И.А. Бирд заметил как-то, что «каждый отрывок исторической прозы определяется, по крайней мере отчасти, авторской концепцией настоящего и будущего»1. Роман «Личные воспоминания о Жанне д'Арк», как явствует из названия (если ударение сделать на слове «личные»), не является исключением. Он в большей степени представляет собой решение или, по меньшей мере, отражение некоторых проблем, которые волновали Твена в период создания произведения, чем решение проблем, связанных с самой Жанной. Так, например, одной из тем книги является тема прогресса — тема, к которой писатель обращался и раньше, но получившая в данный период его жизни свое развитие.
Для Марка Твена, как и для многих других людей в XIX веке, вера в историю, в прогресс в какой-то степени заняла место веры в бога. Но вера Твена всегда была слабой: во-первых, ей мешала его вечная мечта об освобождении личности от оков времени; во-вторых, она была сильно поколеблена его постоянным ощущением человеческой греховности; и наконец, она была полностью разрушена личными несчастьями и растущей озабоченностью безнравственным и хищническим империалистическим развитием Америки.
Неразрешенные противоречия и неясности «Янки» (где сознательное намерение автора наглядно продемонстрировать прогресс человеческого общества вступило в противоречие с его глубоким внутренним убеждением в невозможности совершенствования человеческой природы) под давлением несчастий, обрушившихся на писателя в 90-е годы, постепенно превратились в трудноразрешимые философские проблемы. Вполне понятно поэтому, что некоторые критики воспринимают этот роман как выражение заблуждений Марка Твена, как отклонение от четко прослеживающихся философских воззрений и морально-нравственных убеждений. С одной стороны, он пытался выстроить концепцию цикличности исторического процесса (зачатки ее можно найти в романе о Янки); с другой, — его все больше привлекала мысль о возможности ухода, по крайней мере в воображении, от похожих на ночные кошмары образов будущего, к которым привели писателя его жизненные наблюдения и логические умозаключения, — то есть, Твен искал пути скрыться от прогресса, несущего лишь несчастья. Роман «Жанна д'Арк» стал последней отчаянной попыткой писателя найти в полном греха и страдания существовании человека на земле хоть какие-то ощутимые ценности, хоть какие-то смысл и значение.
В предисловии к роману автор намекает на то, что нравственные установки и оценки менялись к лучшему от века к веку, и что «самые благородные личности былых веков в значительной степени блекнут, и ореол их тускнеет, если смотреть на них с точки зрения иных, позднейших времен; едва ли хоть один из людей, прославившихся четыре — пять столетий назад, мог бы выдержать проверку по всем пунктам, если бы мы стали судить о нем согласно сегодняшним нашим взглядам»2. Историзм данного комментария очевиден. Марк Твен ясно дает понять, что то, что казалось выдающимся и, главное, нравственным (речь идет о благородных деяниях!) в «былые века», современным читателям покажется, по меньшей мере, маловпечатляющим, а может быть и не таким уж нравственным. Изменилась эпоха — изменилась и общественная мораль, определяющая взгляды людей на чью-то судьбу или поступки.
Отвращение, испытываемое писателем к средневековью, приводит к тому, что даже рассказчик в романе, вполне обычный для своего времени человек Луи де Конт, как выразитель взглядов Твена, подобно Жанне, превращается в провидца и вполне «антиисторично» предсказывает столь горячо любимую автором Французскую революцию: «Когда-нибудь мы обнаружим, что мужики — тоже люди.
Да, да — и во многом, очень многом похожие на нас. Я полагаю, что когда-нибудь и они это обнаружат, — а тогда что? Тогда, я думаю, они восстанут и потребуют, чтобы их считали за людей, и от этого произойдет великая смута»3. Зачем нужен писателю этот прием? Как нам кажется, ему не терпится показать, что изменения в лучшую сторону возможны, и подтверждение тому — факт истории. Но подобные высказывания являются скорее инстинктивной реакцией Твена на ненавистный век, чем следствием его твердого убеждения в неизбежности прогресса. К середине 90-х годов писатель уже вовсе не был уверен в том, что материальный и нравственный прогресс есть нечто единое, он неизменно разделял их в своих работах. В небольшом эссе. посвященном юбилею королевы Виктории (1897), Твен так описывает изменения, произошедшие за последние сто лет: «Британской истории две тысячи лет, тем не менее со дня рождения Королевы мир во многих отношениях продвинулся гораздо дальше вперед, чем за все прошедшие две тысячи вместе взятые. Большая часть этого прогрессивного развития касалась нравственности, но материальная сторона прогресса, естественно, впечатляет куда больше и ее легче измерить»4.
В понятие «материальный прогресс» Твен включал развитие прикладной науки и техническое совершенствование производства промышленную революцию. Этот вид прогресса был виден, ощутим и не вызывал сомнения. Под нравственным прогрессом писатель понимал развитие в сторону улучшения социальных институтов — законодательства, свободной и независимой прессы, прав и свобод различных слоев общества, — призванных усовершенствовать природу человека. Казалось бы, прогресс в этом направлении был также налицо. А человек при этом не менялся! И автор демонстрирует это в романе. Подвиг Жанны и ее мученическая смерть привели, безусловно, к политическим и социальным переменам во Франции, но не это является существенным признаком прогресса для Твена. Главное для него — это совершенствование нравственности каждого человека и общественной морали в целом, а в этом отношении к лучшему ничего не изменилось. Люди остались такими же трусливыми, лицемерными, эгоистичными и лживыми, как и раньше: «Я заключаю из этого, что они еще не перебороли в себе страха, порожденного бесконечными поражениями, а также недоверия друг к другу и к своим вождям следствие долгого и горького опыта во всякого рода предательствах; ибо их короли поступали вероломно со своими вассалами и полководцами, а те, в свою очередь, предавали главу государства и друг друга. Солдаты увидели, что они могут всецело положиться на Жанну, но только на нее одну. Потеряв ее, они потеряли все. Она была солнцем, которое растопило замерзший поток и заставило его бурлить. Солнце зашло, и поток снова затянуло льдом; войско и вся Франция снова стали тем, чем были раньше, — трупами, неспособными мыслить, надеяться, желать и действовать»5. И даже Оправдательный процесс, по версии Твена, был начат не из чувства вины или благодарности по отношению к Жанне — Освободительнице, а из своекорыстных побуждений короля (дабы его не упрекали в общении с колдуньей, оказавшей ему помощь) и церкви.
Предпосылкой обоих видов прогресса были увеличивающиеся в объеме знания, которые Твен постепенно тоже стал разделять на те, что освобождают разум от «католических» и «феодальных» идей, и те, что помогают создавать новые технологии — освобождают руки человека. Если первые вели к росту политической и религиозной свободы, к социальному равенству, то вторые уничтожали простоту, честность, порядочность, ибо «подстегивали» в людях такие качества, как жадность, жажда власти и ненасытная любовь к деньгам. А эти качества, в свою очередь, создавали новую форму деспотизма. «Из всех бедствий, постигавших нашу страну, Джей Гулд был самым ужасным. Мои соотечественники тянулись к деньгам и до него, но он научил их пресмыкаться перед денежным мешком и воздавать ему божеские почести. Они и раньше почитали людей с достатком, но это было отчасти уважением к воле и труду, которые понадобились, чтобы добиться достатка. Джей Гулд научил всю страну обожествлять деньги и владельца денег, невзирая на то, каким путем эти деньги добыты. ...Евангелие, оставленное Джеем Гулдом, свершает свою гигантскую работу в наши дни. Вот оно: «Делай деньги! Делай их побыстрее! Делай их побольше! Делай их как можно больше! Делай их бесчестным путем, если удастся, и честным, если нет другого выхода!»»6 * Так писал Марк Твен в своей «Автобиографии» в 1906 году, вспоминая 80—90-е годы предыдущего столетия. Обожествление денег, по мнению писателя, неизбежно вело к нравственному разложению людей, и именно это лишало человечество надежды на лучшее будущее: «Когда я был молод, порядочность у нас в Соединенных Штатах не была редкостью; в течение нескольких поколений нацию воспитывали честные люди, пользовавшиеся заслуженным влиянием в стране. Однако Джей Гулд — один, без всякой помощи — за шесть лет в корне подорвал нравственность американцев, а за три последних десятилетия банда его преемников... разложили страну сверху донизу, и сейчас, сколько я могу судить, уже нет надежды на ее исцеление»7. Таким образом, по мнению писателя, рост знаний одного вида вел к уничтожению результатов роста знаний другого вида, и в конечном итоге, если человечество и шло по пути прогресса, то движение это носило временный характер: в основе его лежал цикл — подъем, расцвет и крушение, гибель цивилизации.
Последние крупицы веры Твена в «особое предназначение Америки» были уничтожены империалистическими амбициями США. Как страна — завоеватель Америка уже ничем не отличалась от других «цивилизованных» государств Старого Света, построивших свое величие на захватнических войнах. «...Мне кажется, Англия впала в грех, когда она ввязалась в южноафриканскую войну, которой могла бы избежать, так же, как мы впали в грех, ввязавшись в подобную войну на Филиппинах. Мистер Черчилль по отцу англичанин, но по матери он американец, и это, без сомнения, как раз тот союз, который порождает совершенство. Англия и Америка. Да, мы братья. А теперь мы еще и братья во грехе, так что большего и пожелать невозможно. Гармония — полная, союз — идеальный»8, — писал Марк Твен в 1900 году. Но подобные мысли посещали его и раньше. «Понадобилось почти сто лет, — отмечал писатель в семидесятые годы в речи, в которой упоминалось, в частности, покорение шестидесяти индейцев целой армией, — чтобы между англичанами и американцами установились доброжелательные отношения и взаимопонимание, но теперь уже, кажется, этого добились. ...И как ни растлили нашу страну политиканы, не будем терять надежды: ведь Англия выкарабкалась из куда большей грязи после Карла I, раздававшего куртизанкам титулы и сделавшего все политические должности предметом купли — продажи. Ничего, у нас еще все впереди!»9 Сатирические инвективы подобного рода говорят о том, что Марк Твен был склонен интерпретировать стадию империализма в своей стране как возврат к европейскому «феодальному варварству». Подавление и угнетение беспомощных, слабых и необразованных народов казались писателю явным свидетельством того, что цивилизация второй половины XIX века полностью извратила и даже уничтожила идеалы Республики, которая в свое время провозгласила свободу и равенство всех людей перед законом.
В 1889—1891 годах была опубликована «История» Г. Адамса, которая оказалась прежде всего объемной и пространной демонстрацией неизбежности краха американского идеализма. Идеалы, лежащие в основе республиканской идеи Джефферсона были представлены в главе «Американские идеалы», а в остальных главах книги автор перечислял все попытки достичь идеальные цели. Попытка создать идеальное общество неизбежно ведет к ужасам войны — таково зловещее предзнаменование этого труда. Идеализм был обречен изначально самой природой исторического процесса. Причем, писатель выбрал тот период истории, который подтверждал его пессимистические выводы. Разочаровавшись в цивилизации XIX века и будучи уверенным в неизбежной ее гибели, Марк Твен, в отличие от Г. Адамса, вовсе не пытался понять или, тем более, идеализировать век XV. Он обратился к концепции цикличности исторического процесса и предупреждал о возвращении ненавистной «ночи» средневековья.
На это писатель указывал, в частности, в работе, которую он назвал «Эдипов цикл». Это был рассказ о расцвете и крушении великой американской цивилизации. Сначала Твен живописал Америку Джефферсона, пребывающую в мире и спокойствии, под покровом и защитой либеральных законов, управляемую честными, нравственно-безупречными и образованными людьми. На прочной основе этого «дремлющего», но чистого и непорочного мира взросла «Великая цивилизация» XIX века, щедро оснащенная техническими и научными «чудесами», полностью изменившими облик мира. Но «Век Света» под воздействием естественных и неизбежных законов развития болезней цивилизации сменяется эрой заката, и наступает «Век Тьмы». Основной разрушительной силой автор считал Христианскую науку, новую религию, овладевшую, по его мнению, умами большинства жителей США и стран Старого Света. В ее проповедниках Твен видел «новых инквизиторов», сжигающих книги, устанавливающих контроль над свободой мысли и слова, — в общем, возвращающих мир во времена средневекового варварства. «Знания», накопленные человечеством в самых разных областях науки, гибли от своего переизбытка, колесо истории делало полный оборот, цикл завершался10.
Твен находился во власти внутренней борьбы, бросавшей его то к философскому скептицизму, то к детерминизму в самых его пессимистических проявлениях. И. Уильямс склонен считать, что, стремясь уйти от цивилизации бизнеса и денег, Твен повсюду искал «нравственный характер и этический стержень» в человеческом обществе. И нашел его в средневековье11. Но Уильямс не учитывает тот факт, что Марк Твен любит свою героиню именно за то, что ее идеалы так существенно отличаются от идеалов среднего человека, типичного представителя любой эпохи, а ее эпохи в особенности.
Снова и снова на страницах своего романа писатель указывает на уникальность Жанны как исторической личности. «На этом я закончу свою повесть о Жанне д'Арк, — говорит в «Заключении» сьер Луи от имени Марка Твена, — этом диковинном ребенке, этой благородной душе, этой личности, которая в одном не имеет и не будет иметь себе равных: в чистоте стремлений, в полном отсутствии своекорыстия и личного честолюбия. В ней вам не найти и следов этих побуждений, как бы вы ни искали; а этого не скажешь о других лицах, чьи имена мы находим в истории, — если не говорить об истории священной»12. Более того, Твен, похоже, убежден в том, что нравственное совершенство, которое он нашел в Жанне, вообще исключение из правил, ибо и в будущих поколениях нельзя будет найти подобную ей личность. «Да, она поистине велика и достойна изумления! Потребовалось шесть тысяч лет, чтобы на земле появилось это чудо; а другой, подобной ей, не будет и через пятьдесят тысяч лет. Я убежден в этом»13, — к такому выводу приходит де Конт, выражая, безусловно, убеждение автора. Как следствие, в центре интереса Твена оказывается не столько конкретная историческая эпоха, сколько личность девушки, находящаяся вне логики развития исторического процесса. Об этом мы уже говорили. Посмотрим подробнее, как же писатель интерпретировал уникальность своей героини.
Твен был совершенно очарован предполагаемой способностью Жанны безошибочно распознавать, видеть истину, а также ее готовностью к самоотверженной преданности сообществу людей, несмотря на то, что эти люди постоянно демонстрировали ей свои цинизм и лицемерие. Преклонение автора перед правдивостью и самоотверженностью Жанны д'Арк можно ощутить уже в «Предисловии переводчика», наиболее полно отражающем точку зрения Твена: «Она была правдива, когда ложь не сходила у людей с языка; она была честна, когда понятие о честности было утрачено; она держала свое слово, когда этого не ожидали ни от кого; она посвятила свой великий ум великим помыслам и великим целям, в то время когда другие великие умы растрачивали себя на создание изящных безделиц или на удовлетворение мелкого честолюбия; она была скромна и деликатна среди всеобщего бесстыдства и грубости; она была полна сострадания, когда вокруг царила величайшая жестокость; она была стойкой там, где стойкость была неизвестна, и дорожила честью, когда честь была позабыта; она была непоколебима в своей вере, как скала, когда люди ни во что не верили и над всем глумились: она была верна, когда вокруг царило предательство; она соблюдала достоинство в эпоху низкого раболепства; она была беззаветно мужественна, когда ее соотечественники утратили мужество и надежду; она была незапятнанно чиста душой и телом, когда общество, даже в верхах, было развращено до мозга костей...»14 Мы снова видим, что по всем пунктам «морального кодекса» героиня противостоит своему веку, своей эпохе. Но Жанна д'Арк противопоставлена в романе не только своей «недостойной» эпохе. Для писателя она — героиня, выдающаяся личность по меркам не только своего времени, но всех времен вообще. Учитывая тот факт, что Твен рассматривал честность и правдивость как основу цивилизованного общества15, как его сущность, можно предположить, что Жанна была для него образцом, воплощением цивилизации, но не той «цивилизации», которую навязывал миру американский империализм XIX века, а идеального, с его точки зрения, общества, основанного на высочайших этических принципах, то есть, нравственно — прогрессивного.
Удивительно то, что Жанна д'Арк не только правдива, но и лишена эгоизма: «Из всех личностей, известных светской истории, она, вероятно, является единственной абсолютно чуждой своекорыстия. Ни в одном ее слове или поступке мы не находим и следов эгоистических стремлений. Когда она спасла своего бесприютного короля и возложила на его голову корону, ей были предложены награды и почести; но она все их отвергла и ничего не захотела принять»16. Согласно утилитаристским воззрениям, которые Твен поддерживал и которые были составной частью его убеждений, отсутствие эгоизма в человеческой природе невозможно. Отсутствие своекорыстия у Жанны (его идеальной героини) показывает, насколько писатель был неудовлетворен этическим подтекстом своей концепции, согласно которой в основе всех человеческих поступков лежат эгоистические побуждения и устремления. Чтобы беспрепятственно совершенствоваться в сторону той реальности, которая называется правдой, необходимо не только безошибочно распознавать внешнюю, поверхностную правду, но и честно видеть внутренние побуждения, лежащие в основе всех поступков (то есть, эгоистические). Кроме того, важно найти силы достичь целостности и чистоты, а этому как раз и препятствуют эгоистические устремления человека. Одним словом, своекорыстный по своей природе человек не хочет видеть эгоистичность своих побуждений, а нравственная чистота — помеха на пути к достижению своекорыстных целей. Следовательно, эгоизм делает лжецов из всех людей. Эта неразрешимая проблема привела Твена из лагеря «приверженцев фактов» в лагерь идеалистов. Человек, который раньше не признавал «идеал», «идеальное» как выдумку и обман, обратился к идеалу в поисках хоть какой-то надежды на лучшее и создал образ героини, которую назвал «идеально совершенной».
Но писатель был далек от того, чтобы объяснять идеальное совершенство Жанны существованием бога и его божественным промыслом. Хотя сцены видений и общения с голосами ангелов занимают чуть ли не центральное место в романе, совершенно очевидно, что не они интересуют Марка Твена. Вернее, ему не так уж важно было знать, были ли они историческим фактом (то есть, была ли Жанна ясновидящей) или выдумкой. Разумеется его средневековый рассказчик, будучи продуктом своей суеверной эпохи, верит безоговорочно не только в способность героини общаться с ангелами, но и в реальность драконов, проживающих в окрестностях деревни Домреми: «Никто не сомневался в том, что она видела неземных существ, что они говорили с ней и наставляли ее. Никто не сомневался, что с их помощью Жанна творила чудеса, — с их помощью она узнала в толпе короля, которого никогда раньше не видела, и нашла волшебный меч, зарытый под алтарем. Сомневаться в этом было бы нелепо, — всем известно, что вокруг нас роятся демоны и ангелы и что они видимы либо колдунам, либо безгрешным праведникам»17. Более того, де Конт единственный оказывается свидетелем такого общения. Тот факт, что архангел Михаил «явился» не только Жанне, но и сьеру Луи, превращает, казалось бы, божественное присутствие в реальность. Но Твен демонстрирует свой скептицизм в этом вопросе не с помощью полного отрицания возможности подобных контактов, а иронизируя по поводу их несовершенства: «И я стал с ужасом замечать, что невольно осуждаю ее Голоса: «Советуют ей отвечать смело — точно она и без них этого не сделала бы; а когда надо сообщить ей что-нибудь нужное — например, какой хитростью эти негодяи сумели проникнуть в ее тайны, — тут им словно недосуг». Я от природы богобоязнен, и когда мне приходили в голову такие мысли, я холодел от страха; а если случалась в ту пору гроза и гремел гром, мне становилось до того худо, что я едва мог усидеть на месте и выполнять свою работу»18.
Таким образом, писателя не устраивало «божественное происхождение» выдающихся способностей героини, он не хотел видеть «божий промысел» в ее судьбе. Твен пытался найти этому другое объяснение. Вполне в духе того времени писатель размышлял о зависимости человека — машины от обстоятельств, о решающем влиянии среды, о преобладании в личностной мотивации не нравственных законов — продуктов цивилизации, — а потребностей биологического организма. «Мы только эхо. Мы не имеем своих мыслей, своих суждений. Мы навозная куча разлагающихся наследственных признаков, моральных и физических»19, — писал он в одной из «Записных книжек». Твен полагал, что не только отдельный человек, но и целые нации формируются силой обстоятельств, получая «информацию» не с помощью процесса осмысления, а посредством ощущений, которые они приобретают, в свою очередь, благодаря врожденным темпераментам. Впрочем, все это относилось к кому угодно, но только не к Жанне д'Арк: она-то как раз была исключением.
Кроме того, пессимизм при отборе деталей, доказывающих зависимость человеческой судьбы от коварных случайностей наследственности и среды, вел к фатализму. Предопределенность течения человеческой жизни, рабская зависимость индивида от условий социальной среды пугали Твена, хотя он сам неоднократно доказывал их неизбежность. Писатель мечтал о герое, способном противостоять социальному и «историческому» детерминизму. В середине 90-х годов он сделал попытку обратиться к прагматизму. Прагматизм как философское учение, был в основе своей философией добровольного выбора, и эпистемология, сопутствующая его волюнтаризму, давала Твену и другим критикам фатализма в духе Спенсера идеи, необходимые для создания четкой философской альтернативы этому фатализму20. У. Джеймс, например, считал детерминистские выводы механистической философии Спенсера удручающими и ведущими к пассивности. Ему необходима была вера в свободное волеизъявление, и даже осознание этой необходимости он рассматривал как проявление независимости и свободы.
Но романтический идеализм, отрицающий существование физической действительности, также не привлекал его. Джеймс не отрицал существования внешнего физического мира, равно как и возможности человеческого разума исследовать этот мир. Он просто хотел сказать, что истина не едина и не рациональна, как утверждает наука XIX века, она даже не двойственна, как считали философы «здравого смысла». Она многогранна, плюралистична, так как таковой ее делает субъективное восприятие и толкование отдельными личностями окружающей действительности в процессе столкновения с ней и познания ее. Он подчеркивал, что любая вера, в том числе и желание верить в рациональные системы, то есть, — желание знать, — является абсолютно субъективной21.
Джеймс полагал, что вполне самостоятельным и самодостаточным средством мировосприятия служит интуиция. Интуитивное познание сродни мистическому опыту. В то же время мистика невозможна без интуитивности, на чем, собственно, и настаивал американский философ. Интуиция всеохватна и всепроникающа, она приоткрывает некую реальность, которая предстает в своей целостности и неразъемности22. Между наукой и мистикой существуют многомерные связи, указывал Джеймс. Именно в мистике родилась идея всеохватности, универсальности, цельности мира23. «Око пророческого зрения, — говорится у Джеймса, — открывает то, что сокрыто от очей разума»24. Мистический опыт подрывает авторитетность немистического или рационалистического сознания, основанного только на рассудке и чувствах. Он показывает, что последнее представляет собой только один из видов сознания. Мистическое сознание нечувственно и неинтеллектуально. Мистика, в понимании Джеймса, — это вера в возможность непосредственного общения человека со сверхъестественным началом или убеждение в возможности сверхопытного и сверхчувственного познания25.
Объекты познания, с точки зрения Джеймса, не существуют независимо от сознания, а формируются познавательными усилиями в ходе решения практических задач. А так как мозг человека помогает творить действительность, которую он воспринимает и познает, посредством взаимодействующих, связанных между собой идей и представлений, окрашенных к тому же личными желаниями и иррациональными чувствами и эмоциями, то саму истину познать нельзя.
Субъективизм подобного толка вполне устраивал Марка Твена в период создания «Жанны д'Арк»**. Особенно сильно он сомневался в способности наивных, полных предрассудков людей описываемого им в романе исторического периода понять истину, проникнуть в суть тех или иных явлений. И Твен продемонстрировал это на примере выбранного им рассказчика, сделав, как мы уже отмечали, интерпретацию образа героини и всех происходящих на страницах романа событий абсолютно субъективной, «личной». Луи де Конт, по воле автора, не в состоянии понять ни поступки Жанны, ни ее уникальность. Но сама героиня — в интерпретации уже не сьера Луи, а самого Твена — не укладывается в рамки этой теории. Жанна д'Арк была исключением и в своей способности видеть истину там, где другим она была недоступна. Так, например, писателя привлекало интеллектуальное превосходство Жанны над всеми, кто ее окружал. Все судилища, через которые она проходит, подтверждают это: писателю не важно, каков вердикт суда по поводу происхождения ее видений и Голосов, равно как и их истинности; он концентрирует внимание читателей на необыкновенных интеллектуальных способностях героини, на ее умении оказаться сильнее, выиграть любой спор, даже с самыми учеными умами того времени; его поражает то, что «бедная деревенская девушка более чем успешно состязалась с шестьюдесятью двумя учеными мужами»26. Жанна «ежедневно, неделями и месяцами, выходила состязаться в одиночку с наиболее изощренными умами Франции и разрушала самые хитроумные их планы, самые коварные затеи, обнаруживала все их тщательно скрытые ловушки и капканы, вносила замешательство в их ряды, отбивала их атаки и выходила победительницей из каждого боя...»27 Все вопросы к ней во время процесса изобиловали скрытыми ловушками, но «Жанна благополучно избегала их все: одни — благодаря той особой удаче, которая сопутствует невинности и неведению; иные — по счастливой случайности, а иные с помощью лучшего своего советчика: необыкновенно ясного и быстрого ума»28. Ее судьи, напротив, являются типичными представителями человечества, их умы ограничены приобретенным знанием: логикой и опытом; над ними довлеют предрассудки, характерные для культуры средневековья, а потому они не способны увидеть и понять Истину с большой буквы. «Ученым докторам надо было самим видеть этих духов, чтобы распознать их, и если Жанна была введена ими в обман, разве это не говорило за то, что и ученые в свою очередь могли ошибиться, ибо их разум и суждения, во всяком случае, не были яснее, чем у нее»29. Жанна д'Арк оказывается в полном одиночестве, защищая себя перед лицом «научной» мысли своего времени, ибо только она обладает той остротой ума, которая позволяет ей видеть Истину непосредственно, а уж откуда у нее этот дар, не так и важно в данном случае. Большая часть книги отражает удивление автора тем фактом, что какой-то человек вообще способен иметь такой талант. Его удивление передают высказывания сьера Луи: «Нас охватил благоговейный трепет при мысли, что эта простая девушка, застигнутая врасплох, сумела разгадать и разрушить хитрости опытных придворных интриганов. Мы дивились и восторгались молча. Нам уже были известны ее великое мужество, ее стойкость, выносливость, терпение, убежденность, верность долгу, — словом, все лучшие качества доблестного воина. Теперь мы начинали понимать, что величие ее разума едва ли не превосходило величие ее души»30. И все же писатель по-прежнему делает упор на превосходстве чувственной сферы: «А ведь ей было всего семнадцать лет, она сидела на скамье совершенно одна — и все-таки не испугалась, оказавшись лицом к лицу со всеми этими учеными законниками и богословами; без помощи школьной учености, с помощью одних лишь природных даров — юности, искренности, нежного и мелодичного голоса, красноречия, которое шло от сердца, а не из головы, — она сумела очаровать их»31.
По мере развития сюжета становится ясно, что красноречие Жанны, ее искренность и честность проистекают не только из ее способности понимать умом суть любой проблемы, но и из ее дара проникать в умы других людей с помощью проявлений сердца и воображения. Типичное для сенсуализма разделение проявлений сердца и ума (чувств и разума) в этом романе оказывается фальшивым, не существующим. Сила ума Жанны включает острую интуицию (проницательность), которая, в свою очередь, является сочетанием субъективного эмоционального и объективного умственного состояний. Твен подобную интуицию называет «зорким глазом»***: «Обыкновенный глаз видит внешнюю сторону вещей и по ней судит, а зоркий глаз смотрит глубже: он читает в сердцах и умеет видеть в человеке то, чего трудно ожидать по внешнему виду и чего не увидеть обычному глазу»32. И Жанна видит в бродяге не негодяя, а честного человека; в болтливом и трусоватом Паладине — верного и стойкого знаменосца, в забияке и безбожнике Ла Гире — компетентного командующего войсками. Интуиция Жанны, как любая интуиция, порожденная сочувственным воображением, является спасением от пугающих ограничений строго научного эмпиризма. В то время как внешние чувства помогают распознавать и понимать только внешние проявления и способны обмануть, полная сострадания интуиция позволяет увидеть гораздо больше. Именно эта сочувственная интуиция помогает Жанне избегать во время судебных процессов коварных вопросов и хитроумных ловушек ее мучителей. Так, девушка указывает суду на то, что показания, данные под пыткой, нельзя учитывать; они могут быть ложными, так как продиктованы болью. То есть, сострадание Жанны помогает ей проникнуться болью пытаемых, а ее внутреннее интуитивное прозрение открывает никем не замеченную истину. Это вызывает изумление присутствующих: «Вот необыкновенное создание! Она сейчас прикоснулась к общепризнанной истине, старой, как мир, — и та рассыпалась прахом от одного ее прикосновения. Откуда у нее эти прозрения?»33 — восклицает один из судей. А сьер Луи де Конт по этому поводу восторженно замечает: «Нет, они были не в силах сломить ее дух, помрачить ее ясный ум. Какая глубина и какая мудрость в этом ответе неопытной девушки! Найдется ли на свете десяток людей, которые понимают, что слова, вырванные у заключенного жестокими пытками, не обязательно являются истиной? А неграмотная крестьянская девушка указала на это с безошибочным чутьем. Я всегда считал, что пыткой добиваются правды, и все так считали; но простые слова Жанны, полные здравого смысла, словно озарили все ярким светом. Так иной раз вспышка молнии в полночь вдруг на мгновение показывает нам долину, изрезанную серебристыми ручьями, дома, сады и усадьбы там, где была до этого одна лишь непроглядная тьма»34. Кстати, важен этот эпизод и с другой точки зрения. Героиня вновь противопоставлена своей эпохе, ибо слепая вера в церковные догмы и правовые установления является, безусловно, характеристикой исторического времени. Правда, иногда Жанна и сама не в состоянии понять истинный смысл своих прозрений. На одном из заседаний она требует отправить ее к папе в Рим. И это могло бы стать ее спасением, ибо Франция формально не имела права одна представлять всю католическую церковь, а Риму незачем было губить «божью посланницу». Но интуитивная догадка, не подкрепленная знанием политической ситуации, оказывается бессмысленной: «Если бы только Жанна знала, ах, если бы она могла знать! Она подвела такую мину под их гнусный заговор, что могла бы взорвать его ко всем чертям, а она и не догадывалась об этом. Она произнесла эти слова по наитию, не подозревая о том, какие возможности в них таятся, а объяснить ей было некому. ...И вот она еще раз оказалась Победоносной Жанной д'Арк, но не сознавала этого»35.
Та же интуиция является источником военных и общественных достижений героини. Жанна превращает французскую армию из скопища трусов в победоносную и несокрушимую силу только потому, что способна понимать чувства всех, кто ее слушает, а значит и учить их именно тому, что им необходимо, дабы не уронить своего достоинства, чтобы достичь высшей точки проявления своих лучших качеств. «У нее не только зоркий глаз, у нее животворящие уста, — восклицает Ноэль, один из друзей Жанны. — Да, так оно и есть. Французов запугивали, вот они и были трусами. Жанна д'Арк сказала свое слово, и Франция идет в бой, смело подняв голову»36.
Но хотя Твен и доказывает, что сочувственное понимание в руках выдающейся личности способно открыть правду и побудить людей на подвиги, в целом роман отнюдь не утверждает, что сострадание является достаточным спасением и утешением в испытаниях и несчастьях, сопровождающих жизнь человека. Наиболее близкий Жанне человек в ее окружении, Луи де Конт, постоянно говорит о способности Девы сопереживать чужую боль как свою. «Бывало ли хоть раз, чтобы на моих глазах пал воин — все равно свой или вражеский, — а я не почувствовала бы, как будто свои собственные, его рану и горе его семьи?» — спрашивает в его воспоминаниях Жанна и сама же отвечает: «Ни разу»37. Но даже ее сочувственное понимание не способно в корне изменить происходящие события и судьбу окружающих ее людей.
Учитывая тот факт, что героиня умеет различать способности людей своим «зорким глазом», и при этом она именно де Конта назначает своим личным секретарем, можно предположить, что Луи занимает особое место в ее сердце. Конечно, благодаря чудесной интуиции, Дева видит и ценит его личные качества, такие как искренность, преданность, наивность и страстность. Но еще более важно для нее то, что их с де Контом связывают теплые воспоминания детства.
Для Жанны ассоциации, связанные с прошлым, с детством, — например, ее воспоминания о матери и родном доме или о Волшебном Бурлемонском Буке, — несут в себе успокоение и нравственное возрождение: «Какое счастье, что я теперь свободна, и больше не увижу, как творятся эти злые дела, и не буду над ними горевать. Так почему бы мне не вернуться в свою деревню и не жить по-прежнему? Там для меня рай! А вы дивитесь, что мне туда хочется! Это потому, что вы мужчины. Мать меня поняла бы»38. А вот как реагирует она на исполненную в королевском дворце специально для нее песню о Волшебном дереве из леса в окрестностях Домреми: «И вот откуда-то из дальнего угла огромного зала раздался тоненький жалобный голосок, и в зачарованной тишине нежно и трогательно зазвучала простая милая старая песенка о Волшебном Бурлемонском Буке. Тут Жанна не выдержала, закрыла лицо руками и зарыдала. Слава и величие мигом рассеялись; она снова была маленькой пастушкой среди мирных лугов, а война, раны, кровь, смерть, яростное безумие и грохот битвы — все это показалось ей сном»39. Для всех остальных в ее окружении ассоциации прошлого являются лишь следствием привычки. А «привычка», — по мнению де Конта, — «есть привычка, и ее не выкинешь сразу за окошко; хорошо, если удается медленно согнать ее по ступенькам»40. Сила привычки столь велика, что семья Жанны д'Арк не в состоянии адаптироваться в новых социальных условиях, они не могут приспособиться к своему новому высокому общественному положению, дарованному королем: «...Дядюшка д'Арк и Лаксар остановились в скромной гостинице «Зебра» и так и остались там. Бальи предлагал им более роскошное помещение, всевозможные развлечения и почести, но они сильно робели, — ведь они были простые, смиренные крестьяне. Они так отнекивались, что пришлось оставить их в покое, — они не получили бы никакого удовольствия. Бедняги не знали даже, куда девать руки, и, того и гляди, могли наступить на них. ...Расставив ноги и заложив большие пальцы в проймы жилетов, они блаженствовали, как господь бог, созерцающий бесчисленные созвездия в бесконечном пространстве вселенной и сознающий с удовлетворением, что все это — его собственность. Невозможно было быть счастливее, чем эти старые младенцы»41.
Рассказ о Жанне, как нам кажется, подобно истории о Простофиле Вильсоне, — это повествование о своего рода «уродце», человеке настолько необычном для своего времени и окружения, что он перестает быть просто человеком. Ему приписывают черты мистические, сверхъестественные, не поддающиеся логическому объяснению. Неудивительно поэтому, что Жанна у Твена — скорее «святая», чем живой человек. Ее особые, выдающиеся способности, ее необычайный дар порождают в окружающих веру и преданность. Но у обычных людей мысли и поступки неординарной личности (в данном случае Жанны д'Арк), как правило, не вызывают понимания и сочувствия. Поэтому этот же дар ведет ее к гибели. Причем, если с одной стороны, Твен видит в смерти освобождение от всякой зависимости, а значит — успокоение (если только ты прожил жизнь безгрешно, как Жанна); то с другой, — ему горько осознавать, что к смерти героиню приводят людские предательство и трусость. Эти взгляды писателя нашли отражение в многочисленных высказываниях рассказчика. В голосе сьера Луи, говорящего с позиций старого человека, слышны нотки горечи, ибо он все яснее понимает, что исключительная жизнь Жанны д'Арк, ее редкий, особый дар порождают в людях не столько преданность, сколько благоговейный трепет и страх.
В итоге роман о Жанне оказался глубоко пессимистическим, полностью отражающим мрачные воззрения Твена на жизнь и человечество. Книга не только констатировала существование и возможное могущество невинности, но и доказывала с жестокой очевидностью сколь неизбежно предательство этой невинности всеми, кто ее окружает. В «Принце и нищем», благодаря сказочному сюжету, Твен мог позволить Эдуарду провести справедливые преобразования и на этом закончить повесть. Жанну, жизнь которой «засвидетельствована» показаниями на историческом суде, ничто спасти не могло, и потому друзья покидают ее в трудный момент, а враги сжигают на костре, не оставляя никакой надежды на воскрешение. Слова ее секретаря Луи де Конта усиливают ощущение потери и неотвратимого краха всех надежд: «Жанна д'Арк ушла от нас. Как трудно в этих кратких словах рассказать, что мир обеднел и осиротел!»42 Героиня, таким образом, оказалась только чудесной и яркой мечтой разочаровавшегося и опустошенного старика де Конта (а в его лице и самого Марка Твена), а ее личность и судьба — ничем иным как исключением, подтверждающим общее правило порочности и греховности всего человечества.
Примечания
*. Впервые на эту тему Твен писал еще в 1871 году в газете «Нью-Йорк Дейли Трибьюн». Заметка называлась «Исправленный катехизис» (подробнее — см.: Марк Твен. Указ. соч. — Т. 10. — С. 648. — О.Б.)
**. Существовавшее в рамках философии «здравого смысла» равновесие между утилитаристским и сенсуалистским видением мира, которое Твену удавалось поддерживать в течение 80-х годов (о чем мы уже писали в первой главе), исчезло в пучине его сомнений по поводу точности и правильности подобных толкований и описаний мира и его законов. В первой половине 90-х годов писатель постоянно балансировал на краю, обращаясь попеременно то к детерминизму, то к идеализму в самых разных его проявлениях.
***. Представляется, что «зоркий глаз» Твена очень напоминает «око пророческого зрения» У. Джеймса — О.Б.
1. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 184.
2. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 9.
3. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 253.
4. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 37.
5. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 279.
6. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 167.
7. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 350.
8. Там же. — Т. 11. — С. 461.
9. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 10. — С. 651—653.
10. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 38—39.
11. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 184.
12. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 398.
13. Там же. — С. 302.
14. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 10.
15. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 97—98.
16. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 10—11.
17. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 312.
18. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 319.
19. Там же. — Т. 12. — С. 515.
20. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 207.
21. См.: Camfield G. Op. cit. — P. 208.
22. См.: Гуревич П.С. Послесловие // У. Джеймс. Многообразие религиозного опыта. — М., 1993. — С. 418.
23. Там же. — С. 420.
24. Цит. по: Гуревич П.С. Указ. соч. — С. 421.
25. Там же. — С. 422.
26. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 302.
27. Там же. — С. 360.
28. Там же. — С. 301.
29. Там же. С. 362.
30. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 100.
31. Там же. — С. 116.
32. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 128.
33. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 358.
34. Там же. — С. 357.
35. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 337.
36. Там же. — С. 130.
37. Там же. — С. 248.
38. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 249.
39. Там же. — С. 247.
40. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 54.
41. Там же. — С. 246.
42. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 394.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
