поцелую, папа, у меня такой противный насморк». И он поцеловал ее в лоб, а она поцеловала ему руку, и так они простились на ночь.
А с утра пораньше она собиралась отвезти подарки на почту и потому велела Дженни, чтобы завтрак ей принесли очень рано и подали к крыльцу лошадей и чтобы в 7 часов была для нее готова холодная ванна. Мисс Джин всегда спала на веранде и каждое утро принимала холодную ванну. Прибежит с веранды и прямо плюх в воду. Наверно, она и в то утро прыгнула с разбегу в ледяную воду, вот сердечко-то у нее и не выдержало. Дженни видит, уже поздно, а она все из ванны не выходит, и тогда она позвала меня и говорит: «Мисс Джин все в ванной, ты бы к ней зашла, Кэти». Я бегом в ванную, а она лежит там. Я как увидела, у меня прямо сердце захолонуло. Подхватила ее, а у нее головка откинулась эдак-то мне на плечо к самой щеке; и тут я все поняла! Зову Дженни: «Скорее! Иди сюда! Мисс Джин умерла!» Вынули мы ее вдвоем из ванны, положили на банном полотенце тут же на полу, попробовали привести в чувство — но она уже не очнулась. Послали за доктором, да что проку. Все было кончено.
А мистер Клеменс слышал шум, но думал, это мы собираемся ехать на почту, но потом надо было как-то ему сказать, а я совсем без головы, бегу к нему в комнату и не подготовила его нисколько, а прямо так бухнула (потеряла всякое соображение от горя): «О, мистер Клеменс, мистер Клеменс! — кричу. — Мисс Джин умерла!» Сама не понимала, что кричу. Обезумела от горя.
Он выскочил из постели, схватился за голову и прошептал: «О, господи! О, господи!»
Побежали мы с ним в ванную, а он как увидел ее на полу, остановился, стоит, смотрит и тихо так сказал мне: «Какая она красивая, Кэти, видишь? Какая красивая!» Потом долго-долго еще стоял молча, все смотрел и смотрел на нее. А после говорит мне: «Ей теперь хорошо, она с матерью и сестрой, и если бы я мог вернуть ее одним своим словом, я бы этого слова не произнес».
Мисс Джин много болела, и мистер Клеменс все время беспокоился, как он ее оставит одну. Он этого очень боялся и поэтому считал, так оно лучше, что она ушла раньше его.
Приехал доктор, затем мистер Лэнгдон, а вскоре еще миссис Лумис и миссис Метлтон приехали из Нью-Йорка, и собрались мы везти тело Джин в Элмайру. Я обрядила ее в белое атласное платье, в котором она была на Клариной свадьбе. Выпало мне ее обряжать, как раньше — ее бедную мамочку и малютку Сузи. И я заколола ей платье большой брошью, что привез ей с Бермуд к Рождеству мистер Клеменс, да не пришлось ей увидеть подарка. Назавтра уже надо было везти ее в Элмайру. Но мистер Клеменс так плохо себя чувствовал, что не в силах был с ней ехать, и потом, он ведь сказал, что не может больше, это выше его сил, видеть, как кладут в могилу близкого ему человека.
Всю ночь перед похоронами он писал о ней — и даже уже в тот день, что она умерла, писал — и назвал свое сочинение «Смерть Джин». И это было последнее, что вышло из-под его пера. Прекрасно он тогда написал о Джин. Нельзя было читать без слез.
И днем он тоже еще писал, но то и дело спускался вниз в большую музыкальную гостиную, где она лежала, спустится, посидит, поглядит-поглядит на нее и снова к себе наверх тихонько по лестнице поднимется, да и опять за перо.
И большой пес мисс Джин не отходил от ее гроба. Покуда мы ее не вынесли, он все время норовил лечь у ее изголовья. А по временам вдруг вставал, подымался тихо на задние лапы и заглядывал ей в лицо. Стоит кому-нибудь войти, он сразу же ложился, грустный такой, смирный. А уйдут, и он опять с нею один, подымется на задние лапы и тихонечко эдак скулит, да-да! и все в лицо ей заглядывает, мол, что такое? Похоже, ждал, чтоб она с ним заговорила. Любила она его, и он это знал, вот и не мог в толк взять, почему она с ним не разговаривает?
В шесть часов вечера выехали мы в Элмайру. Днем было ужасная метель, когда подъехали похоронные дроги и две-три кареты, снег еще валил густыми белыми хлопьями. Мистер Клеменс попросил мистера Пейна поиграть на «оркестрели» что-нибудь из любимых вещей мисс Джин, пока ее будут выносить. И еще, он сказал, пусть сыграют что-нибудь в память Сузи, а потом еще его любимое «Ларго» Генделя в память миссис Клеменс. Под эту музыку вынесли Джин из дому и зажгли фонари у подъезда, чтобы мистеру Клеменсу было видно, как мы отъезжаем. Он стоял и смотрел сквозь стекло, как мы медленно спускались под гору, смотрел, как в сумерках под снегопадом увозили навсегда мисс Джин, а бедная старая Кэти провожала ее к месту последнего отдохновения.
Я взглянула из заднего оконца кареты, а он стоит, смотрит нам вслед, и белую его голову заливает свет фонарей, и сердце у меня еще больше сжалось от боли.
Кое-как добрались мы к утру в Элмайру и в тот же день похоронили там Джин, положили рядом с матерью и Сузи, и я, как только можно было, тут же поскорее отправилась обратно. Приехала и сразу же побежала к мистеру Клеменсу, а он встал мне навстречу и говорит: «Ах, Кэти, как я рад, что ты вернулась!» Взял мою руку и пожал обеими своими руками, а в глазах слезы и столько горя. Он говорит: «Итак, вы зарыли мою Джин?» «Да, — отвечаю, — мистер Клеменс. Рядом с ее мамочкой».
Видно было, что на душе у него так тяжко, а что я могла ему сказать? У меня и самой душа болела. Нечего нам было сказать друг другу. Тяжелое время. Ужасное время. Так прошло Рождество, прошло для нас навсегда!
Как подумаю о них обо всех — о мистере и миссис Клеменс и о детях — ну, мистер и миссис Клеменс я знала, конечно, что должны когда-нибудь умереть, но мне и в голову не могло прийти, что дети так рано умрут, то есть Сузи и Джин. Я думала, что проживу с ними до самого конца, пока не придет мой час, и они всегда, покуда я живу, будут со мной.
В доме после этого стало так пусто-пусто, мистер Клеменс тогда позвал мистера Пейна с семьей, чтобы не так одиноко было. И мистер Пейн сразу к нему перебрался с женой и детьми, я когда вернулась из Элмайру, они уже все были у нас. Мистеру Клеменсу это пошло на пользу, но мне-то каково — видеть в доме, вместо своих, родных, чужую семью?
Пробыл мистер Клеменс в Реддинге после этого только две недели. Жизнь там стала для него невыносима, он и мисс Кларе в Европу написал, что зато Джин теперь в безопасности, можно за нее больше не беспокоиться. Мисс Кларе и мистеру Габриловичу, понятное дело, телеграфировали о смерти Джин, но мистер Клеменс не хотел, чтобы они приезжали в Америку. Что уж тут можно было поделать? Он решил, что поедет на Бермуды, чтобы немного подправить здоровье. Собрался и уехал, и Клод, дворецкий, вместе с ним. А мистер Пейн остался с нами. В последний вечер приехала в Стормфилд побыть с ним миссис Лумис, и они вместе отправились в Нью-Йорк, и оттуда он на следующий день отплыл на Бермуды. Перед отплытием к нему в отель приезжал мистер Хоуэллс, и я думаю, это мистеру Клеменсу послужило большим утешением, то был последний раз, что они виделись, только они, понятно, тогда этого не могли знать.
Мистер Хоуэллс, мне кажется, любил мистера Клеменса больше всех на свете, один раз он даже сказал, что для него будет честью, когда люди скажут про него, что он рожден в одной стране и дышал одним воздухом с Марком Твеном.
Ну вот, поначалу-то мистер Клеменс вроде как пошел на поправку. Ему нравилось на Бермудах, он писал, что живет хорошо и приятно, а о болезнях не упоминал, и мы думали, что все в порядке. Но к весне он вновь разболелся, и нам стало страшно; а он написал, что хочет вернуться домой. Мы как это прочли, поняли, что ему совсем плохо. Отбили телеграмму мисс Кларе, чтобы возвращалась, а мистер Пейн отправился за ним на Бермуды. Там он нашел мистера Клеменса в гостинице, Клод за ним ухаживал, и еще там были одни его добрые знакомые, мистер и миссис Аллен, они все для него делали и были ему преданы. Мистер Пейн потом рассказывал, что сначала-то он нашел мистера Клеменса вроде бы в хорошем виде, только он отощал и ослабел и совсем не мог лежать из-за боли в груди и одышки. У него перехватывало дыханье. Привезли его домой. Нелегко далось мистеру Пейну это обратное плаванье с мистером Клеменсом на руках — на пароходе ему, бедняжке, сделалось хуже, уж и не чаяли его живым довезти до дому. Но, слава Богу, довезли. Он так хотел успеть повидаться с Кларой.
Понятное дело, друзья собрались в порту встречать пароход, там были доктор Куинтард и доктор Холси, и мистера Клеменса прямо на специальном поезде привезли в Реддинг. Потому что доктор Куинтард считал, что его надо без промедления доставить домой и как можно скорее уложить удобно и покойно, и как он сказал, так и сделали. В пути с ними были две сиделки, а врачи заметили, что ему становится получше и дышится легче, чем ближе к дому. А мы все собрались перед домом, ждали, когда они подъедут. Мистера Клеменса вынесли в кресле, он сидел в кресле, а они подняли его прямо на крыльцо, где мы стояли. Хотели было понести, не задерживаясь, в дом, но мистер Клеменс сказал:
— Нет, ребята, поставьте-ка на минутку кресло. Я хочу встать на ноги, — говорит, — и здесь поздороваться с Кэти и миссис Пейн, потому как я должен стоя пожать им руки.
Каково-то мне было это слышать.
— Мистер Клеменс, — говорю, — добро пожаловать домой. Теперь, я знаю, вы поправитесь, а мы тут будем все делать для того, чтобы вернуть вам здоровье и силы.
А он говорит:
— Хорошо, Кэти. Хорошо. Я рад, что вернулся домой.
Его отнесли наверх и уложили в постель, и оба доктора с ним остались на ночь, уж очень он был слаб. Доктор Холси так у нас и жил потом все это время. А доктор Куинтард каждый божий день приезжал. Ждали мисс Клару. Она плыла на пароходе через океан, торопилась домой, и мы ее ожидали со дня на день. Они приплыли на два дня позже мистера Клеменса, и мистер Габрилович позвонил по телефону из Нью-Йорка сообщить, что они уже высадились и едут; и наутро они были уже у нас.
Мистер Клеменс в то утро чувствовал себя немного лучше, бодрее, а мисс Клара как приехала, сразу бросилась наверх к отцу, они обнялись и долго не отпускали друг друга, заодно и посмеялись вместе — мне даже из-за двери слышен был его смех — и потолковали.
А потом он и говорит ей:
— Клара, — говорит, — как я рад, что снова тебя вижу! И ты, Клара, спой мне песенку.
Прямо в день ее приезда. А она отвечает:
— Когда только захочешь, папа, я обязательно тебе спою.
Хотя ей нелегко было ему это обещать, я знаю. Мистер Клеменс сказал:
— Ну хорошо, давай завтра, Клара.
И на следующий день мисс Клара ему и вправду пела. Он хотел, чтобы она спела «Тихие воды Афтона», и она ему спела эту песню.
Ах, как он был счастлив, слушая ее пение! Так красиво она пела, так трогательно! Голос дрожит от слез, но она поет, спела всю песню до конца, а он-то слушает — не наслушается. Потом, когда Клара вышла, он мне говорит:
— Как прекрасно она спела, верно, Кэти? И как хорошо, что она опять с нами. — Помолчал минутку и шепотом добавил, вроде как про себя: — О, господи! Она же останется совсем одна, когда меня не будет. — А потом, видно, вспомнил, что Клара не одна, что она замужем, и вроде бы сам себе возразил: — Нет, нет, ведь у нее теперь есть Габрилович, как это хорошо, как хорошо! Слава Богу!
Мистер Клеменс словно бы не думал о том, что умирает. Не то что другие, когда болеют. Он тогда ни словом не обмолвился о смерти. Терпеть не мог всякие разговоры о болезнях, лекарствах и всем таком. Даже когда бывал совсем плох, врачи придут, сделают, что могут, его немного отпустит, и чуть только ему полегчало, он уже словно обо всем забыл.
А была-то у него грудная жаба. Это самая тяжелая сердечная болезнь. Я оставалась с ним, когда сиделки уходили ужинать. Он вообще не любил, чтобы при нем все время были сиделки. Бывало, скажет: «Ступайте поужинайте и передайте Кэти, что теперь ее очередь сидеть со мной». Ну, я поднимусь к нему, что-нибудь ему расскажу, и он иной раз мне слово-другое скажет, да только много он тогда уже говорить не мог.
И мисс Клара приходила к нему каждый вечер перед сном, сидела у постели, покуда он не заснет. Нам-то, кто ухаживал за ним и надеялся, казалось, что так прошло много времени, но на самом-то деле он прожил еще всего одну неделю. И умер ровно через неделю после того, как вернулся домой.
Помню, один вечер ему было немного лучше, я вошла, а он лежит с книгой.
Я эту книгу храню. И всегда буду хранить, потому что он прочитал мне из нее две страницы вслух и спросил:
— Тебе нравится, Кэти?
— Да, мистер Клеменс.
— Тогда я тебе еще почитаю.
— Нет, нет, — говорю. — Вам нельзя переутомляться.
— Ну, хорошо, — сказал он. — Как ты велишь, так я и сделаю, Кэти.
Да, эта книга теперь у меня. Я ее сохранила. Так, одна смешная книжонка, не важно, какая на самом-то деле. Важно, что ему хотелось почитать ее мне.
Но он был тогда уже так слаб, что должен был покоряться. В день, когда он умер, никакой перемены к худшему не было заметно. Доктора-то, конечно, видели, к чему дело идет, но мы не заметили ничего. Он даже разговаривал немного. И сознания не терял, ни на минуту. Разговаривал он с мистером Габриловичем, а потом попросил у него воды попить, «потому что, говорит, вы единственный, кто меня понимает». Мистер Габрилович поднес ему воды и поддержал его, пока он пил. Мы все тогда там собрались — мистер Лэнгдон, Клара с мистером Габриловичем, доктор Куинтард, доктор Холси и я.
Но позже ему сделалось совсем худо, и часов около пяти врачи объявили, что жить ему осталось несколько минут. Я пошла взглянуть на него. Он приоткрыл глаза, посмотрел и, кажется, узнал меня. Клара стояла рядом, держала его за руку. И тут же был мистер Лэнгдон. Я подошла, встала в ногах. Он сначала лежал тихо, а потом два раза вздохнул тяжело, отвернул голову, свою красивую белую голову, и отошел. Ах, как тяжело было! Никогда не забуду ту минуту, когда он испустил последний вздох. Не забуду, как позже вечером я опять зашла в комнату, где он лежал мертвый, постояла, посмотрела на него и сказала про себя: «Мистер Клеменс, мистер Клеменс! Неужели вы никогда больше ничего не расскажете?»
Ужасно, ужасно было, что он умер, ведь он был еще молодой, вернее, он чувствовал себя молодым, и это чувство возвращало ему молодость. Сколько он еще мог бы рассказать! Да, да, он бы еще и написать что-нибудь мог. Мог бы и писать еще, и рассказывать, уж я-то знаю. И очень жалко, что не успел, потому что его слова были ценные.
Его смерть потрясла меня не сказать как. И для всех это было ужасное переживание. Наподобие землетрясения какого-нибудь чудовищного. Подумать только, что мы больше не услышим ни одного его слова! У меня до этого умерли родные, отец с матерью, сестры и братья, но это было совсем не то, что смерть мистера Клеменса. У меня прямо сердце надвое раскололось, когда я взглянула на него в последний раз. Такое чувство было, что кончилась вся моя жизнь. Что я потеряла самого близкого в жизни друга. Тяжело было. Ах, как тяжело. Чтобы такой человек, как мистер Клеменс, умолк навсегда. Никогда уж больше не раздастся его голос. Не прозвучит его разговор. И смех. Когда он умер, его отвезли в Нью-Йорк и поставили гроб в Брик-черч, так она называлась, на Пятой авеню. Там и заупокойная служба состоялась. Священник там был доктор ван Дайк. И еще приехал из Хартфорда мистер Твичел («дядя Джо»), его давний друг, который когда-то, в давние годы, его венчал. И он читал молитвы. У него тоже сердце надвое разрывалось — по мистеру Клеменсу и по своей жене, она лежала при смерти в Хартфорде, и он сразу после похорон к ней уехал. Служба была торжественная, народу, самого разного, набралось сотни и сотни, все пришли проститься с мистером Клеменсом и взглянуть на него в последний раз.
Он лежал в своем любимом белом костюме и был такой красивый-красивый. Лицо — как из слоновой кости, мирное, безмятежное, и такое величественное, ну, словно спящий бог, словно прилег и спит. Прекрасные его волосы, которые я каждый день расчесывала ему на протяжении стольких лет, блестели, как настоящее серебро. Но я и видеть-то ничего толком не видела, слезы глаза застили.
Мимо гроба прошли сотни людей, очень уж его все любили. Шли и богатые, и бедные, кто крестился, проходя мимо, кто задерживался на миг и бросал долгий прощальный взгляд, но плакали — все. Церковь была завалена цветами от друзей и знакомых, а на гробе лежал венок из лавров, их сорвал в Стормфилде Д. Бэрд и прислал в Нью-Йорк. Мистер Хоуэллс тоже присутствовал на отпевании, вот уж кому горько было, я думаю, да и всем нам не легче. Весь мир его оплакивал. О кончине Марка Твена было известно во всем мире, и во всех странах, где знали это имя, люди горевали, ведь его любили на всем земном шаре, можно сказать. Имя «Марк Твен» знали и почитали в каждой стране. Да, горький это был день, когда он скончался, 21-го апреля 1910 года, вот когда это было. Я эту дату до конца моей жизни не забуду. А день, когда он родился на свет, больше чем за 74 года до этого, 30-го ноября 1835 года, это был большой день для всего человечества. Обе эти даты я буду помнить, покуда живу, всю жизнь!
После отпевания гроб перевезли в Элмайру и поставили в Лэнгдон-Хаусе, в большой гостиной, где раньше стояли и миссис Клеменс, и Сузи, и Джин и где за много лет до того праздновалась его свадьба. Ах, сколько народу набилось в гостиную посмотреть на него! Наверно, вся Элмайра. Здесь тоже отслужили заупокойную службу, да только, кажется, в Элмайре было еще тяжелее, все понимали, что это уже совсем конец, и чувство было такое, будто весь мир остановился. А я поневоле весь день вспоминала разные его высказывания — о религии что он говорил, и о своей вере, и о том, как ему противна скупость. Мне хотелось понять, где он теперь и что ему известно о «Неоткрытой стране», как он любил называть то место, что мы обычно зовем «небом».
После похорон Клод и я, мы оба вернулись в Реддинг. И Клара с мистером Габриловичем тоже туда приехали. И там мы все тихо прожили до августа месяца, когда у Клары родилась дочурка Нина.
Примечания
Публикация представляет собой отрывок из книги подруги Клары Клеменс М. Лоутон, записавшей и литературно обработавшей рассказы служанки К. Лири о семье своего хозяина.
Перевод сделан по тексту первого книжного издания: A Lifetime with Mark Twain. The memories of Katy Leary, for thirty years his faithful and devoted servant Written by Mary Lawton. N.Y., 1925, pp. 319—334.
...его любимое «Ларго» Генделя. — Ария для тенора из оперы «Цирцея».
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
