«Это будет серьезная книга», — сказал Твен жене и дочери Сьюзи, чтобы объяснить тот факт, что роман будет издан анонимно, — «она значит для меня больше, чем все, что я писал раньше»1. О серьезности его намерений говорит и тот факт, что писатель «потратил четырнадцать лет жизни» на работу над романом, двенадцать из которых он посвятил чтению литературы о Жанне д'Арк. Это подтверждает и биограф Твена А.Б. Пэйн. Он упоминает библиографию книг о юной девушке, об Орлеанской деве, составленную «не позднее 1880 года»2. Впервые же интерес к этой теме возник у писателя еще в юные годы, когда в 1849 году (данные Пэйна) он нашел на улице Ганнибала вырванный листок из книги о Жанне д'Арк. Образ легендарной пастушки, девы-воина поразил типографского ученика из небольшого американского городка. Впрочем, не исключено, что рассказ об этом событии не более чем миф, созданный самим Твеном. Но если это правда, то книга, из которой был вырван листок, являлась скорее всего пятым томом «Истории Франции» Ж. Мишле, вышедшим под названием «Жанна д'Арк» и полностью ей посвященным. К 1845 году этот труд был уже переведен на английский язык и опубликован в Америке. Именно там есть эпизод, с которого, по мнению А.Б. Пэйна, началось увлечение юного Клеменса историей Жанны. В нем идет речь о двух английских солдатах, укравших у заточенной в крепости Жанны ее мужскую одежду и об их споре с девушкой*. Интерес к судьбе Жанны возобновился у Твена в годы жизни в Хартфорде, в Нук-Фарм, когда он очень активно изучал исторические и историко-биографические труды с целью написания «Принца и нищего», а позднее «Янки из Коннектикута».
Писатель не был оригинален в своем поклонении. Популярность Жанны д'Арк в XIX веке была огромной. Ее судьба всегда была окутана тайной, окружена многочисленными поверьями и легендами, несмотря на то, что, казалось бы, постоянно привлекала внимание историков и писателей. Ключевые моменты истории Орлеанской девы, как и ее драматические последствия, были давно и широко известны благодаря сохранившимся материалам судебного процесса. Детали же давних исторических событий были исследованы мало, не было и полной, объективной картины жизни самой Жанны д'Арк. Более того, специфика ситуации в том, что того, что называется обычно объективной и полной историей в отношении Жанны нет и сейчас, да наверное и быть не может, ибо никто никогда уже не установит, насколько правдивы многочисленные мистические, загадочные и труднообъяснимые моменты, эту историю сопровождающие. Впрочем, большинство писавших на эту тему не ставили своей целью отразить факты и понять их значение: они выражали преимущественно свои собственные настроения. Исследуя историческую литературу о Жанне можно сделать вывод о том, что в основе своей она отражает эпоху, которой принадлежал тот или иной автор, и содержит ощутимый субъективный элемент.
Так, английский хроникер Холиншед и драматург Шекспир в XVI веке всячески оскорбляли Жанну. В XVII веке о ней вообще забыли. В XVIII веке скептичный острослов и вольнодумец Вольтер, которому поклонялась вся передовая Европа, сделал ее объектом насмешек, написав едкую и злую поэму «Орлеанская девственница», где в первую очередь крепко доставалось французской монархии и «гадине», как автор называл церковь. Облик Жанны, о которой в поэме было сказано мало, под пером Вольтера приобрел черты карикатурности, за что писателя осудили многие современники. Один английский журнал, например, обвинил его в том, что он «присовокупляет поругание к смертным мучениям Девы»3. В начале XIX века Ф. Шиллер, наоборот, идеализировал ее как героиню Франции и возвел на пьедестал. Ей посвящена одна из его лучших драм, где подвиг французской пастушки изображен как величайший пример нравственного мужества.
Собственно изучение жизни Орлеанской девы началось в 1841 году, когда вышли и труд Мишле и сборник записей судебного процесса 1431 года в Руане, составленный Ж.-Э.-Ж. Кишера. За этими книгами последовали биографии Ламартина и Дюма во Франции, Дж. Грина, Джэнет Таки, Э. Ланга в Англии, Джона Лорда и Фрэнсиса Лоджа в Америке. Даже Эмили Дикинсон, стремившаяся не следовать популярным течениям и увлечениям, в 1861 году сочинила небольшое стихотворение в честь Жанны д'Арк. Уже после смерти Марка Твена кульминацией продолжительного интереса к судьбе героини французского народа стало ее причисление к лику святых в 1920 году. Но пока шли дебаты, Анатоль Франс, крупнейший французский писатель того времени, создал большую документальную книгу о Жанне, подвергнув критическому исследованию свидетельства ее современников и развеяв миф, утверждавший, что она и впрямь была ясновидящей и общалась с ангелами. И в пьесе Бернарда Шоу, с которым Твен был дружен в последние годы жизни, Жанна д'Арк представала вовсе не юродивой, не фанатичкой, впавшей в экстаз, а рассудительной и упорной крестьянкой, любимой народом, но ставшей жертвой французской католической церкви и государственных интриг.
Твен читал книги почти всех вышеперечисленных авторов (кроме двух последних, разумеется). В его собственной библиотеке были экземпляры трудов Мишле, Таки, Грина, Лорда. Писатель сам предпосылает своему роману список использованных им источников. Это «Осуждение и оправдание Жанны д'Арк» Кишера, «Осуждение Жанны д'Арк» Ж. Фабра, книги о ней Г.-А. Валлона, М. Сепэ, Ж. Мишле, «Семья Жанны д'Арк» Берриа де Сен-При, «Девственница из Лотарингии» графини де Шабанн, «Блаженная Жанна» Джэнет Таки и «Жанна д'Арк» Джона О'Хагана. Из десяти книг, перечисленных в предисловии к роману, в библиотеке Твена было по крайней мере семь, и еще две книги (Грина и Лорда) упоминаются в каталоге библиотеки писателя, составленном для аукциона в 1951 году. Все эти экземпляры сохранили на своих страницах следы работы писателя с источниками, внимательного и критического их прочтения: ремарки на полях, подчеркнутые слова и абзацы4. «Мне еще не приходилось заниматься работой, которая требовала бы такого тщательного обдумывания, взвешивания, вымеривания, планирования, отбора фактов, а также столь осторожного и тщательного воплощения замысла. Ведь я хотел вместить в книгу весь руанский процесс... И хотя это просто история, история в самом чистом виде, история, не расшитая узорами, не расписанная красками, лишенная преувеличения и выдумок, — мои домашние утверждают, что мне удалось добиться того, чего я хотел... Первые две трети книги писались очень легко, так как мне нужно было лишь придерживаться прямой исторической дороги; поэтому я пользовался только одним французским историческим трудом и одним английским и позволял себе украшать обочины всяческими выдумками и фантазиями, как мне заблагорассудится. Но, работая над последней третью, я постоянно пользовался пятью французскими источниками и пятью английскими, и, насколько я могу судить, ни один из скрытых в них исторических самородков от меня не ускользнул»5, — писал Твен Г. Роджерсу в январе 1895 года. Наличие помет, сделанных рукой автора, в книгах о Жанне из его собственной библиотеки, говорит о том, что он вовсе не хвастался перед своим другом и отнюдь не пытался ввести в заблуждение своих читателей, приводя список источников.
В романе сьер Луи де Конт замечает, что обязанность истории — «сообщать важные и серьезные факты», что «она должна чему-нибудь учить»6. Несомненно, это убеждение самого Твена, и целью столь детального перечисления источников романа было то, что книга должна была поведать правдивую, основанную на фактах, поучительную историю о самой совершенной девушке когда-либо жившей на земле, преподать урок высокой нравственности детям и взрослым. Более того, Марк Твен считал себя скрупулезным и дотошным историком. Так, в ответ на чей-то совет упомянуть, что все предсказания Жанны сбывались, писатель гневно заметил, что он избегает подобных обобщений, ибо факты истории говорят о том, что некоторые ее пророчества не сбылись, тем более, что люди склонны забывать несбывшиеся предсказания и помнить сбывшиеся. Твен указал и на тот факт, что отсутствует полный список — перечисление пророчеств Жанны, — а сделать выводы о ее безошибочных предсказаниях, о ее даре ясновидения без него невозможно7.
Но литературу о жизни Орлеанской девы, как мы уже отмечали, — «источники фактов» по Твену — трудно было назвать абсолютно объективными историческими документами. Многие факты из жизни Жанны дошли до исследователей XIX века, «просеянные» сквозь сито французских — патриотических настроений и церковно-католических интерпретаций, то есть, ее судьба и ее характер были представлены весьма односторонне. Согласно монархически-католической традиции Жанна была милой, возвышенной героиней, соединяющей в себе как женские качества — обаяние, мягкость, нежность и чувствительность, — так и чисто мужские: самообладание, решительность и смелость.
Существовало, правда, и другое мнение, так называемая бургундская традиция. Лайтбоди, например, считал, что показания Жанны на суде весьма сомнительны и могут быть истолкованы двояко, а ее реабилитация есть ничто иное как попытка обелить, возвысить реальную, вполне земную женщину со всеми ее недостатками. Лайтбоди полагал к тому же (и находил тому свидетельства), что Жанна, вопреки общепринятому представлению о ее необразованности, обучалась верховой езде и обращению с оружием. «Предположить, что милая, не покидающая дома Дева, как ее рисуют современные биографы, неожиданно превращается в историческую Жанну, значит предположить абсолютно невозможное»8, — писал он. В духе такого рода воззрений и рождались интерпретации образа Жанны д'Арк, подобные бурлескному повествованию Вольтера.
Итак, авторы, чьи книги писатель использовал в качестве непосредственных источников, относились к жизни Жанны д'Арк по-разному. Некоторые из них старались писать объективно и рационально, другие, в силу своих пристрастий и предубеждений, страдали излишне субъективным подходом. Мишле и Сепэ, например, хотя и сочувствовали арманьякам — французской феодальной партии, в отличие от бургундцев не сотрудничавшей с англичанами, — принадлежали к первой категории.
Особенно сильно повлияла на Твена книга Мишле. Скорее всего именно она и является тем единственным французским источником, о котором Твен писал Роджерсу. Ремарки на полях говорят о том, что писатель читал Мишле раньше других авторов: многие абзацы переведены на полях, так как Твен, видимо, читал эту книгу на французском еще тогда, когда не был уверен в своем знании этого языка. А в книге де Шабанн на полях написано имя Мишле, возможно для того, чтобы сверять некоторые эпизоды с его версией. Иллюстрация, вырванная из книги Мишле, была вложена между страницами книги Сепэ. В нескольких местах писатель впрямую цитирует Мишле в своем романе. У Мишле он нашел и персонаж, которого превратил в рассказчика, от чьего имени ведется повествование. Многие эпизоды истории Жанны (беседа с Архангелом Михаилом, например) также говорят о том, что чаще всего Твен обращался именно к биографии Орлеанской девы, созданной Мишле. Кроме того, именно у него писатель заимствовал факты, отражающие политические и религиозные столкновения и споры того времени. Мишле пытался понять роль Жанны д'Арк в контексте происходящих событий. Он видел в ней воплощение, с одной стороны, средневекового культа непорочной Девы, а с другой — французского национального патриотического духа. Но в целом французский историк выразил настроения и мысли своего века: он рационалистичен, антиклерикален и националистичен.
Единственным английским источником вполне могла быть биография, написанная Джэнет Таки «Жанна д'Арк, Дева». Эта небольшая по объему книжка была написана для семейного чтения, поэтому образ героини в ней лишен непредвзятости и искренности, свойственных творению Мишле. В ней гораздо меньше места уделено военным подвигам Жанны, зато в огромном количестве представлены непроверенные и ничем не подтвержденные легенды о ней. Жанна д'Арк постепенно превращается на страницах этой книги в ангела, чей удел на земле сводится к страданиям святой невинности, к неизбежным гонениям и мученичеству. Книга Таки вне всяких сомнений тоже является порождением XIX века: она написана в духе изящной, утонченной, ханжески-елейной, «слащавой» литературы.
Парадоксальным образом Марк Твен использовал в своем произведении оба этих подхода. Он так и не смог определить, какой образ Жанны ему ближе и понятней: приземленный образ национальной французской героини, поступающей подчас неблагоразумно, недальновидно и неосторожно, или идеальный образ незапятнанной и безгрешной «святой», чьи деяния всегда подчеркнуто поучительны. Поэтому в итоге Твен попытался соединить оба эти образа, что к тому же вполне соответствовало его убеждению о сосуществовании двух «Я» в каждом человеке. Использование писателем столь разных, в чем-то противоречивых источников привело, помимо всего, к появлению двойной перспективы в композиционном построении романа, о чем мы уже говорили выше.
В целом для интерпретаторов в XIX веке Жанна была загадкой, притягивающей и непостижимой. Изучение ее жизни и подвигов требовало отказа, отречения от веры в силу разума и подводило к осознанию того, что строгие законы причинной связи имеют исключения. Именно исключительность Жанны, «нежелание» ее образа укладываться в рамки общепризнанных законов привлекали Твена, и именно эти качества героини он постоянно подчеркивал в романе. Он считал, что ее личность «надо изучать, любить и почитать восхищенно, но понять и объяснить ее полностью невозможно даже с помощью самого глубокого анализа»9. Привычка судить о способностях и талантах человека по той атмосфере, в которой этот человек сформировался, и по воспитанию и образованию, которые он получил взрослея, не оправдывала себя при изучении жизни Жанны д'Арк, ибо ее дар был присущ ей изначально, для его развития не потребовались «ни сочувственная атмосфера, ни воспитание, складывающееся из обучения и практики»10. Одним словом, ее жизнь и дела «нельзя объяснить ее средой», «все законы и правила бессильны в отношении этой девушки. В мировой истории она стоит особняком — совершенно одна»11, — к подобным выводам Твен пришел и в статье «Святая Жанна д'Арк», написанной позднее, в 1904 году, и напечатанной в 1906**. И это говорит о непоколебимости его позиции в данном вопросе.
Такая интерпретация судьбы Жанны д'Арк была типична для XIX века. Мишле, правда, попытался объяснить некоторые аспекты жизни французской героини (например, видения) ее социальным происхождением, но свое описание жизни Жанны закончил с романтическим и патриотическим пылом, назвав ее «живой загадкой», «феноменом», «чудом», «загадочным созданием»12. Католические биографы, которых Твен, безусловно, тоже читал и у которых заимствовал факты для своего романа, по праву своей религии тем более не придерживались критерия научности.
Мишле, будучи горячим патриотом своей страны, видел в образе Жанны воплощение французского национального патриотизма. Твен, безусловно, был весьма далек от профранцузских настроений. На полях своего экземпляра «Жизни Жанны д'Арк» Ж. Мишле, например, напротив замечания автора о том, что в отличие от француженки немка или англичанка ни за что не предприняла бы столь неосторожное, «неделикатное» путешествие как поездка Жанны из Во-кулера в Шинон, Твен написал: «Как глупо! Любая «Жанна д'Арк» сделала бы это, невзирая на то, какова ее национальность. Этот дух не имеет национальности»13. В то же время Орлеанская дева была для Мишле идеалом, возвышенным и недостижимым. Поэтому вследствие сочувствия арманьякам он изобразил ее в духе клерикальной (католической) и монархической традиции, то есть, несколько идеализированно, хотя сам придерживался либеральных и антиклерикальных взглядов. Твен, как и Мишле, подчас опирался на источники, написанные авторами, принадлежащими к монархически-католической традиции изображения героини, так как именно в них нашел романтически-возвышенное воплощение женственности и стоицизма. В «Заключении» Твен даже называет Жанну «символом патриотизма», но по-видимому он писал эту часть позднее для того, чтобы завершить роман и придать ему некий позитивный, даже патетический импульс. «Заключение» написано черными чернилами, которые писатель использовал обычно при редактировании написанного по завершении основной работы. Оригинальный же текст заканчивался скорее всего сценой сожжения Жанны на костре14.
Активно используя католических авторов в качестве источников информации для своего произведения (помимо всего прочего, хотя они и повествовали о Жанне как о «святой», сведения, ими приводимые, казались автору более достоверными, чем у представителей бургундской традиции), Твен, тем не менее, никогда не упускал случая поиздеваться над их теологическими воззрениями. В том месте, где монсеньор Рикар предполагает, что архангел Михаил лично вмешался в одну из битв, Твен делает ремарку на полях: «И это в XIX веке»15. В другом месте Рикар описывает эпизод, в котором Голоса Жанны отказались дать ей совет, на что Твен иронично реагирует: «Эти святые просто идиоты. Они не напоминают ей ни о чем, что действительно имеет значение»16. Еще более язвительные комментарии можно найти на полях сентиментальной книги графини А. де Шабанн. На полях, в том месте, где она объясняет успех и популярность Жанны у простого люда тем, что бедным легче узнать посланника господа, ибо «там, где он выбирает свои орудия, он находит и свидетелей», Твен саркастически замечает, что если уж бог ищет исполнителей своей воли среди тупых и необразованных, то странно, что он не останавливает свой выбор на котах»17.
Для большинства биографов, историков и писателей, фигура главного врага Жанны — епископа Пьера Кошона — была ниспослана небом. Подлый, хитрый и коварный монах как нельзя лучше подходил на роль мишени для антиклерикальных нападок в произведениях протестантов и рационалистов. Впрочем, даже католическим авторам было позволено давать крайне негативную оценку его поведению. Твен, тем более, рисует образ председателя суда с презрением и ненавистью, которые, впрочем, всегда отличали его отношение к служителям церкви, что мы и наблюдали в предыдущих книгах писателя, основанных на историческом материале. «Фамилия «Кошон» и слово «свинья» произносятся одинаково — это давало отличные возможности для каламбуров, и ими, конечно, пользовались. ...Кошон жил в архиепископском дворце, дворец охранялся английскими солдатами, но все равно после каждой темной ночи на стенах появлялись надписи и рисунки, показывавшие, что шутник успел побывать здесь с кистью и ведром краски. Священные стены были покрыты изображениями свиньи во всех видах — чаще всего в епископском облачении и в митре, ухарски сдвинутой набок»18. В романе епископ предстает как «неправедный судья», «самый жестокий человек», которому предстоит гореть в аду за беспримерную жестокость, а его внешний облик является карикатурным воплощением зла: «Когда я взглянул на тучного председателя, пыхтевшего на своем возвышении, сотрясая при каждом вздохе свой огромный живот; увидел его тройной подбородок, шишковатое и пятнистое багровое лицо, отвратительный нос, ноздреватый, как цветная капуста, и холодные, злобные глазки — истинное чудовище! — мне стало еще страшнее. А когда я заметил, что все боятся этого человека и беспокойно ежатся под его взглядом, у меня исчез последний слабый проблеск надежды»19. Марк Твен беспощаден, рисуя портрет епископа, так как в его лице бичует всю церковь.
Но писатель отнюдь не ограничивался нападками на Кошона и его окружение для выражения презрения и ненависти к церкви. Священнослужители из Пуатье, проводящие дознание по делу Жанны д'Арк, также получили свою долю сарказма. Своей искренностью, простотой и наивностью девушка неизменно приводила в замешательство допрашивающих ее священников, монахов, ученых и искусных казуистов, виднейших профессоров богословских наук. «Наконец епископы установили, что не могут установить, действительно ли Жанна послана богом. Как видите, они были осторожны. При дворе существовали две сильные партии, и как бы епископы ни решили, это неизбежно поссорило бы их с одной из партий; а потому они сочли за благо ничего не решать и переложить бремя на другие плечи»20, — язвительно замечает де Конт, то есть, Твен. На страницах биографии, написанной графиней де Шабанн (которая послужила основным источником фактов для этого эпизода), Твен сделал несколько красноречивых пометок. «Преследование этими сановными ослами!»21 — написал он на одной из страниц. А по поводу допросов, целью которых было определить, насколько хорошо Жанна владеет богословской теорией, он высказался еще яснее: «Там не стоял вопрос, может ли этот воин одерживать победы; их интересовало только, является ли она верной католичкой»22. Твен повторит эту мысль и в романе, заставив сьера Луи заметить: «Вместо того, чтобы собрать знатоков военного дела и выяснить, может ли доблестная юная воительница одерживать победы, на нее напустили святых пустомель и педантов, чтобы выяснить, сильна ли воительница в богословской теории и нет ли у нее каких погрешностей по части догматов»23.
Критикуя и обличая церковь и ее служителей как собирательный образ врага Жанны д'Арк, писатель в то же время парадоксальным образом «заимствовал» у де Шабанн религиозный дух, которым пропитаны некоторые суждения об Орлеанской деве. «Она сидела одна на скамье, ничуть не взволнованная, и мудрецы становились в тупик перед ее святым неведением — неведением, которое служило ей самой надежной защитой; хитрости, уловки, книжная мудрость — все отскакивало от невидимой твердыни, не причиняя ей вреда; никто не мог одолеть гарнизон этой крепости — высокий дух и бесстрашное сердце Жанны, стоявшие на страже ее великого дела»24. Выросшая без какого-либо образования, Жанна получила свой дар благодаря мистической интуиции. Божественное, неземное существо по своим качествам и талантам, она особенно привлекательна тем, что ей были присущи чисто человеческие, хоть и абсолютно невинные, слабости. На полях книги де Шабанн есть ремарка, сделанная рукой Твена: «Нет, не надо подправлять ее вспышки гнева — они показывают, насколько живым человеком она была, и это делает ее тем более привлекательной»25. Однако в романе героиня редко проявляет себя, как «живой человек», а вспышки гнева для нее и вовсе не характерны. Она готова жалеть, любить и прощать всех, с кем ее сталкивает жизнь, — домашних и лесных животных («все живые твари были ей равно дороги, без различия породы и положения в обществе»26), случайного бродягу, деревенского сумасшедшего, кидающегося на людей с топором, своих врагов и предателей. Даже дитя сатаны способно стать объектом ее всеобъемлющего сострадания: «Больше всего ее возмущало, что люди не должны водить дружбу с нечистью и проявлять к ней сострадание, потому что ей отказано в вечном спасении. Она сказала, что именно поэтому лесовичков надо особенно жалеть и стараться лаской и заботой облегчить страшную участь, на которую они обречены не за грехи, а только за то, что такими уродились. — Бедняжки! — сказала она. — Жестокое надо иметь сердце, чтобы жалеть человеческое дитя и не пожалеть дитя дьявола, ведь оно в тысячу раз больше нуждается в жалости!»27 Налет набожности, христианской святости неизменно присутствует в описаниях Жанны: «...еще больше обрадовалась она тому, что он [ее земляк] священник и что ей можно облегчить душу исповедью, — ведь церковные таинства были для нее насущным хлебом, дыханием жизни, а она так долго была их лишена»28. Перед казнью героиня являет собой идеальный образец христианского всепрощения, смирения и покорности: «Жанну посадили отдельно, чтобы показать, что Церковь действительно отреклась от нее; она сидела в полном одиночестве, терпеливо и покорно дожидаясь конца»29. Она без колебаний прощает негодяя Луазелера, помогавшего епископу Кошону «лицемерно и коварно» заманивать ее в смертельную западню, она молится за предавшего ее неблагодарного и трусливого короля, наконец, «в смиренных и трогательных словах она попросила всех присутствующих помолиться за нее и простить ей ее грехи; попросила об этом и врагов своих, и тех, кто, быть может, чувствует к ней сострадание»30. В последнюю минуту героиня просит, чтобы ей дали крест (как отлученной от церкви ей это было запрещено) и, поцеловав его, восходит на костер: «Палач поднялся к ней и обвил ее хрупкое тело цепями, прикрепив их к столбу. Потом он спустился, чтобы завершить свое страшное дело, а она осталась одна, — она, имевшая в дни свободы столько друзей, окруженная такой любовью и преданностью»31.
Рационализм Твена и его неприятие католицизма, казалось бы, должны были помочь ему избежать упрощенного решения загадки Жанны, которое предлагалось христианско-католическими интерпретаторами ее неординарной судьбы. Но этого не произошло. Стремление писателя нарисовать идеальный, «неземной» образ девушки — воина невольно сближало его интерпретацию с церковной версией жизни Орлеанской девы. Твен пытался объяснить ее тайну, загадку с позиций примитивизма, невежества и безоговорочной веры, что было весьма распространенной практикой христианства. Впрочем не исключено, как нам кажется, что это один из немногих случаев исторической мотивации в романе.
В трактовке Твена Жанна д'Арк была, безусловно, святой, но, как и святые большинства рационалистов, она была напрочь лишена естественных качеств и утратила телеологический смысл. Получалось, что придерживающийся фактов в мелочах Твен, когда надо было дать историческое, обусловленное эпохой, толкование образа героини, оказывался во власти одностороннего, как правило, религиозно-католического, житийного подхода к ее личности и судьбе. «Просто история» была им возвышена — в силу индивидуальности Жанны и уникальности ее роли в истории — до легенды, предназначенной для всех времен. Природные доброта, скромность, честность, стойкость, деликатность и чистота Жанны были исключением для ее времени, по мнению Твена, а значит, чудом. «Согласно любому критерию и всем им взятым вместе, она остается безупречной, остается идеалом совершенства и вечно будет стоять на высоте, не досягаемой ни для кого из смертных»32, — к такому выводу пришел Марк Твен.
Ни Мишле, ни Твен не смогли, а может быть и не захотели привести образ Жанны в соответствие с эпохой, когда она жила. Во-первых, им нужен был не исторический персонаж, а идеал. Во-вторых, никто из них не понимал эпоху средневековья настолько, чтобы объективно судить о ней: они были не в состоянии «вжиться» в тот исторический период, проникнуть в его суть и дух с помощью «сочувствующего» воображения33. Правда, в отличие от Твена, Мишле обладал достаточной эрудицией, достаточными знаниями об общественных и экономических процессах средневековья, чтобы квалифицированно их описать34. Как романтика его, безусловно, интересовала атмосфера средних веков, их исторический дух: слияние патриотизма и религии, всенародного национального подъема и нравственной деградации. Все это он и попытался воспроизвести в своем труде. Но его более всего привлекали и восхищали не те качества личности, которые культивировались в рыцарскую и христианскую эпоху, а героизм и сподвижничество ученых и художников, протестантов в вопросах религии и политики, пытающихся понять смысл своего существования и дальнейшего развития общества. Его героями были не пассивные христианские мученики, а люди действия, идущие вперед. И он создал светлый образ Девы на темном фоне Франции в период правления Карла VI.
Твен же не только не обладал столь обширными и глубокими знаниями в области истории средневековья, но еще и ненавидел все стороны жизни той эпохи. Судебный процесс в Руане ознаменовал наступление новой эпохи — эпохи пробуждения национализма, зарождения новых социальных групп, появления нового правящего класса. Это был переломный период истории, когда закладывался фундамент новой структуры общества, родившегося в результате Столетней войны. Но все это не интересует Марка Твена. Он воспринимает эпоху сквозь призму эмоций. Г. Мюллер отметил как-то, что средние века постоянно «питали» историческую прозу, так как «последующие поколения были либо очарованы их идеальной теорией, либо возмущены их варварской практикой»35. Твен почти ничего не знал о средневековой теоретической мысли (а то, что знал, вступало в противоречие с его просветительскими идеалами); средневековые же практические деяния всегда вызывали в нем ужас и негодование. Неудивительно поэтому, что образ «невероятно прекрасной» Жанны д'Арк никак не вписывался у него в контекст «невероятно отвратительной» эпохи, хотя в «Предисловии переводчика» сам он вполне справедливо отметил, что, «чтобы правильно оценить знаменитую личность, надо подходить к ней с меркой не нашей эпохи, а той, когда она жила»36. Но в романе героиня противопоставлена своему времени: «Если вспомнить, что ее век известен в истории как самый грубый, самый жестокий и развращенный со времен варварства, приходится удивляться чуду, вырастившему подобный цветок на подобной почве. Она и ее время противоположны друг другу, как день и ночь»37.
Если в «Янки из Коннектикута» автор изображал и сталкивал две эпохи, причем, не в их целостности, а через государственно-правовые формы правления в лице главных героев — придерживающегося республиканских взглядов Хэнка Моргана и опирающегося на церковь монарха Артура, — то в новой книге писатель противопоставил эпоху и героиню. Эпоха в твеновском изображении предстает перед нами в лице многочисленных церковников, наиболее ярким и типичным из которых является епископ Кошон. Дополнительные краски в картину эпохи по Твену придают приметы времени и характерные нравы средневековья, примеры которых он черпал в изученных им источниках. Попытка воспроизвести нравы ушедшей эпохи (в частности, ее религиозный дух и пассивность людей перед лицом судьбы) привела к тому, что именно изображение нравов и стало в романе Твена своеобразным заменителем исторического колорита, неотъемлемой части исторического повествования.
Как и в повести «Принц и нищий» Твен попытался передать исторические черты того периода, когда жила его главная героиня. Как и в романе «Янки из Коннектикута» его больше всего интересовали нравы исторической эпохи. Но есть несколько моментов, которые отличают твеновскую концепцию исторического повествования в период работы над романом о Жанне д'Арк. Писатель не стал «смешивать» нравы разных исторических периодов, как он это делал раньше, исходя из собственного убеждения в том, что «нравы меняются мало». Он выбрал лишь те составляющие, которые не только, как ему казалось, были характерны для данной эпохи, но и могли бы сделать противопоставление «героиня — окружение» еще резче, — суеверие, религиозность, привычка к слепому подчинению, абсолютная пассивность — и постарался художественно изобразить их в романе. В предыдущих произведениях исторический колорит эпохи уже служил Твену только своеобразной декорацией, на фоне которой происходили события. Но главные герои все же являлись, в той или иной степени, социальным продуктом своего исторического времени. Целью же писателя было изменить, «усовершенствовать» их до уровня, характерного для более прогрессивного периода истории. В романе «Жанна д'Арк» продуктом эпохи является рассказчик, но не он интересует Твена. В центре внимания автора находится образ Орлеанской девы, но он даже не пытается объяснить характер и поступки героини с точки зрения социального и исторического детерминизма. Жанна отнюдь не является у писателя порождением своего времени. Ее личные качества, ее нравственность и убеждения вовсе не сформированы эпохой, напротив, как мы уже замечали, — они противопоставлены ей. Как следствие, повествование о Жанне д'Арк у американского писателя выглядит историческим только на поверхности: на самом деле его главный персонаж исторически невозможен.
Таким образом, Марк Твен написал «исторический роман», героиня которого была исторически невозможна; она не имела исторического смысла, так как существовала вне причинно-следственной обусловленности, вне исторического контекста, а сам исторический контекст был сведен к минимуму.
Образ Жанны д'Арк, как его выстраивал писатель на страницах своего романа, не только отражал его интеллектуальные искания 90-х годов, но и вполне отвечал его духовным и эмоциональным потребностям. С одной стороны, ее личность привлекала его потому, что воплотила в себе вековую борьбу бедных людей против своих двух главных врагов — короны и церкви, институтов жестокости, насилия и подавления. В этом смысле роман «Жанна д'Арк» продолжает развивать темы, уже затронутые Твеном в «Принце и нищем» и в «Янки из Коннектикута». С другой стороны, Жанна была в глазах писателя символом юности, чистоты и власти. Как мы уже говорили, идея предоставления возможности неиспорченному внешними влияниями и наделенному властью ребенку управлять миром взрослых, всегда привлекала Твена, а иногда казалась ему решением многих нравственных проблем. Но он не находил примеров тому в истории. Жанна д'Арк же была для него единственным уникальным примером того, как непорочное, чистое, юное создание не просто существует в мире взрослых, не поддаваясь его дурному влиянию, но и действует, активно влияет на этот мир. Причем для писателя было особенно важно, чтобы она всегда и во всем оставалась юной и непорочной.
Марку Твену всегда было интересно общаться с детьми и подростками, стоящими на пороге вступления во взрослую жизнь. Но в 90-е годы писатель, по-прежнему питавший особую любовь ко всем детям, уже почти никогда не уделял внимания мальчикам; девочки в его понимании больше соответствовали идеализированному образу детства как безмятежной, бесхитростной поры жизни. В Хартфорде он организовал субботний Утренний Клуб, в который входили девочки — сверстницы его дочерей. Они обсуждали самые разные проблемы, в том числе — принимали участие в чтении глав из «Принца и нищего»***. Притягательность для Твена поры девичества очень наглядно отражена в рассказе «Моя платоническая возлюбленная», написанном в 1898 году и частично опубликованном после смерти писателя. Это якобы правдивая история о сне, который на протяжении всей взрослой жизни посещал Твена. В этом сне писателю всегда семнадцать лет, и он испытывает чистое, светлое чувство к пятнадцатилетней девушке. Они оба, «невинные и всем довольные дети», гуляют среди фантастических, нереальных пейзажей и ведут проникновенные беседы, смысл которых теряется, когда сон заканчивается. «...Ее милое и невинное общество было одним из самых приятных и радостных переживаний моей жизни»38, — так пишет о своей девушке автор. Вневременность, вечность и абсолютная чистота этого образа объясняют, насколько глубокими были психологические мотивы подобной привязанности Твена39.
Герои — мальчишки произведений Твена 70—80-х годов, Том Сойер и Гек Финн, были абсолютно конкретными, взятыми «из жизни» персонажами, а потому они принадлежали вполне определенному историческому периоду — эпохе, соответствовавшей времени детства самого писателя, — как следствие, Марку Твену очень трудно было изобразить их взрослыми: они неизбежно должны были измениться, ведь прошедшие годы безжалостно меняли все вокруг. В девочках же, с которыми он общался и о которых писал в своих рассказах, писатель искал признаки неподвластной времени чистоты, неиспорченности, а обнаружив эти качества подсознательно стремился сохранить их в своих героинях навсегда.
Жанна д'Арк тоже, вне всякого сомнения, была для Твена «платонической возлюбленной». Так, нигде в его романе-биографии нет упоминаний о развитии героини, о ее постепенном превращении во взрослую женщину. А ведь когда она умерла ей было уже девятнадцать лет, совсем немало по тем временам. Учитывая ханжеское отношение американского общества к вопросу взаимоотношения полов в целом и осторожность Твена в этом смысле в частности, можно без затруднений истолковать его «скрытность» в этом вопросе. Но читая Мишле Твен не оставил без внимания тот факт, что Жанна «и душой и телом осталась ребенком. Она выросла сильной и красивой, но никогда не знала физических страданий, уготованных женщине»40. Мишле имел в виду то, что согласно свидетельским показаниям женщин деревни, у Жанны никогда не было менструаций. Твен в этом месте рассказа Мишле на полях сделал пометку: «Более возвышенная жизнь поглотила ее и подавила ее физическое (половое) развитие»41. Тот факт, что Жанна д'Арк не только душой, но и телом оставалась «вечным ребенком», очень радовал писателя и добавлял убедительности его бесконечным упоминаниям о ее ничем не запятнанной девственности. Поэтому на страницах романа предостаточно восторженных, но напрочь лишенных эротизма описаний внешности Жанны д'Арк. Вот как, например, Луи де Конт воспевает глаза героини: «А ее глаза — ах, если б вы видели их, ваше сердце разорвалось бы! Видали ли вы когда-нибудь, сколько затаенного огня, раненой гордости, непобежденной и непобедимой отваги в глазах пойманного орла, — не правда ли, вам становилось нестерпимо стыдно от его немого упрека? Таковы были ее глаза. Как много умели сказать эти чудесные глаза! Всегда и при любых обстоятельствах они красноречиво выражали все ее чувства со всеми их бесконечными оттенками. В них таились и щедрые лучи солнца, и задумчивые мирные сумерки, и опустошительные грозы. Не было в мире очей, подобных этим. Так кажется мне; и все, кто имел счастье их видеть, скажут то же самое»42.
Любопытно и то, как Твен интерпретирует происхождение героини, ее детские впечатления и опыт. Жизнь детей в деревне Домреми, и особенно их игры и забавы в лесу и среди полей, эти «счастливые, невозвратные дни детства»43, описаны с присущей писателю живостью и пронизаны его увлечением, даже очарованностью, этой порой жизни человека. В первой части романа Твен наиболее часто прибегал к художественному вымыслу самого общего характера, раздвигая рамки суховатых биографий, написанных Мишле и Таки, отнюдь при этом не стремясь воссоздать своеобразие эпохи. Друзья Жанны мало чем отличаются от детей, описанных Твеном в книгах о Томе Сойере или о Томе Кенти; они сформировались под влиянием социальной среды, но еще не утратили своей чистоты: «Все они были славные, самые обыкновенные крестьянские ребятишки, не слишком развитые, — этого трудно было ожидать, — но добрые и общительные; они слушались родителей и священника, а подрастая, без раздумий переняли от старших все их предрассудки. И религиозные верования и политические убеждения они получили по наследству»44. Что касается происхождения героини, так Твен проигнорировал те источники (Мишле, Таки, О'Хаган), в которых говорится, что семья Жанны по своему социальному положению относилась скорее к обеспеченным фермерам, чем к бедным крестьянам, то есть, девочке вовсе не приходилось проводить много времени среди лугов и полей. Напротив, он отвел юной Жанне роль пастушки с тем, чтобы она могла все время проводить среди идиллических пейзажей деревенских окрестностей (то есть, в этом отношении выбрал версию графини де Шабанн). «Главным занятием жителей было разведение овец и коров; все дети пасли стада. Местность была очень живописна. Перед деревней, до самой реки Мез, расстилалась цветущая долина; позади подымался пологий травянистый холм, поросший наверху густым дубовым лесом; этот темный лес особенно манил к себе нас, детей: там когда-то жили разбойники и совершались убийства, а еще раньше там водились огромные драконы, извергавшие из ноздрей пламя и ядовитый дым»45.
Пасторальные нотки в описаниях поры детства служат, по-видимому, определенной цели. Писатель хотел, во-первых, показать из каких низов поднялась эта девушка, а во-вторых (и это — главное), ему важно было противопоставить мирную и безоблачную жизнь детей на природе полной насилия и зла жизни взрослых в самой деревне. Наиболее показателен в этом смысле эпизод, когда возвратившись из леса в деревню после набега бургундских мародеров, дети находят «черные, обуглившиеся развалины домов и валяющиеся всюду трупы домашних животных, перебитых ради потехи»46. Впрочем, этот эпизод имеет и другую цель: он высвечивает нравственную чистоту, непорочность героини. Как Том Сойер с Гекльберри Финном, как принц Эдуард с Томом Кенти, Жанна оказывается перед лицом страшной бессмысленной смерти невинного человека от руки безжалостного убийцы: «Тут мы наткнулись на нечто особенно страшное. Это был Бесноватый, зарубленный насмерть в своей железной клетке на площади. Ужасное кровавое зрелище! Едва ли кто из нас, молодых, видел до тех пор человека, погибшего насильственной смертью; поэтому труп имел для нас какую-то жуткую притягательную силу, мы не могли отвести от него глаз. Так было со всеми, кроме Жанны. Она отвернулась в ужасе и ни за что не хотела подойти»47. При этом именно «той, которая испытывала при одном виде крови врожденный глубокий ужас, суждено было ежедневно видеть ее на поле боя»48. Но в отличие от Тома и Гека страдания свои Жанна переносила с поистине христианскими смирением и самоотречением.
Образ Жанны д'Арк в интерпретации Твена — «запутанная, приводящая в недоумение смесь» чувств писателя и их проявлений49. Это и демонстрация преданности католичке, облеченная парадоксальным образом в протестантскую форму. Это и восхваление «самой чудесной девушки в мире», исходящее из уст состарившегося и потерявшего веру в людей человека. Более того, это история о медиуме божественных сил, чье могущество является результатом скорее личной врожденной интуиции, чем периодического общения с ангелами. Все эти противоречия явились следствием и выражением не только того, что личность исторической Жанны загадочна, но и того, что Марк Твен, а значит и проводник его мыслей в романе сьер Луи, не могли разрешить свои собственные сомнения по поводу происхождения уникальных способностей героини. Из романа неясно, является ли необыкновенный талант Жанны неотъемлемым качеством ее собственной души, или же он имеет божественное происхождение.
По мере развития сюжета де Конт предлагает, по меньшей мере, три варианта объяснения жизни и деяний Орлеанской девы. Во-первых, ее можно рассматривать, как «личного секретаря, пишущего под диктовку» сверхъестественных сил, которые, в свою очередь, являются «представителями» христианской веры. Последнее подтверждается многими фактами: это и соблюдение семейных традиций (в семье, да и в деревне все — ревностные христиане), и выбор святых (Архангел Михаил, святая Екатерина, святая Маргарита), и произнесение клятв, и обряд причастия, и преданность папе Римскому, наконец. То, что Жанна — это дитя, посланное небом, признают даже священники. «Воистину это дитя послано богом»50, — заключают они. Но если юный Луи верил в подобное объяснение уникальности Жанны, соглашался с тем, что ее талант — это дар небес, то состарившемуся де Конту уже недостаточно такого толкования выдающихся способностей героини. Для него церковь — уже вовсе не безгрешное учреждение. Еще до судебного процесса в Руане он называет церковных служителей «святыми пустомелями и педантами»51, а в третьей части романа (описание процессов) — не иначе как «гнусными попами», «святейшими убийцами»52 и «волками в черных облачениях»53.
Второе объяснение де Контом мудрости и могущества Жанны д'Арк совпадает с мнением о ней Мишле и заключается в том, что она черпала силы в народе: «Она вышла из народа и знала народ... Прочна лишь та власть, которую поддерживает народ; стоит убрать эту опору — ничто в мире не спасет трон от падения»54. Более того, для многих Орлеанская дева была символом родины, осознавшей свое рабское положение и поднявшейся на борьбу с захватчиками англичанами: «Для Карлика Жанна была Францией, душою Франции, воплотившейся в живой девушке. Такой она ему показалась при первой встрече, такой для него и осталась... Для Карлика Жанна была родиной, которая воплотилась в прекрасную девушку. Другие видели в ней Жанну д'Арк; он видел — Францию»55. Но для читателя образ героини, вышедшей из народа, связанной с этим народом прочными узами, блекнет, как только девушка покидает родную деревню и отправляется в свой «исторический» поход. И этого — «народного» толкования недостаточно сьеру Луи, а точнее, самому автору. Жизненный опыт Твена, в том числе его весьма короткое пребывание на войне в 1861 году, заставляли писателя сомневаться в животворной и вдохновляющей силе народа. Факты, с которыми сталкивается его рассказчик по мере развития событий, говорят о том, что народ — носитель не одних лишь добродетелей, что простым людям свойственно быть жестокими, трусливыми и лицемерными; они способны предавать и родину и, тем более того, кто ее воплощает. Тот же Карлик, будучи по замыслу Твена типичным представителем французского народа, оказывается жестоким и кровожадным солдатом, способным хладнокровно убить человека: «Послышался треск костей. Глаза бургундца начали вылезать из орбит и бессмысленно уставились в пространство. Лицо его потемнело, стало лиловым. Руки бессильно повисли, по телу прошла судорога — и оно все обмякло. Карлик разжал руку, и безжизненное тело рухнуло на землю»56. Не менее отвратительна сцена, когда бывший пленный француз («Все это наделала война: мясо дорожало, а пленные дешевели»57, — замечает рассказчик) пинает ногами тело, убитого Карликом бургундца. Он плюет ему в лицо, пляшет на нем, набивает его рот грязью и при этом хохочет и выкрикивает непристойные ругательства. Когда же бургундцы убивают и его, «зрители — и враги, и даже свои — дружно захохотали»58. Рассказчик и сам называет этот эпизод одним из самых приятных в его пестрой солдатской жизни. Правда, при этом он с горечью замечает: «Этого можно было ожидать — на войне не станешь святым. Многие из зрителей смеялись, некоторые были равнодушны, и никто не удивлялся»59. Нет сомнений, что за словами де Конта горечь самого Твена, познавшего эту неутешительную истину в годы войны между Севером и Югом. «Святой» на войне остается только Жанна, которую на поле боя уже почти ничто не связывает с тем народом, за который она пошла воевать. Героиня не способна причинить кому-либо боль, тем более — убить, поэтому и меч свой Орлеанская дева не вынимает из ножен. Ее главная функция — вдохновлять солдат на бой, вселять в них мужество и уверенность в победе.
Но Жанна д'Арк, несмотря на все свое смирение, не может не видеть главной опасности, таящейся у нее за спиной, прячущейся среди ее же товарищей: «...Она ответила, что опасается только одного: предательства. Кто бы мог поверить в возможность этого?
И все же слова ее оказались пророческими. Да, жалкое животное — человек!»60 На всех этажах государственной иерархической системы Луи де Конт находит жестокость, продажность, людскую слабость. Король в его глазах — это «жалкое создание», «бесполезное животное»61, «венценосный осел»62. В нем может и «было кое-что хорошее, только оно было где-то глубоко спрятано, так что трудно было разглядеть; оно постоянно заслонялось хитрым де Ла Треймулем и его присными, а король, по лености и беспечности, давал интриганам полную волю»63. Весь королевский двор — это рой «мотыльков», которые не хотят ничего делать, тем более — защищать свою страну, воевать: «Идти воевать, вместо того, чтобы нежиться в шелках? Этого не желал ни один из мотыльков. Угощая друг друга конфетами из осыпанных драгоценностями бонбоньерок, они шепотом одобряли осторожность главного мотылька»64. Вот почему в заключительных главах романа пожилой сьер Луи оценивает свои юношеские взгляды как пустые надежды доверчивого мальчишки. Все, что он узнал за свою долгую жизнь о французах и людях вообще, полностью охладило его патриотический пыл и заставило отказаться от народного, демократического объяснения уникальности Жанны д'Арк.
Третье объяснение рождается методом исключения. Если церковь и монархия, которым так преданна героиня, являются лишь худшей частью народа; если дар Жанны не обусловлен социальными причинами: в окружающей ее социальной среде, — в народе, — больше плохого, чем хорошего; если он не связан с ее глубокими познаниями в разных областях науки, — своим «неведением» неграмотная девушка бросает вызов самым ученым мужам из университета в Пуатье, когда они пытаются рационально объяснить ее талант; — то возникает вопрос: кто же она, эта Жанна д'Арк, и откуда взялись ее исключительные способности? «Кто же научил пастушку творить такие чудеса? Ведь она не умела даже читать и нигде не могла изучить сложную науку войны. Эту загадку я не сумею вам разгадать — история не дает другого подобного примера, и нам не с кем сравнивать Жанну. История не знает ни одного полководца, которому, как бы он ни был талантлив, победы достались без предварительного обучения, упорного труда и хотя бы некоторого опыта. Я думаю, что этот дар был у Жанны врожденным, и она применяла его, руководясь безошибочным внутренним чутьем»65. Рассказчик не перестает удивляться умению Жанны д'Арк доводить до конца все, за что бы она ни взялась: она выигрывает сражения, управляет армией, помогает королю взойти на престол. Но постепенно он начинает понимать, что не только Голоса — вестники Небес — руководят ее поступками. Природная наблюдательность, рассудительность, острый ум и здравый смысл — вот составляющие ее «безошибочного внутреннего чутья», ее интуиции. «Я был удивлен, — замечает де Конт, — но подумал сначала, что ее наставляли Голоса. Однако это оказалось не так. Из ее упоминаний о разных людях, от которых она узнала то или другое, я понял, что она неутомимо расспрашивала своих многочисленных посетителей и набиралась у них этих ценных сведений. Оба рыцаря не могли надивиться ее здравому смыслу и сметливости»66.
И здравый смысл и интуиция Жанны — качества врожденные, присущие ей с самого рождения. С одной стороны, это — дар природы. И она пользуется им так же, как птицы пользуются даром летать или даром петь, а рыбы — способностью плавать. Все это сближает героиню с окружающим миром: миром лесов и полей, зверей и птиц — миром живой природы. С другой стороны, как преданная христианка, Жанна искренне служит Богу, и, как ей кажется, именно его воля руководит (и руководила с самого рождения) ее мыслями и поступками. Как следствие, христианская вера, самоотречение и покорность Небесам как бы отрывают героиню от всего земного, в том числе и от окружающей природы.
И все же, как нам кажется, рассказчику не так уж и важно, откуда в Жанне эти качества: от природы или от бога. Главное для него — то, что они врожденные, что героиня остается ребенком, чистым, наивным, открытым миру, в то же время обучаясь жизни в процессе самой жизни, черпая знания не из книг, а у окружающих ее людей или методом наблюдения. Ее воспитание и обучение есть процесс естественный, не имеющий ничего общего с процессом социальной адаптации, когда человеку «навязываются» определенные правила и нормы поведения и мышления (в том числе и религиозные). А потому даже ее вера в Бога своей первозданной чистотой и искренностью отличается от веры тех же представителей церкви, и девушка оказывается их антагонистом, а не союзником.
В романе, впрочем, есть образ, объединяющий в себе символику и христианства, и первозданной природы. Это образ Дерева — Волшебного Бурлемонского Бука. Его упоминают практически все писатели и историки, чьи книги изучал Твен. Писатель придал этому необыкновенному дереву многозначительный смысл. Песню, которую дети Домреми поют о нем, он сочинил сам. В ней рассказывается о том, что Дерево утешает детей в горе, а их слезы питают его; Бук силен любовью детей, а они надеются навсегда сохранить свою юность, подобно тому, как вечно остается зеленой его крона67. Об этой песне герои романа вспоминают в самые критические, поворотные моменты развития сюжета. И для Жанны, и для Луи де Конта Бурлемонский Бук является символом прошлого: мирной пасторальной Франции, детства, единства с природой, одним словом, — счастья.
Именно Дерево соединяет Жанну с природой, ибо она рождена «дитем солнца, подругой птиц и всех счастливых, свободных созданий»68. Рядом с ним она превращается в богиню природы и подобно античным богиням общается с лесными тварями, сидя на толстых, узловатых корнях в густой тени его кроны. Сюда, к Дереву, на протяжении нескольких веков приходили «лесные человечки», с которыми так любили играть дети. Но здесь же Жанна встречается и с Архангелом Михаилом: «Руки ее были сложены на коленях, голова склонена, и вся ее поза выражала глубокую задумчивость; казалось, она унеслась куда-то далеко. Вдруг я увидел нечто необычайное: по траве к дереву медленно скользило белое сияние. Оно имело очертания исполинской крылатой фигуры, и белизна его была непохожа ни на какую другую белизну, известную нам, разве только на белый блеск молнии... Я обнажил голову, понимая, что нахожусь в присутствии чего-то неземного»69.
Бурлемонский Бук вместе с голосами ангелов является перед Жанной и в заточении и помогает ей примириться со смертью. Его, в конечном счете, можно считать деревом из Эдема, каким его представлял себе Твен. Это символ библейского рая до грехопадения человека. Но в то же время Дерево является и языческим символом: к нему приходят не только христианские святые и ангелы, но и лесовички; не только чистые и непорочные дети, но и лесные звери. Перед самой смертью на костре Жанна д'Арк видит два образа: образ Дерева, ассоциирующийся у нее со светом, счастьем, надеждой — с жизнью, и образ креста, распятия, напоминающий ей о мучениях и смерти. Посредством использования образа Дерева, этого всеобъемлющего символа в трактовке писателя, Твен максимально приближает жизнь Жанны к мифу. Ее жертвенная смерть завершает путь — цикл, — пройденный от пасторально — идиллического детства через стремительную героическую карьеру до крестных мук в Руане: «Скоро, скоро раскроются перед ней врата рая, близок конец ее мучений, близка небесная награда. Вот что радовало ее, вот что дало ей терпение и мужество и помогло бороться до конца, как подобает храброму воину. Она старалась отстоять себя как умела такова уж она была по природе, — но если нужно, готова была умереть не дрогнув»70. Смерть освобождает Жанну от оков времени, делает ее вечно юной и не дает возможности утратить веру. Смерть помогает героине Твена избежать позорной горькой участи всего порочного человечества. Благодаря смерти Жанна спасена от разочарований, боли и сомнений, наполняющих жизнь взрослых людей. Дева так и остается в детстве, той единственной поре человеческого существования, ради которой, по мнению автора, стоит жить и умереть.
Жанна, таким образом, то предстает перед нами в образе верной христианки; то проявляет качества демократа, борющегося за народ и за родину; а порою кажется языческой богиней лесов и полей, интуитивно понимающей мысли не только людей, но и животных. Но все эти образы появляются на страницах романа поочередно, ибо Твен так и не смог соединить их в единый, пусть и противоречивый, многогранный образ. Он сам был во власти внутренней борьбы, толкавшей его к поискам веры и идеалов.
Марк Твен был не одинок в своих духовных и интеллектуальных исканиях и порождаемых ими противоречиях. В 90-е годы прошлого столетия многие художники слова искали спасения и в романтическом возвращении к природе, и в детстве, и в слиянии христианской и языческой образности. Приблизительно в это же время Генри Адамс создавал свой культ Девы Марии, а У.Д. Хоуэллс в «Городе мальчика» (1890 г.) изобразил детство в еще более ностальгических тонах, чем это сделал Твен в «Жанне д'Арк». Стивен Крейн смешал христианские и языческие символы в образном ряду романа «Алый знак доблести» (1895 г.). Впрочем, и во Франции, где Твен работал над завершением романа, подобное смешение религиозной, языческой и философско-этической символики нашло отражение и в поэзии и в живописи, например, на полотнах Поля Гогена, который изобразил нимб над головой полуобнаженной таитянки71.
История Орлеанской девы дала Твену возможность художественно изобразить не только свои собственные, но и характерные для той эпохи в целом, духовные сомнения. И при этом ему вовсе не надо было искать пути разрешения этих сомнений. Жанна как «загадка всех времен» и как девушка, в случае которой «все законы оказывались ложными», указывала Марку Твену на временное убежище, на возможность спрятаться от проблем в непреходящем, безмятежном и гармоничном детстве, символом которого, как некогда Джексонов остров, было Дерево, Волшебный Бурлемонский Бук. Рядом с ним даже смерть на костре превращалась лишь в необходимую переходную стадию вечного существования то ли святой, то ли лесной богини.
Примечания
*. Согласно Мишле в воскресенье Святой Троицы английские солдаты — охранники, разбудив Жанну, забрали у нее мужскую одежду и заставляли ее одеться в женское платье, что было ей запрещено Голосами. Спор продолжался до полудня, и только необходимость выйти по естественной нужде заставила Жанну подчиниться1.
**. При этом важно понять, что неподвластность Жанны внешним влияниям в интерпретации Твена вовсе не указывала на отказ писателя от принципов детерминизма. Совсем наоборот. В той же статье он ясно дает понять, что, как правило, «гений рождается не зрячим, а слепым; и глаза он открывает не самостоятельно», а с помощью незаметного влияния огромного количества внешних условий. Но для Твена Дева — исключение из правила.
***. Гораздо позднее, уже в начале XX века на Бермудах Твен познакомился с Маргарет Блэкмер, которой было тогда двенадцать лет. Он был так очарован чистотой и наивностью ее взгляда на мир, и в то же время разумностью и проницательностью ее суждений, что организовал из дюжины девочек — подростков Клуб Ангельских рыбок или Аквариум. Красота и грациозность, чистота и непосредственность юности напоминали писателю этих милых тропических рыбок.
1. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 168.
2. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 205.
3. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 206.
4. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 184.
5. Цит. по: Stone A.E. Op. cit. — P. 207.
6. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 12. — С. 628—629.
7. Там же. — Т. 8. — С. 252.
8. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 183.
9. Цит. по: Ibid. — P. 171.
10. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 169.
11. Ibid. — P. 169.
12. The Complete Essays of Mark Twain. — New York, 1963. — P. 321.
13. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 170.
14. Ibid. — P. 172.
15. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 172.
16. Цит. по: Ibid. — P. 174.
17. Цит. по: Ibid. — P. 174.
18. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 174.
19. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 355.
20. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 289.
21. Там же. — С. 115.
22. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 178.
23. Цит. по: Ibid. — P. 178.
24. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 115—116.
25. Там же. — С. 116.
26. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 180.
27. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 32.
28. Там же. — С. 30.
29. Там же. — С. 288.
30. Там же. — С. 392.
31. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 392.
32. Там же. — С. 393.
33. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 9.
34. См.: Collingwood R.G. The Idea of History. — Oxford, 1946. — P. 327.
35. См.: Salomon R.B. Op. cit. — P. 173.
36. Цит. по: Salomon R.B. Op. cit. — P. 173.
37. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 9.
38. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 9—10.
39. Цит. по: Stone A.E. Op. cit. — P. 209.
40. См.: Ibid. — P. 210.
41. Цит. по: Stone A.E. Op. cit. — P. 209.
42. Цит. по: Ibid. — P. 209.
43. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 295—296.
44. Там же. — С. 22.
45. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 19.
46. Там же. — С. 19—20.
47. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 48.
48. Там же. — С. 48.
49. Там же. — С. 48.
50. Stone A.E. Op. cit. — P. 218.
51. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 120.
52. Там же. — С. 115.
53. Там же. — С. 332.
54. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 351.
55. Там же. — С. 229.
56. Там же. — С. 157—158.
57. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 235.
58. Там же. — С. 234.
59. Там же. — С. 236.
60. Там же. — С. 235.
61. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 236.
62. Там же. — С. 187—188.
63. Там же. — С. 215.
64. Там же. — С. 247.
65. там же. — С. 190.
66. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 207.
67. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 75.
68. См.: Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 24.
69. Там же. — С. 290.
70. Там же. — С. 58.
71. Марк Твен. Указ. соч. — Т. 8. — С. 321.
72. См.: Stone A.E. Op. cit. — P. 225—226.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
