Уже в первой книге Твена — «Простаках за границей» (1869) — тема истории является доминирующей. В основе данного произведения — впечатления писателя от путешествия в Старый Свет, изложенные в 53 репортерских письмах, предназначавшихся для газет «Альта Калифорния» и «Нью-Йорк Трибюн».
Книга «Простаки за границей» — первое произведение Твена, относящееся к документально-очерковому жанру. Перед нами «травелог», путевой дневник. Данный жанр позволил автору органично переплести реальные факты, реалии жизни, подмеченные им в различных странах и субъективное впечатление о них, помог дать морально-этическую оценку увиденному. Сам жанр путевого дневника не был нов для литературы Америки: о Европе писали Б. Франклин, Дж. Адамс, Т. Джефферсон. Впоследствии, Лонгфелло, Хоуэлс, Г. Джеймс также отдали дань книгам подобного рода.
Однако, большинство «европейских» путевых заметок были исполнены почтительного восхищения перед Европой. В таких «травелогах» отсутствовал критический взгляд по отношению к Старому Свету. Молодая Америка, страна «без истории», страна, не имеющая памятников прошлого, лишенная своих древних традиций, смотрела на уходящую корнями в глубины истории Европу с почтением и завистью. Бездумное преклонение перед всем европейским представлялось Твену явлением, препятствующим осознанию американцами своего национального своеобразия и ценности собственной культуры.
В книге «Простаки за границей» Твен показал Европу под совершенно иным углом зрения. В овеянной романтическими легендами истории Европы Твен увидел века угнетения и мракобесия, за величественными творениями зодчих — грязь и нищету. В качестве главного персонажа, от лица которого и ведется путевой дневник, выведена, характерная для всего творчества Твена, фигура простака. Это своего рода условная маска, за которой скрывается отнюдь не тождественный простаку писатель. В ней заложен целый комплекс американских жизненных представлений. Простак — очень емкий образ. Это и «американский Адам»1, человек по-детски непосредственный и мудрый в своей наивности, и ограниченный Янки, превыше всего ценящий деньги, и американец-просветитель, несущий факел новой цивилизации. Простак — вечно изменчивый Протей, который благодаря своим постоянным трансформациям, способен увидеть предмет под различными углами зрения, показать его со всех сторон, разглядеть изнанку культуры Старого света.
Образ повествователя-простака многогранен, он постоянно претерпевает метаморфозы. Особую живость книге придает игра автора различными точками зрения2. Повествователь «неуловим»; каждый раз он примеривает на себя иные роли. Он столь же ироничен по отношению к европейцам, как и по отношению к американцам. «Простак» всегда делает и говорит противоположное тому, что от него ожидают.
Как уже отмечалось, позиция повествователя в «Простаках» принципиально отличается от позиций других авторов, писавших о своих путешествиях в Старый свет. Предшественники Твена писали о Европе, как о своей прародине. Даже несмотря на критические ноты, которые появлялись в их путевых заметках, повествование о путешествие, в целом, было преисполнено почтения. Европа воспринималась и подавалась в свете ее истории, в контексте ее древних культурных традиций. Таким образом, угол зрения на Европу был изначально предопределен. Путешествие в Европу неизменно оборачивалось паломничеством к ее «священным камням».
В названии своей путевой книги — «Простаки за границей или путь новых паломников», — Твен иронически обыгрывает этот сформировавшийся стереотип. Простак и паломник — явления диаметрально противоположные. Простак, путешествуя, познает мир во всем его живом многообразие; он все словно бы видит в первый раз. Взор паломника предопределен его вовлеченностью в определенную традицию. Простак путешествует, чтобы познать новое, паломник — чтобы поклониться старому.
Твен постоянно подчеркивает, что его книга — рассказ о путешествии, предпринятом ради удовольствия. Он уподобляет это событие гигантскому пикнику, устроенному американцами. Американец в Европе — более не паломник, даже не путешественник. Он — турист.
Тем самым, Твен указывает на принципиально новый характер взаимоотношений между Старым светом и Новым. Цивилизация Америки стала самостоятельной и самодостаточной. Более того, именно ей принадлежит будущее. У Европы нечему учиться; это мир одряхлевший и «отвергнутый». Ныне цель американского путешественника не познание, а развлечение, а «священные камни» Европы более подходят для пикника, чем для поклонения3.
Автор иронизирует над той частью американцев, для которых путешествие на «Квакер-Сити» — именно «паломничество». Фактически, как это отмечет Р. Риген, автор отчетливо делит путешественников на две группы: «паломников» (они же «праведники») и «грешников»4. Перед нами традиционная пуританская антитеза, однако «перевернутая», инвертированная. «Праведники» изображены не способными на самостоятельное суждение корыстолюбивыми вандалами, а «грешники», к которым причисляет автор и себя, — людьми живого воображения и отменного чувства юмора, подлинными носителями молодой американской культуры.
Критика «паломников» едва ли менее значительна, чем критика европейского мироустройства. Эта часть путешественников абсолютно предсказуема, банальна. Паломники восторгаются, плачут, впадают в молитвенный экстаз в соответствии с планом путеводителя или указаниями гида. Они видят и чувствуют лишь то, что они должны были бы увидеть. По мнению Твена, это — псевдоамериканцы, поклоняющиеся безжизненным идолам, не участвующие в строительстве новой цивилизации. Преисполнен сарказма эпизод, в котором Твен описывает соотечественников, «забывших» свой язык и тщетно изображающих из себя французов.
В их образах Твен высмеивает жизнь и чувства «по предписанию». Во многом, его книга полемична по отношению к преисполненным фальшивого восторга и слезливого умиления книгам-путеводителям, которые получили к тому времени широкое распространение.
Так, в «ближневосточных» главах Твен вовсю иронизирует над Уильямом С. Граймсом, вымышленным автором книги о «чудесах» Палестины, который, по словам Твена, «проехал по этой... земле с револьвером в одной руке и с носовым платком в другой» (1, 497)*.
Противопоставляя паломничеству туристическое путешествие ради развлечения, Твен противопоставляет инертное, пассивное мировосприятие восприятию непосредственному, живому. Попав в Европу и обнаружив вместо обещанной путеводителями «страны чудес» гигантский «некрополь», простаки развлекают себя, превращая все реалии Старого Света в объект игры.
Простаки не соглашаются быть послушными и покладистыми перед лицом Европы. Они сопротивляются навязываемому им определенному стилю поведения и образу мыслей. Старый свет «стремится» удержать их в рамках определенной роли, «обольстить» миражами своей древней истории с тем, чтобы внушить путешественникам чувство пиетета, преклонения перед всем европейским. Европа, с ее карантином, лишенными чувства юмора полицейскими, извилистыми улицами, непонятными указателями, садистами парикмахерами, «делает» все, чтобы путешествие протекало по заранее установленным правилам. Но настоящий американец, новый Адам, расценивает это как вызов. Он стремится привести в движение статичную Европу, вовлечь ее в игру. Цель этой игры — разрушить «власть» Европы над Новым светом, доказать превосходство новой демократической цивилизации над старой «феодальной».
Разбить ожидания Европы, превратить застывший, готовый мир паломника в живое, непредсказуемое бытие — таков стиль поведения простаков. Музеи, дворцы, соборы — все это превращается, в глазах простаков-американцев, в, своего рода, площадку для игр.
Путешествие в Старый Свет оказывается и путешествием в историю, в прошлое. Противопоставляя Америку и Европу, Твен противопоставляет новую жизнеспособную культуру — культуре периода заката. Американский простак, остро ощущающий движения жизни и реагирующий на них постоянными метаморфозами, оказывается в застывшем, неподвижном мире Востока и Европы. Столкновение динамичной культуры Америки и консервативной, традиционной культуры Старого света подается Твеном как столкновение жизни и смерти. Казавшийся из-за океана величественным и вечным, Старый свет при ближайшем рассмотрении оказывается ветшающей гробницей. Неслучайно путешествие в Старый Свет настойчиво уподобляется Твеном со спуском в царство мертвых, царство теней. Старый свет изображен Твеном как огромный музей, экспонаты которого требуют восторженного созерцания и не выносят фамильярного контакта с жизнью.
Открытие Старого Света начинается с открытия Востока: путешественники прибывают в Марокко. Древний город Танжер поражает их воображение. Он словно бы сошел с гравюр, иллюстрирующих «Тысячу и одну ночь». Восток, увиденный глазами Твена, живет не прошлым, как Европа, а в прошлом. На Востоке не существует истории. Он антиисторичен по своей сути, поскольку даже самое отдаленное прошлое не отделено в нем от настоящего. Восточная цивилизация, по Твену, не знает прогресса, противится ему. Танжер — древнейший город мира и его древность — это образ жизни, а не следствие производимых историей разрушений. События далекого прошлого продолжают оставаться в Танжере актуальными и поныне. Восток все еще живет в мифологическом времени. «Всего в нескольких лигах отсюда, — замечает с известной долей иронии Твен, — живут потомки тех евреев, которые бежали сюда после неудачного восстания против царя Давида; над ними все еще тяготеет проклятие, и они держатся особняком» (1, 115).
Вместе с тем, Твен подчеркивает, что и этому «вечному» восточному миру приходит конец. Культура Востока должна погибнуть, побежденная прогрессивной цивилизацией Запада: от знаменитого сада Гесперид с его яблоками молодости, по преданию, расположенному недалеко от Танжера, не осталось никаких следов. Источник вечной жизни Востока иссяк, полагает Твен.
В «европейской» части своего путевого дневника Твен органично продолжает тему Востока. Так, в главах, посвященных всемирной выставке в Париже, Твен сопоставляет Восток и Европу, представленных в лицах турецкого султана Абдул-Азиза и императора Наполеона III. «Наполеон III, — пишет Твен, — представитель высшей современной цивилизации, прогресса, культуры и утонченности; Абдул-Азиз — представитель нации, но своей природе и обычаям нечистоплотной, жестокой, невежественной, консервативной, суеверной, представитель правительства, тремя грациями которого являются Тирания, Алчность, Кровь. Здесь, в блестящем Париже, ...первое столетие встречается с девятнадцатым» (1, 154).
Как видно из приведенной цитаты, Твен отнюдь не умаляет значение Европы в мировой истории, как это может показаться при чтении некоторых «европейских» глав. Писатель всегда чувствовал отношения преемственности, существовавшие между Европой и Америкой. Твен полагал, что, несмотря на все негативные аспекты истории Европы, она шла по пути прогресса и, потому, в представление писателя, европейская цивилизация оказывается неизмеримо выше ближневосточной. Его критика Европы направлена, собственно, не против западноевропейской культуры, а против тех мифов, которые возникли вокруг нее.
Восторг демократа Твена, враждебно настроенного к любым формам монархии, перед императором Франции, на первый взгляд может показаться странным. Но для Твена Наполеон III — «народный» монарх. Превращение этого человека, который был изгнан со своей родины, «жил среди американского простонародья», был «простым лондонским полицейским», «томился, забытый всеми, в темнице замка Гам» в президента Франции, а затем и в императора не могло не вызвать восхищения писателя (1, 154). Луи Наполеон был человеком, которого в Америки назвали бы self made man. Он добился своего положения не столько благодаря происхождению, сколько благодаря своей инициативе, предприимчивости, деловой хватке — качеств, особенно ценимых Твеном. И, что является самым главным, Наполеон III — монарх, который привел за десять лет Францию к процветанию и «сделал ее сравнительно свободной страной — для тех, кто не слишком вмешивается в дела правительства» (1, 156). «Ни одно государство не ограждает в такой степени жизнь и имущество своих граждан, — говорит Твен, — и в то же время все граждане вполне свободны, — но не настолько, чтобы мешать и досаждать друг другу» (1, 156). В то же время, отношение Твена к Луи Наполеону неоднозначно. Наряду с достоинствами он отмечает его хитрость и вероломство5.
Положительное отношение к Наполеону III свидетельствует о том, что Твен тех лет, будучи демократом, был, однако, открыт для восприятия любых форм государственного правления, способствующих народному благу. Молодая демократия Америки была еще неоформленной, и писатель с жадностью впитывал любой либеральный опыт передовых стран Европы. Америки еще только предстоит стать самостоятельной страной в цивилизационном отношении. Критическое осмысление жизни Европы должно помочь Соединенным Штатам понять особенности собственного исторического пути.
С панегириком Наполеону III перекликается и рассказ писателя о встрече путешественников с императором Александром II, который принял их в Ливадийском дворце. Твен с большим уважением отзывается о русском царе, освободившем крестьян. Реформы, осуществляемые Александром, открывали для России огромные перспективы в области технического и культурного прогресса6. Вероятно, Россия времен Александра II по своим возможностям, напоминала Твену Америку послевоенной поры.
От лица соотечественников Твен составил приветственный адрес царю, в котором выражая благодарность за позицию России в Гражданской войне. Появление русских эскадр в Нью-Йорке и Сан-Франциско в 1863 году было свидетельством того, что Россия поддерживает северян. Демонстрация русской военной мощи у берегов Америки стала одним из немаловажных факторов, обусловивших победу Линкольна7.
Сопоставление Европы с кладбищем — лейтмотив «европейских» глав «Простаков за границей». Неслучайно, первое, что видят путешественники, въезжая в ту или иную страну, это кладбище. Так, в Марселе им показывают «интересный» музей в замке Борели: миниатюрное кладбище — копию самого древнего кладбища города. При этом Твен, желая подчеркнуть призрачность европейской жизни, тут же устанавливает связь этой достопримечательности с глубокой древностью, и даже более — с событиями мифического времени. «Ромул, — дает Твен псевдоисторическую «справку», — побывал здесь еще до того, как основать Рим... Кое-кто из финикийцев, чьи скелеты мы рассматривали, были, возможно, с ним лично знакомы» (1, 163). Сочетание «личных знакомств» с образами древних скелетов дают необычайно комический эффект и, в тоже время, отражают представления Твена о «загробной» сущности европейской жизни.
Во время путешествия по Франции простаки посещают аббатство Сен-Дени, усыпальницу всех французских королей. «Как удивительно было стоять вот так — лицом к лицу — с Дагобером I, Хлодвигом, Карлом Великим — полулегендарными великими героями, тенями, мифами тысячелетней давности, — описывает Твен свои впечатления от посещения аббатства. — Я потрогал их покрытые пылью лбы, но Дагобер был мертв, как те шестнадцать веков, которые пронеслись над ним, Хлодвиг крепко спал после своих трудов во славу Христову, а старый Карл продолжал грезить о своих паладинах, о кровавом Ронсенвале и не заметил меня» (1, 164). Сама история предстает здесь перед Твеном. Однако это завершившаяся история. Великие, легендарные монархи спят и уже более никогда не проснуться. Им нет дела до современности. История перестала быть актуальной для настоящего, связь времен прервалась.
Дальнейший путь «новых паломников» пролегает по Италии. В Генуи простаков поражает мощь местной архитектуры. «Я никак не могу представить себе Геную в развалинах, — говорит Твен, — таких массивных сводов, таких мощных фундаментов, поддерживающих эти уходящие в небо... постройки, нам еще не приходилось видеть; огромные каменные глыбы, из которых они сложены, не могут распасться» (1, 186—187). Вместе с тем, залы этих огромных строений, со стен которых смотрят портреты «умерших прадедов», наводят путешественников на мысли о смерти и могиле.
Европа, в представлении Твена, — огромный скелет, пустой и безжизненный остов былой цивилизации, сохранившейся благодаря своей прежней основательности. Лишь толщина стен ее огромных домов и дворцов, нередко пришедших в заброшенное состояние, сохраняют ее от исчезновения. Твен постоянно подчеркивает упадок европейского величия, кажущегося из-за океана царством великолепия и богатства.
Практически всюду, куда бы ни приезжали простаки, они обнаруживают следы тления, разрушения. Твен словно бы присутствует при похоронах древней Европы. Путешествие простаков по каналам Венеции больше напоминает похоронную процессию, чем романтическое путешествие, а легендарная венецианская гондола представляется им катафалком. Лишь ночью, при лунном свете, Венеция преображается. Оживают призраки минувших столетий. И казавшаяся безлюдной, Венеция наполняется призрачной, иллюзорной жизнью, «четырнадцать веков былого величия одевают ее своей славой, и снова она — горделивейшая из государств земли» (230).
Все, что должно было произойти в Европе, по мысли Твена, уже произошло. События, которые разворачиваются в ней ныне, не являются подлинно историческими. Даже завоевание Италией свободы и независимости — героический шаг, который должен был бы вызвать восхищение у демократа Твена, — воспринимается писателем с изрядной долей скепсиса. Италия слишком стара, чтобы иметь силы воспользоваться этими благами.
Скептически относится повествователь и к культурными ценностям Европы. Для простаков они представляют интерес лишь как предмет старины, а не как актуальное явление живой культуры. «Италия, — утверждает Твен, — в течение полутора тысяч лет отдавала все свои силы, средства и энергию на возведение бесчисленных чудесных церковных зданий и ради этого морила голодом половину своих граждан» (1, 262). Итог ее исторического пути закономерен: «сегодня она — огромный музей великолепия и нищеты» (1, 262).
Внешний вид церквей, искусство с которым они сделаны, не имеют ценности в глазах писателя, если они обошлись народу столь дорогой ценой. И даже Флорентийский собор для простака Твена — лишь «огромное здание, которое в течение пятисот лет истощало кошельки флорентийцев» (1, 263). Столь же непочтительно относится Твен и к прославленному европейскому изобразительному искусству. Особенно достается от него «старым мастерам». Простаку Твену настолько надоедает Микеланджело, что он «преисполняется восторга, блаженства, радости и неизреченного покоя», узнав, что Микеланджело нет в живых (290). В маске простака, которую примеривает на себя Твен, присутствует шутовское, балаганное начало. В его оценках старых мастеров есть изрядная доля эпатажа, игры, цель которой разрушение любых стереотипов, канонов, клише. Вокруг шедевров «старых мастеров» царит атмосфера нелепой серьезности, надуманного восхищения, которые противоречат самой природе искусства; именно против этой атмосферы и направлен смех Твена.
Не отягощенные серьезными культурными традициями, не ведающие «ничего святого» простаки превращают осмотр сокровищниц европейского искусства в веселый фарс. Так в одной из галерей Ватикана развертывается следующий диалог между гидом и простаками:
— Ах, взгляните, господа! Прекрасный, чудесный бюст — бюст Христофор Коломбо! Прекрасный бюст, прекрасный постамент <...>
— А... как вы назвали этого джентльмена?
— Христофор Коломбо! Великий Христофор Коломбо!
— Христофор Коломбо... великий Христофор Коломбо. Ну, а чем же он знаменит?
— Открыл Америку! Открыл Америку! Черт побери!
— Открыл Америку? Тут какое-то недоразумение. Мы только что из Америки и ничего об этом не слышали. Христофор Коломбо... красивое имя. А... он умер? (1, 293)
Ценности европейского искусства для простаков относительны. Они слишком стары, как и сама Европа. Твен словно бы не желает замечать в прославленных картинах каких-либо художественных достоинств, и их созерцание наводит его на совершенно иные мысли. К примеру, творения Андреа дель Сарто заставляют повествователя вспомнить о том, что князья, которых он запечатлел на своих полотнах, позволили умереть художнику с голоду. «Так ему и надо» — заключает Твен. Искусство «старых мастеров» представляется «простаку» Твену бесполезным. Ведь вместо того, чтобы запечатлеть величественную историю Рима, они написали бесчисленное множество «святых чучел», которых хватило бы «для населения всего рая» (1, 304). Деятельная, энергичная американская культура оказывается для простака дороже и ценнее, в плане развития человечества, чем архаические, отжившие свой век памятники культуры Европы.
Критика европейского искусства Твеном может показаться чрезмерной и несостоятельной. Однако, во многом, она носит шутовской характер и является неотъемлемой частью «американизма», как особого рода поведения и мировосприятия, предполагающего максимальную свободу и независимость человека в его суждениях. Никогда не следует забывать, что повествование в книге ведется от лица простака, который отнюдь не тождественен писателю.
Посетив Италию, простаки направляются в Грецию, где продолжают свое знакомство с останками античного мира. Весьма интересен тот факт, что величественные руины античных городов вызывают у Твена иные чувства, чем соборы и церкви, возведенные христианами. Творениям безызвестных зодчих соборов он предпочитает храмы Акрополя, а скульптуры Праксителя — искусству «старых мастеров». Посещение Парфенона вызывает у него совершенно иные чувства, чем недавнее посещение Флорентийского собора. Писатель с восторгом говорит о греках, населявших Афины двадцать веков назад, и восхищается архитектурой древнего храма. Античность для Твена — время героев, время, когда люди еще не отреклись от своего «я» и были полны сознанием своего человеческого достоинства.
Афины поражают путешественника своей красотой и полной величия гармонией. Проходя через языческий храм, он «всем сердцем желает», чтобы взорам паломников явились великие мужи, которые посещали его в те далекие времена, — Платон, Аристотель, Демосфен, Сократ, Пифагор, Эвклид. Для Твена эти люди — философы и ученые — подлинные герои человечества, несущие своими учениями свет знаний, первые просветители, борцы с невежеством и предрассудками. Тема противопоставленности античной и христианской культур, впервые появляясь в «Простаках», получит свое дальнейшее развитие в романе Твена «Янки при дворе короля Артура». При этом интерпретация этой противопоставленности в рамках категорий «прогрессивный — регрессивный» в «Янки» обретет гораздо более явное выражение.
Восхищаясь творениями античных зодчих, Твен, в то же время, подчеркивает, что древняя Греция и Греция современная являют собой разительный контраст: «Река Илисс, воспетая древними, иссякла, и та же судьба постигла все источники греческого богатства и величия» (1, 345). Современная Греция видится писателю унылой и безрадостной пустыней, в которой нет ни промышленности, ни сельского хозяйства, ни торговли.
Посетив Европу, «паломники» направляются в Палестину. В первую очередь путешественники посещают Дамаск, «древнейший город на земле». Твен в иронично-деловитой форме дает его краткую «историю». Далее писатель возводит историю Дамаска и вовсе к доистории: Твен рассказывает предание, согласно которому сад, в котором стоит Дамаск и есть Эдем. Предание это он сопровождает множеством «доказательств» этого факта, найденных современными писателями и исследователями. Но, представив Дамаск раем, Твен тут же развенчивает воссозданную им легенду. «Сады прячутся за высокими глинобитными стенами, и «рай» стал настоящей клоакой для стока отбросов и нечистот» — говорит Твен (1, 429).
Твен борется с любыми застывшими мнениями, истинами. Его взгляд всегда нов. Простак все мерит своими мерками. У него иная шкала ценностей. Ценность явления, события для него определяется не авторитетом традиции, освещенностью временем, сопричастностью к истории, а знаменитым американским здравым смыслом. Древность или общепризнанность чего-либо не есть критерий для оценки явления. В соответствии с этим мировоззренческим принципом, писатель «десакрализует» и Святую Землю. Обычные приемы здесь — сопоставление реально увиденного с ожидаемым, с тем представлением о предмете, которое у него было внеопытно, возникло под воздействием общественного мнения; либо сопоставление каких-либо реалий Святой Земли с аналогичными реалиями Америки. Последним Твен словно бы хочет показать, что Америка — новая Земля Обетованная. Так, Твен умаляет размеры Палестины. «Если с того места, о котором я говорю, — пишет Твен, — выстрелить из пушки, ядро вылетит за пределы Святой Земли и упадет в трех милях от нее, на неосвященной почве... Из штата Миссури можно нарезать три Палестины» (1, 450).
Твен развенчивает и события библейской истории. То, что в Писании изображено, как события эпического характера (к примеру, уничтожение монархий тридцати царей Иисусом Навиным), представлено Твеном, как происшествия, имевшие место в пределах пары палестинских деревень Былые святыни съежились и больше не приводят душу путника в священный восторг. Наступает конец старого мира. Даже прославленный Иерусалим видится Твеном нищей деревней.
Совершенно меняется тональность повествования, когда путешественники достигают Египта. Если по отношению к античности Твен испытывал симпатии, то по отношению к Египту — восхищение и преклонение. Египет в книге Твена предстает истинной, а не относительной первоосновой человеческой цивилизации. Это место — где человек впервые осознал себя человеком, впервые почувствовал свои силы, выделил себя из природы, осознал свою волю творить мир. Символом человеческого разума, символом творческого начала выступает у Твена Сфинкс. «Он воплощает в себе неотъемлемое свойство человека — силу человеческого сердца и разума..., — говорит Твен. — Всякий, кому ведома щемящая тоска воспоминаний об отошедших днях... поймет печаль, таящуюся в этом суровом взоре, неотступно устремленном в былое, к тому, что видел он, когда еще не возникла История, не сложилось Преданье» (1, 581—582).
Размышления Твена о роле древнего Египта — единственное место в книги лишенное иронии, абсолютно серьезное. Писатель перечисляет достижения египтян в области культуры, науки и техники, обнаруживая, что большинство из тех «открытий», которые приписывает себе западная цивилизация, были уже известны в древнем Египте. Твен видит, что после Египетской цивилизации человечество не слишком продвинулось вперед, и дальнейшая его история была чередой возвращений к уже открытым истинам Египта и отливам от них в дикий бесчеловечный хаос. Так зарождаются сомнения Твена относительно ценности истории. Человечество все время возвращается к исходной точке. История ничему не учит. Такие выводы сделает Твен в своем последнем значительном произведении — повести «Таинственный незнакомец» (9, 651).
В книге «Простаки за границей» Твен впервые для себя попытался осмыслить исторические процессы, происходящие в современном ему мире, попытался понять, какое место занимает культура Нового Света в потоке мировой истории. Ранний Твен, сопоставляя Европу, Америку и Ближний Восток стоит на просветительских позициях. Историю он рассматривает, прежде всего, в моральном аспекте. Подлинная культура, в понимании Твена, невозможна без свободы и равенства. А именно эти ценности, по мнению Твена, попирались в Европе на протяжении всего ее исторического пути. В представление писателя, в основание европейской цивилизации лежит принцип феодальной иерархичности, которому он противопоставляет американский демократизм, как особую форму миропорядка. На основании этого, Европа объявлялась Твеном прошлым днем человечества. Настоящее и будущее принадлежит молодой Америке, в которой строительство культуры началось с «чистого листа».
Книга «Простаки за границей» отразила в себе ранний этап развития исторической концепции Марка Твена, в те годы верящего в грядущее торжество разума и прогресса. Но в тоже время, как было нами показано, в «Простаках», этой оптимистической и жизнерадостной книге, уже содержались зачатки тех идей, которые получат свою реализацию в более поздние периоды творчества писателя, когда представления Твена о прогрессивном характере движения истории будут поколеблены.
Историзм Твена, в такой его книге как «Простаки за границей» еще не является «аналитическим». Писатель пока не ставил перед собой задачи детального раскрытия механизма взаимосвязи культур Старого и Нового света, путей развития двух цивилизаций. Его простак не только не желает признавать Европу своей прародиной (вспомним эпизод, в котором простаки «удивляются» тому факту, что Америку кто-то открыл), но и не смотрит на нее как на живую, «актуальную» цивилизацию. Писатель стремится нивелировать, принизить значение тех исторических процессов, свидетелем которых он становится в Европе. Такая позиция для Твена принципиальна: автор «Простаков» поставил перед собой задачу утвердить идею, в соответствии с которой, Соединенные Штаты знаменуют собой новый этап в развитие мировой цивилизации, в сравнении с которым, вся предшествующая история осознается как «ветхая».
По словам А.М. Шемякина, «в книгах путешествий прошлое Европы — еще не история. Напротив, после «Жанны д'Арк» — в «Таинственном незнакомце»... события, происходившие в Австрии XVI в., — это уже не история, ибо они смоделированы по условным законам притчи»8.
«Пешком по Европе» (1880) — еще одна книга путешествий Твена. Критически-пародийное отношение Твена к Европе ослабевает, исторические воззрения писателя приобретает более глубокий характер. В книге, по сравнению с «Простаками», смещаются акценты критики. Ирония писателя по отношению к Европе приобретает все менее культурологический и все более литературно-полемический характер. Иными словами автор высмеивает уже не саму Европу, а те мифы и литературные штампы, которые заменили в сознании людей подлинный образ Старого света. В книге «Пешком по Европе» сопоставление Европы и Америки осуществляется уже не рамках категорий «старое — новое», «мертвое — живое», «искусственное — подлинное». Теперь автор стремится проникнуть в суть исторических событий Европы, понять те законы, по которым они развиваются. Твен в книге «Пешком по Европе» уже не простак-турист, а серьезный наблюдатель и аналитик. Писатель подолгу находится в Европе, изучает ее обычаи, историю, культурное наследие. Старый Свет открывается ему уже не как огромный музей, не как собрание обломков былой культуры, но как живое явление. Именно поэтому, событиям политической истории в книге уделено значительно больше места, чем в «Простаках». Разочаровываясь в американской действительности, Твен стремится понять, где же тот исторический момент, в который Америка, как ему казалось, изменила своему предназначению, пытается предсказать дальнейшие пути ее развития, жаждет найти выход из сложившегося критического положения. История Европы, ее прошлое и настоящее, давало Твену неоценимый материал для подобного рода рассуждений.
Вместе с тем, книга «Пешком по Европе» задумывалась как развлекательная, рассчитанная на коммерческий успех. Поэтому всплеск интереса Твена к проблемам истории не мог найти в ней полной реализации. Литературная полемика в данном произведении преобладает над историзмом. Все это обусловило тот факт, что книга получилась гораздо менее живой, нежели предыдущая. Высмеивание литературных штампов и мифов оказалось менее плодотворным, чем высмеивание самой культуры Европы, а серьезные исторические отступления, плохо сочетались с основным тоном повествования. Книга получилась стилистически невыдержанной. Новый взгляд Твена на историю не мог быть воплощен в ней, так как ее поэтика была ориентирована на художественные особенности «Простаков».
Примечания
*. Твен М. Собр соч. в 12-ти т., т. 1. М., 1961, с. 497. В дальнейшем цитаты из произведений М. Твена даются по этому изданию, в скобках указаны том и страницы.
1. Об символике образа Адама в американской литературе см. Lewis R.W. The American Adaina. — Chicago, 1955.
2. Подробнее о полифонии в «Простаках за границей» см.: Michelson B. Mark Twain the tourist: The Form of the Innocent Abroad // On Mark Twain. The best from American literature. Ed. By Louis J. Budd and Edwin H. Cady. — Durham, 1987, p. 170—184.
3. В представлении Твена, Европа — древний мир, который исчерпал себя и живет в прошлом. Для Европы творческое деяние уже невозможно. Творить историю — дело молодой Америки. «Что я могу увидеть в Риме такого, — пишет Твен, — чего до меня не видели бы другие? ...Что я могу здесь почувствовать, узнать, услышать, понять такого, что восхитило бы меня прежде, чем восхитить других? Ничего... В Риме путешествие теряет одну из своих главных прелестей» (1, 269).
4. Regan R. The reprobate Elect in The Innocents Abroad // On Mark Twain. The best from American literature. Ed. By Louis J. Budd and Edwin H. Cady. — Durham, 1987, p. 226.
5. Исторический опыт показал, что оценка Твеном императора Наполеона III оказалась явно завышенной. Время его правления Эмиль Золя называл «эпохой безумия и позора». Книга «Простаки за границей» появилась за три года до франко-прусской войны, которая знаменовала не только поражение и пленение французской армии под Седаном в сентябре 1880 года, но и символизировала крушение той самой II империи, с которой так страстно боролся Виктор Гюго.
6. Текст приветственного адреса не приведен в «Простаках», однако мы находим его в записных книжках писателя. Приведем фрагмент из них: «Одна из ярчайших страниц, украсивших историю человечества с той поры, как люди начали ее писать, была начертана рукою вашего императорского величества, когда эта рука расторгла узы двадцати миллионов рабов. Американцы особо ценят возможность чествовать государя, совершившего столь великое дело. Мы воспользовались преподанным нам уроком и в настоящее время представляем нацию столь же свободную в действительности, какою она была прежде только по имени (12, 477).
7. Следует отметить, что в образах двух императоров (Наполеона III и Александра II) Твену импонировало их пристальное внимание к достижениям в области технического прогресса — культурного явления, ведущему, по мнению раннего Твена, к освобождению человека Писатель уделяет особое внимание бурному развитию железных дорог в России и Франции. Для Твена, человека страстно увлеченного техникой, это — признак подлинно высокой цивилизации.
8. Шемякин А.М. Историческая проза Марка Твена // Марк Твен и его роль в развитие американской реалистической литературы. — М., 1987, с. 75.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |
